VI.

Если использовать весь запас моей памяти об импровизаторском проповедничестве этого двустороннего художника кисти и слова, то мог бы выйти целый отдельный томик образцов его вдохновенного красноречия. Подойдем же теперь к тому моменту жизни на земле о. Даниила, который подвел конечный итог его земному странствованию и повел его в град невидимый, столь вожделенный его праведной христианской душе.

В августе 1907 года выяснилось, что мы с женой призваны поселиться, доколе угодно будет Богу, на святой земле Оптиной Пустыни. На Покров Пресвятой Богородицы мы уже окончательно переехали туда на постоянное жительство, и тут связь моей духовной дружбы с о. Даниилом спаялась последним, крепчайшим звеном той непрерывной цепи, которая впервые сковалась лет девять тому назад.

Ослабел наш Старец. «Лев преподобного Герасима» только минутными вспышками вдохновения изредка напоминал прежнего льва пламенного красноречия; но «добрый дяденька» оставался все тот же и как будто сделался еще добрее, если бы только можно было о. Даниилу стать добрее, чем добра и благостна была его духовная природа. Его доброта только стала тогда как будто беспомощнее, и он, как дитя, не столько мог сам давать, сколько к себе требовать ласки; и когда мы поселились в Оптиной, он стал частенько похаживать к нам за этой лаской из своей скитской одинокой кельи, еле-еле передвигая свои усталые, "отходившиеся уже на белом свете ножки. Болезни в нем никакой не было; он просто таял, как догорающая свечка, но иногда, как это и бывает с огоньком такой свечки, он внезапно вдруг вспыхивал ярким пламенем былой энергии, и опять по-былому лилась горячая речь и гудел вдохновенный басок его проникновенного слова. Несмотря на двадцать лет отрешения своего от міра, он болел его скорбями и ужасался перед той враждой и злобой, которая разделила людей на партии, готовые по взаимной ненависти своей истребить друг друга.

— Ну, не глупы ли люди? — возмущался Старец. — Смотрите, как они разделяют себе подобных на лагери и партии, извергающие из себя пламя взаимной ненависти! Только возродившийся из пепла демон богоотступничества и нового язычества мог создать такое деление. Истинное христианство его не знает да и знать не может. За всякую скорбь, за всякое лишение, претерпеваемое здесь за Имя Христа или ради Христа обещано сторичное воздаяние и здесь и на небе; да кем обещано-то? Самим Богом, слово Которого есть непререкаемая истина. Ну вот, пришли ко мне в первый раз вы. Я вас не знал раньше. Допустим, что не знаю и теперь. Ни мысли ваши, ни намерения, ни цель вашего знакомства со мною неизвестны. Не знаю я, кто в лице вашем переступил порог моей кельи; но христианин во мне наперед уверен, что вы — друг, и не только друг, но и благодетель. Вошло с вами добро любви ко мне, несете вы для меня дары вашей дружбы: вы, так сказать, мне платите наличным рублем из раскрывшейся для меня вашей кошницы. Но если не доброе, а злое таит против меня ваше сердце, то мнимым злом этим вы мне ходатайствуете сторичное вознаграждение от Того, Кто обязался заплатить сторицею все мои убытки. Зло, от вас на меня находящее, это уже не рубль, а сто рублей по векселю или здесь, или на том свете. И вексель этот мне непременно будет оплачен там, в небесном банке Самим Богом, лишь бы я разумел, что от меня требуется одно — смиряться, терпеть и любить ненавидящих меня и обидящих напрасно... А теперь что? — негодовал о. Даниил. — Смотрите, уже и света Божьего не стало видно от дыма и смрада ненависти, разносимой по всем ветрам и делами и словами, особенно развратным печатным словом! Куда идет мір?

— К антихристу, батюшка! — вставил я свое слово.

— Да, — к нему! И поверьте мне: он близок, презренный, гораздо ближе, чем многие думают. Современной анархии только и по плечу, что власть диавола на месте благого ига Христа... Вспоминаю я проповедь одного иерея, которую мне довелось раз слышать во дни моей академической молодости. Случилось мне быть у литургии в Андреевском соборе на Васильевском острове... Туда я часто хаживал, и там же был протоиереем и мой духовник, о. Александр45, муж высокой духовной жизни... Вместо «запричастного», вышел на амвон говорить слово какой-то священник в епитрахили, но не из местных соборян, которых я всех знал. Видно было, что он откуда-то был прислан своим начальством говорить в соборе очередную проповедь, и это «откуда-то», судя по внешнему облику проповедника, не было модным местом богомоления того петербургского общества, которое одно только и усвоило себе это именование. По обличью своему вышедший на амвон пастырь-проповедник был, что называется, из простеньких и даже захудалых: рясочка на нем была едва ли не многошвейная; епитрахильку ему в соборе сунули старенькую, расхожую, многодержанную; да и сам-то он был какой-то серенький — не то старичок, не то преждевременно увядший, выцветший, облетевший человек лет сорока — пятидесяти, тяпнувший на своем веку всякой нужды и горя и не по годам состарившийся. Такие священники в былые времена ютились на окраинных бедных приходах столицы среди чухонского и мелко-чиновничьего населения Гавани и Охты. Взошел этот проповедник на солею как будто не очень смело, но и без робости, хотя перед ним, как нарочно, в этот день стояла толпа богомольцев что ни на есть из сливок Василеостровского «общества»: разряженные барыни, офицерская молодежь; были и военные генералы, а если судить по седине бакенбард и осанистой представительности, то и штатских особ не ниже IV класса табели о рангах было немало. Вся эта благополучная, довольная светская толпа уже шумливо вступила между собою в беседу и, конечно, менее всего расположена слушать такого неизвестного и непредставительного проповедника... Грешен, и я тогда подумал: «Ну, что ты, бедняга, найдешь сказать, чтобы заставить слушать себя это собрание?» — и жалко мне стало его, и грустно. Тем не менее что-то меня выдвинуло из толпы к нему поближе, и я стал у правого клироса, так что мне и его да и толпу было прекрасно видно...

— Братие и сестры! — начал было довольно скромно свою проповедь священник; но, заметив, что обращение его не произвело никакого впечатления на праздную толпу, он вдруг уже громко и со властью воскликнул:

— Братия, а братия! Прислушайтесь-ка к тому, что сказало вам ныне чтенное Евангельское слово!

Все как-то разом встрепенулись и замолкли. А он продолжал:

— Если не все из вас, зде стоящих, это слово слышали, то я уж для всех повторю его, чтобы оно поглубже запечатлелось в сердцах ваших, ибо грозно и многозначительно слово это. Слушайте же! Словом сегодняшнего Евангелия Господь зовет всех вас, грешников, в свои объятия. «Приидите, — зовет Он, — ко Мне вси труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы». Это в одном Евангелии говорит Он так, в том, которое посвящено ныне празднуемому Св. Церковью Преподобному. Слышите ли, как призывает вас Бог? Он не только зовет, но Он просит, умоляет, обещает награду, обещает упокоить, дать душе вашей всякое удовлетворение, такую награду, о которой святой апостол Павел уверяет нас, и око не видело, и ухо не слышало, ибо нет на земле по величию и радости подобной награды. Мало того, Творец наш Небесный обещает нам Сам даже слугою нашим быть, если только мы отзовемся на глас Его, нас к Себе призывающий — помните? «В дому Отца Моего, — говорит Он, — обители многи суть, а если не так, то Я пойду приготовить вам». Видите: Сам слугою вам быть хочет — иди только в объятия Мои, которые Я перед тобою открываю, ибо «приходящего ко Мне не иждену вон». Примечайте же, что вам, христианам, верующим в Него, уготовано: какая честь, какая радость, какая великая награда только за то, что вы отозвались на зов Его, взяли на себя Его благое иго и легкое Его бремя и научились от Него Его смирению и кротости. Запомните же, что эти блага, этот безмерный почет уготован только вам и никому более... Ну, теперь обратим свой слух к другому сегодняшнему, дневному Евангелию, решающему о конечном Страшном Суде Господнем и о воздаянии коемуждо по делом его. И тут вы слышите сладчайший зов Господень, но уже не как призыв и мольбу, а как определение по Божественному нелицеприятному суду Его. «Приидите, — глаголет Господь, — благословеннии Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам от создания міра». И здесь Господь дает уже окончательное подтверждение тому, что Царство вечной жизни и радостного блаженства, Царство покоя уготовано вам, и наследниками его вас зовет Он, утверждая ваше на него право по закону как бесспорных наследников. Ну чего бы, казалось, и вернее, и лучше всех этих обетований, которым не миновать исполниться, ибо они — глагол Божий! Так нет же! Он нас зовет — мы не слышим и слушать не хотим; Он умоляет — мы не внемлем; Он предлагает все средства к получению уготованного Царства — мы их отвергаем и даже не желаем ими воспользоваться, пренебрегая очищающими нашу скверну Таинствами Церкви, не желая жить жизнью христианской. Кто же виноват будет в том, что вы услышите иной, грознейший глас Бога нашего: «Отойдите от Меня все творящие беззакония, не вем вас; идите в огнь вечный, уготованный диаволу и аггелам его?» Видите: то блаженное Царство от века уготовано вам, а огнь — не вам, а диаволу с его отпадшим от Бога воинством. Вы не захотели идти к Богу, ну и отправляйтесь тогда... Аминь!»

Надо было видеть о. Даниила, когда он со свойственной ему силой, откуда-то вновь вернувшейся, вспоминал эту проповедь неизвестного смельчака священника!...

— И что ж? — спросил я батюшку. — Слушатели не растерзали проповедника?

— Да, — ответил он. — Впечатление он произвел и на меня и на толпу огромное. Теперь бы его, конечно, растерзали если не в клочья, то в газетах; но тогда время было хоть и плохое, да все же не теперешнее: целее был христианин, была еще чутка к добру и злу человеческая совесть...

— А знаете, — помолчав немного, сказал о. Даниил, — что мне вдруг пришло в голову: должно быть, очень приблизилось к нам время Страшного Суда и кончины века...

— Что это вам вздумалось?

— Да уж не говоря о многом, что ясно свидетельствует о спелости земной жатвы для уборки ее в житницу Божию, заметьте, как исполнилось ныне Слово Господне о том, что человек сам от слов своих осудит или оправдает себя. Помните в Евангелии от Матфея в главе 12 в стихах 36-м и 37-м что сказано? — «Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься». Теперь обратите внимание, что в день Страшного Суда Господь — Судия, как пастырь стада, отделяет овец от козлищ, — одних по правую сторону, а других по левую; овец — направо, козлов — налево. Еще: помните притчу, тоже относящуюся к последнему Суду, о пшенице и плевелах? В этой притче «жатва есть кончина века», во время же жатвы Господь скажет жнецам — Ангелам Своим отобрать пшеницу от плевел. Итак, сведите вместе все это Богооткровенное знание: не заметите ли вы открывающейся в нем тайны величайшей трагедии самосуда над самим собою современного человека?.. Не знаю, как вы, а мне ярко теперь выраженное деление человеческого рода на два враждебных лагеря — правых и левых представляется глубоко знаменательным и в высочайшей мере трагичным: это ведь полная картина Страшного Суда над овцами и козлищами, над правыми и левыми.

Уборка урожая, видимо, близ, при дверях; и как мало кто хочет это видеть!...