2.10. ДИОНИС

Дионис¹, как кажется, достаточно легко поддается определению: бог вина и внушаемого вином экстаза, опьянения. В опьянении вином как происходящем изменении сознания человека, видели вторжение божества. Впрочем, дионисийский опыт представлял собой нечто, далеко выходящее за рамки действия алкоголя, и мог вовсе от него не зависеть; «безумие» выступало как самоцель². Греческое слово для «безумия», mania, в соответствии со своей этимологией и будучи родственным слову menos, означало «помешательство» не в смысле блужданий в потемках «бреда», но несло в себе значение нарастания «духовной силы», которая есть независимое самостоятельное переживание. В то же время, дионисийский экстаз не достигался поодиночке, каждым в отдельности, а был массовым явлением, охватывавшим людей наподобие заразной болезни. Миф говорит об этом по-своему: Дионис всегда окружен толпой безумствующих почитателей и почитательниц. Всякий, кто предавал себя богу, неизбежно подвергал себя риску потерять гражданское лицо и «быть безумным» — это было одновременно божественным и благотворным. Внешним атрибутом и инструментом совершаемого богом преображения была маска. В греческой религии нет второго подобного примера, чтобы при подобном преображении почитатель и бог сливались в одно; и тот, и другой назывались словом «bacchos»³.

Благодаря такой текучести личностной формы культ Диониса представляет собой противоположность тому, что справедливо считается типично греческим; то, каким образом и именно поэтому оба начала, «аполлоновское» и «дионисийское», оказываются связаны между собой отношениями полярности, стало одним из вопросов психологии культуры, который гениально и своевольно утвердил Фридрих Ницше⁴. Историческое исследование сначала предприняло попытку разрешить это противостояние, увидев здесь некую временную последовательность: уже давно считалось решенным, что Дионис — «молодой» бог, которого его «странствия» привели из Фракии в Грецию; окончательное обоснование этого тезиса принадлежит Эрвину Роде⁵. Аргументация строилась на отдельных сведениях, сообщаемых Геродотом, скудости свидетельств Гомера и мифах о сопротивлении Дионису. Кое-что говорило против; Вальтер Отто обратил внимание на то, что «приходящий» — глубинная характеристика сущности Диониса, и следовательно, это перестает быть отражением случайных обстоятельств⁶. С тех пор два открытия заставили изменить взгляд на вещи: Дионис был засвидетельствован на пилосских табличках, возможно даже в связи с вином; кроме того, святилище Айя Ирини на Кеосе, где непрерывное существование культа начиная с XV в. и до времен, когда там жили греки, прослеживается особенно четко, после прочтения первой же посвятительной надписи предстало как святилище Диониса⁷. К этому добавился более ранний вывод о том, что праздник Антестерии, называемый Фукидидом «древними Дионисиями» — общий для ионийцев и афинян, а значит, неизбежно является более древним, чем странствия Диониса по Ионии⁸; согласуется с этим и то обстоятельство, что микенское и ионийско-аттическое оказываются также близки и с точки зрения языка. Нужно еще принять во внимание бесспорно миной-ско-микенское происхождение имени Диониса — так же, как и некоторых существенных особенностей его культа. К этим наиболее древним элементам можно причислить и отождествление бога с экстатической песнью в «дифирамбе».

Имя Диониса — снова загадка. В первой части имени — Dionysos, а также Deunysos, Zonnysos — бесспорно, заключено имя «Зевс»; так это понималось и в Античности: Dios Dionysos⁹, сын Зевса Дионис. Однако, вторая часть имени остается непроницаемой, хотя уже неоднократно делались попытки читать ее как «сын»¹⁰. По всей вероятности, здесь мы имеем дело с чем-то не-греческим: действительно, Се-мела, мать Диониса, Вакх — имя почитателя бога и второе имя самого бога, тирс — его священный жезл, триямб и дифирамб — культовая песнь — все это далеко не греческие слова. Греческая традиция самым тесным образом связывает Диониса с Фригией и Лидией, мало-азийскими царствами VIII—VII, VII-VI вв., а также с фригийской Матерью богов Кибелой. Предположение, что «Семелой» на языке фракийцев и фригийцев называлась «земля»¹¹, по-видимому, так же плохо подтверждается фактами, как и приоритет лидийского baki-по отношению к Bacchos как имени Диониса¹². Thyrsos можно сопоставить с засвидетельствованном в Угарите богом tirsu, «напившийся допьяна», но точно так же и с позднехеттским tuwarsa, «виноградная лоза»¹³; часто при этом указывают на бога произрастания с колосьями и гроздьями винограда, изображенного на позднехеттском скальном рельефе в Ивризе. «Bacchos» также вполне может быть семитской калькой со значением «плакать»¹⁴ — при условии, что гречанки, ищущие Диониса, были однажды соотнесены с женами Израилевыми, «оплакивающими Таммуза». Возможно также, что на более ранние киликийско-сирийские связи наложились более поздние фригийские, а затем — лидийские. Вдобавок, для времени после 660 г. необходимо принимать в расчет нарастающее влияние египетской религии Осириса¹⁵, ^которая, по всей видимости, проявляет себя уже в «корабельных» процессиях VI в.

Среди греческих праздников Диониса различаются по меньшей мере четыре типа: праздник антестерий в ионийско-аттическом ареале, связанный непосредственно с вкушением вина, вместе с предшествующим ему праздником леней; агрионии в дорийском и эолийском ареале, праздник распущенности и извращений, отмеченный «бунтами женщин», «помешательством» и проявлениями каннибализма; крестьянские «дионисии», с характерным принесением в жертву козла и фаллической процессией; наконец, праздник выхода Диониса из моря, katagogia, «великие дионисии», введенные в Афинах в VI в.¹⁶ Общим для всех был, по-видимому, пьяный беспредел, которым отмечалось либо начало, либо окончание праздника, когда на первый план выходил акт жертвоприношения — в одних случаях, козла, в других — быка. Наряду с официально установленными общегосударственными праздниками всегда существовали устраивавшиеся меньшими группами — коллегиями, культовыми объединениями — так называемые «оргии»; часто указывают на то обстоятельство, что они носили характер «trie-teris», то есть празднеств, справляемых раз в два года¹⁷; уже достаточно рано возникли тайние культы, «мистерии».

Миф обыгрывает эти данности; героический эпос, однако, мало говорит о Дионисе, а от гимна, первого в собрании «гомеровских» гимнов, посвященного Дионису, сохранился лишь небольшой отрывок. Тем более важен Дионис для похднеархаической хоровой лирики, для которой «дифирамб» был одним из самых важных жанров, а затем — для классическй трагедии в рамках дионисийского празднества¹⁸. Величайшее и наиболее значимое для последующей традиции художественное воплощение дионисийского начала восходит уже к концу V в. — впервые представленные в 405 г. «Вакханки» Еврипида.

Дионис как бог вина считался «благодатью для смертных», о чем говорится уже в «Илиаде», подателем «многих радостей», polygethes¹⁹; он заставляет смолкнуть все заботы, приносит сон и забвение в страданиях повседневности²⁰; «душа возвеличивается, когда нас сражает стрела виноградной лозы»²¹. Между тем, мифы о том, как люди научились делать вино, звучат мрачно и зловеще: Икарий, первый в Аттике, кто сам перенял от бога науку возделывания лозы и получения вина через выдавливание сока из гроздьев винограда, был убит — крестьяне решили, что он их отравил; после долгих поисков дочь Икария Эри-гона нашла в одном источнике тело отца и повесилась. Смерть отца и добровольная жертва девушки бросили тень на вкушение вина; эта история рассказывалась во время праздника анфестерий²². По-видимому, во время тайных мистерий с гораздо большей прямотой говорилось и о смерти самого бога; ассоциативная связь вина и крови, выражение «кровь виноградной лозы», использовавшееся для вина, было известно издавна и широко распространено²³.

Среди мифов, задействованных во время праздника антестерий, был также миф об Ариадне и Дионисе. Тесей увез Ариадну с Крита, но она не осталась его женой; одна из версий этой истории — та, что Ариадну, после того, как однажды Тесей и Ариадна возлегли в святилище Диониса, убила Артемида; обычно же миф повествует о том, как Тесей оставил ее на острове Наксос — или по собственному желанию, или потому, что так ему велел бог — после чего явился Дионис и сделал оставшуюся в одиночестве своей женой²⁴. Этот рассказ давал повод снова и снова изображать Диониса и Ариадну в виде пары влюбленных. В ритуале аттических анфестерий жена «царя», basilinna, делалась женой Диониса — так же Тесей оставил богу Ариадну. Между тем, обрамление этого «священного бракосочетания» было довольно мрачным: оно имело место между «днем осквернения» и жертвоприношениями «хтоническому Гермесу»; на Наксосе существовало два праздника в честь Ариадны: один, когда господствовало безудержное веселье, другой — сопровождавшийся печалью и плачем; свадьба ее с Дионисом всегда осенена тенью смерти, питие вина имеет некий глубинный аспект, сопоставимо с вкушением даров Деметры.

Как еще более дикая и опасная, власть Диониса предстает в круге мифов, относящихся к празднику агрионий. Типичной, пожалуй, можно счесть историю дочерей Миния из Орхомена: «Одни держались в стороне от дионисийских плясок дочери Миния, Левкиппа, Арсиппа и Алкафоя... Дионис же разгневался на них. И сидели они за своими ткацкими станками, и трудились, одна вперед другой служа Афине Эргане. Как вдруг поползли вверх по станкам усы плюща и винограда, в корзинах с шерстью заклубились змеи, с потолка закапали капли вина и молока». «Тогда боросили они жребии в сосуд, и все три достали жребий; и первым вынулся жребий Левкиппы, похвалилась она вслух принести богу жертву, и растерзала она Гиппаса, своего сына, вместе с сестрами, в клочья, и помчалась затем прочь, к исконным менадам»²⁵. Женщины, предназначение которых было в том, чтобы сидеть взаперти в отведенных им покоях за работой, вырывались, «от станков и веретен в безумии гонимые прочь Дионисом»²⁶; роль матери превращается в свою ужасную противоположность. Принесение в жертву животного растерзыванием его на части, менада с растерзанной косулей — эти сюжеты встречаются очень часто. В Тенедосе у Диониса было даже прозвище «растерзыватель людей», anthroporrastes; на Лесбосе он назывался «сыроед», omestes²⁷; миф не останавливает и страх перед каннибализмом. Однако, извращение не в состоянии удержать своих позиций; менады изгоняются, миф о менадах заканчивается их превращением в сов и летучих мышей.

Преследование менад, «нянек безумствующего Диониса», рисует уже «Илиада»²⁸; мощный Ликург, «укротитель волков», «гонит их по священной равнине Нисы; они побросали, все разом, свою жертвенную утварь на землю, побиваемые ударами воловьих бичей, наносимыми убийцей мужей Ликургом; Дионис, охваченный ужасом, бросается в волны моря; Фетида приняла его на свое лоно». К гораздо более позднему времени относится свидетельство Плутарха²⁹ о том, что преследование «гибельных женщин», так же как и поиски исчезнувшего Диониса были частью ритуала на празднике аригоний в Беотии. Дионис вторгался и был вновь изгоняем вооруженным мужчиной; безумие могло играть роль наказания; так, обезумевшие женщины Аргоса и Тиринфа были исцелены Мелампом³⁰. Причину безумия самого неистовствующего бога могли видеть в гневе Геры. Гера служила выражением нормального порядка жизни полиса; переход этого порядка в его противоположность означал ее гнев³¹. И все же Дионис проявляет здесь свое сокровеннейшее естество.

Той же заданной мифом ритуальной схеме следует и самый знаменитый из мифов о сопротивлении Дионису, рассказывающий о кончине царя Пенфея — в том виде, как эта история передана в «Вакханках» Еврипида³². Пенфей хотел силой подавить культ Диониса, хотя и не мог помешать тому, чтобы фиванские женщины, и среди них его мать Агава со своими двумя сестрами, не уходили блуждать по горам. Пенфей приказал схватить Диониса, однако бог без труда освободился от пут; захватив власть над Пенфеем, Дионис внушил ему пробраться в заросли с целью подсмотреть за менадами. Особенно жуткое впечатление оставляет описание того, как Пенфей, уже не принадлежа себе, наряжается в дионисийские одежды — длинное «женское» платье, образ самого «женоподобного» Диониса. В этом облачении его приводят на заклание менадам; голыми руками менады разрывают Пенфея на части, собственная мать вырывает ему руку вместе с плечом. Правда потом и она тоже должна была оставить Фивы.

К тому же кругу принадлежит и миф о рождении Диониса, место действия которого — Фивы³³. Так же и здесь место нормы заступает ее противоположность: Зевс любит Семелу, дочь Кадма — и сжигает ее своей молнией; нерожденный младенец вынашивается в бедре Зевса как в некоем «мужском материнском чреве», а затем вторично родится на свет из бедра. Гермес относит божественного ребенка нимфам или менадам на таинственно-далекую Нису, где Дионис вырастает, чтобы потом вернуться во всем блеске божественной мощи.

Рождение из бедра — соответствие рождению Афины из головы, само по себе не менее загадочное³⁴; на место «верхнего» пути, избранного для появления на свет вооруженной девы, выходит часть тела, с которой связаны эротические и гомосексуальные ассоциации. Оба случая предполагают ранение Зевса; рана бедра несет ассоциативные связи с кастрацией и смертью — несомненно, в связи с обрядом инициации³⁵. Всякий, кто считает, что загадку рождения из бедра можно решить, попросту увидев здесь лингвистический казус³⁶, упускает из виду, насколько сильное действие способно оказывать именно то, что противоречит обычной логике. Рождение Диониса, воспетое в дифирамбе³⁷, его первое явление, совпадает с «несказанной жертвой», в обрядовой реальности имеющей своим соответствием заклание быка. После чего Дионис теряется вдали; однако снова и снова совершится его торжественный приход, когда он будет требовать поклонения.

Торжественное вступление Диониса, начиная с VI в. отмечалось «корабельной» процессией, корабль несли мужчины или он был поставлен на колеса³⁸. Имеющееся описание ритуала восходит лишь к императорскому времени; однако, действительную предысторию рассказывает уже седьмой «гомеровский» гимн: Дионис явился на морском берегу в образе юноши, финикийцы, морские разбойники, попытались силой увезти его на своем корабле; но путы сами упали с него, виноградные лозы выросли и обвили снасти и парус. Плющ пополз вверх по мачте; разбойники бросились в море и там превратились в дельфинов. Остался только кормчий, который не был заодно с остальными — его бог поставил служить себе, поэтому во время праздника в роли кормчего выступал жрец Диониса³⁹. То, как корабль плывет дальше — осененный виноградной лозой, в сопровождении дельфинов — с поразительной гармонией передает рисунок на килике работы Экзе-кия из собрания Мюнхенского музея⁴⁰. На других изображениях предстает примитивный корабль на колесах, передано также еще настроение безудержного веселья, царящее среди сопровождающих его людей.

В аттической керамике VI в. бог вина становится чрезвычайно популярен при росписи соответствующих сосудов; тогда приобретает окончательную форму иконография Диониса и его окружения, «фиа-са», не без оглядки на представления, устраивавшиеся во время дионисийских праздников, и прежде всего, на сатировскую драму. Знаком принадлежности Дионису, наряду с усиками винограда и плюща, был упругий жезл (narthex) с резьбой в виде листьев плюща по верхней части (что также может быть понято как орнамент из сосновых шишек)⁴¹. Свита делилась на женственных менад и сатиров, мужское начало которых подчеркивалось. Менады, всегда одетые, часто с наброшенной на плечи шкурой косули, танцуют, их головы или наклонены вперед или далеко запрокинуты в трансе. Внешний вид сатиров⁴², в котором животное смешивается с человеческим, понятен прежде всего как маскировка: курносая маска с бородой и звериными ушами препятствует узнаванию, вокруг бедер — фартук, на котором закреплен кожаный — часто эригированный — фаллос и конский хвост. Существуют свидетельства тому, что на праздниках подобным образом одетые в маски сатиры выступали не только в качестве стилизованного хора сатиров-ской драмы — так же, как самые настоящие женщины, преобразившись в менад или «фиад», повинуясь власти Диониса, впадали в «безумие»⁴³. Фаллический момент в данном случае не означал продолжение рода: менады всегда умеют защитить себя, пусть и с помощью тирсов-жезлов, от настойчивых приставаний сатиров; он представляет собой элемент возбуждения как такового, одновременно являясь знаком того, что происходящее выходит за рамки обыденности: частью дионисийских праздников была также процессия с гигантским фаллосом.

Сам Дионис мог изображаться по-разному. Простейшей формой его воплощения была маска, которую вешали на столбе и к которой впри-дачу полагалось покрывало — почти что наподобие огородного пугала⁴⁴; есть основания думать, что маски могли также надевать люди — исполняя танец и «неистовствуя», они изображали Диониса⁴⁵. На Наксосе сосуществовали два вида масок Диониса⁴⁶: одни, изготовленные из древесины винограда, представляли «неистовствующего» бога, baccheus, другие, из фигового дерева — «кроткого» бога, meilichos, что также могло указывать на подземное царство. Нельзя не упомянуть и

о древнем Дионисе-«хоапа»: фиванском, грубо вырезанном, «упавшем с неба», еще об одном, распространявшем безумие в Патрах, о тех, которые были изготовлены из ели Пенфея в Коринфе⁴⁷. В идеализирующих изображениях VII и VI вв. Дионис предстает в виде старого, бородатого бога, закутанного в длинное покрывало, держащего в руке специфический сосуд для вина — канфар, kantharos⁴⁸. В середине V в., как и в случае с Гермесом, происходит омолаживание Диониса; теперь, в согласии с «гомеровским» гимном, его изображают юным и в большинстве случаев обнаженным.

Вместе с тем вокруг Диониса с большей силой, чем прежде, начинает ощущаться собственно эротическая аура — отражение происходившего в обществе процесса, когда индивидуализм начинает играть все более и более определяющую роль. Вино и чувственное наслаждение всегда связаны; приватные праздники в честь Диониса могли становиться «оргиями» в дурном смысле этого слова. Паралелльно, питаясь от того же источника — тенденции к индивидуализму, удивительным образом начинает выдвигаться вперед темная сторона культа; как результат глубинной связи, существующей между идеями избытка жизненных сил и уничтожения, возникают и развиваются дионисийские мистерии, которые сулили путешествие в потустороннее бытие души⁴⁹. В то время, как к концу V в. литературное предание и иконография Диониса обрели свою в существенных чертах завершенную, классическую форму, под этой наружной оболочкой бог и его действие продолжали оставаться загадочными и непостижимыми.