I.

В воскресенье 25 ноября 1907 года, в половине второго пополудни, в Скиту Оптиной Пустыни, отлетела к Господу праведная душа иеромонаха о. Даниила, в міру — потомственного дворянина Димитрия Михайловича Болотова, свободного художника Петербургской академии художеств. Отец Даниил происходил из того рода Болотовых, который во дни слета Екатерининских орлов дал известного творца «Записок Болотова», а в наши дни — четырех иноков: его самого, брата — схимонаха и сестер — игумению-схимницу и схимонахиню.

С отцом Даниилом Господь свел меня лет 8-9 тому назад, когда мне впервые довелось посетить великую духом старчества Оптину Пустынь. На него, как на выдающегося члена святого братства, указал кто-то мне из Оптинских монахов в ответ на мою просьбу — дать мне возможность побеседовать с таким иноком, который мог бы мне помочь распутать сети коварных противоречий между «злой наукой» міра с ее делами и деятельным христианством. Когда монах этот назвал мне фамилию о. Даниила, в моей памяти мгновенно восстал давно забытый облик молодой, красивой и оригинальной по складу ума девушки, которую я часто во дни ранней моей юности видал в доме покойной моей матери. У нас она известна была под именем Sophie Bolotoff. Блеснул этот облик светящимся метеором и исчез навсегда с горизонта моей родной семьи; и только уже много лет спустя, когда и моего оголтелого сердца коснулось дыхание христианской жизни, отыскался для меня вновь след этого метеора, но уже на ином небе и между другими звездами; в житии великого Оптинского старца, о. Амвросия, отыскался он. Но самого метеора уже не было: он унесся в премирное пространство первой игуменьей основанного старцем Амвросием Шамординского женского монастыря, схимонахиней Софией.

Вспомнилась мне эта страничка давнишней моей жизни, и подумалось: не брат ли о. Даниил этой Sophie Bolotoff?

О. Даниил оказался, действительно, ее родным братом.

Общность ли воспоминаний, связанных с почившей сестрой-игуменией, или другое что, не менее общее в душах наших на почве христианского искания пути к «невидимому граду», — не знаю, но вышло так, что я сердечно сблизился со Старцем. Он переступал за шестидесятую грань своего возраста и уже более десяти лет был монахом; я стремительно мчался, гонимый вихрем моей жизни, к сороковому моему лету и никогда и в мыслях не имел стать монахом. Но перед ним и мною лежал один путь: им познанный, а мне желанный — Христос. На Нем мы сошлись. Им и в Нем полюбили друг друга...

По академии отец Даниил был товарищем, если не ошибаюсь, Репина и Васнецова. Портретист по специальности, он в свое время был в немалой славе в избранном и высокопоставленном петербургском обществе. Не была эта слава многошумящей, как слава Репина, не блистала она сиянием духовного гения богатыря самобытной русской кисти Васнецова: слава художника Болотова была из тех, которая дает уверенность в завтрашнем дне, и день этот окружает почетом, обеспечивает хорошим заработком, а вечер жизни — старость озаряет радостью тихого покоя.

В монастырь он пошел уже немолодым человеком, в преполовении века: ему исполнилось ровно пятьдесят лет, когда дверь скитской кельи отгородила его от дел міра. Что привело его в это преддверие христианского рая? Искание этого рая, искание «града невидимого», Небесного Иерусалима, по пути к которому много веков шла Святая Русь благочестивых царей, благоверных цариц, князей, бояр, купцов и смердов — всех лучших строителей земли Русской, всей той ее соли, которая была истинной, еще не обуявшей солью земли, светом міра. Этого «невидимого града» с детских лет искала и жаждала хрустальная душа отца Даниила. Не от нижних, а от вышних было его пламенное сердце, горевшее деятельной апостольской верой; и это-то сердце безошибочно и верно указало ему и легчайший путь к «невидимому граду» — в отвержении от міра и от всего, яже в міре.

«Я был девятилетним ребенком, — сказывал мне о. Даниил, — и жил со своей семьей в тульском имении моих родителей. Дом наш в деревне был старинный помещичий дом: из передней — зала, из залы — гостиная, целая анфилада так называемых парадных комнат, огромных, со старинною громоздкою мебелью, и мало уютных. Жилая половина была в стороне, и в нее вела из залы дверь, открывавшаяся в длинный коридор. Первая комната в этой половине, если считать от залы, была для приезжих, и в ней обыкновенно стояли большие приданые сундуки моей матери, окованные жестью. В этой комнате было одно «италианское» окно почти во всю ширину ее наружной стены. Мы — дети, когда уже станет темно, всегда очень боялись проходить по вечерам мимо этой «приезжей» комнаты, и родители наши, воспитывая в нас мужество, часто командировывали нас, когда смеркнется, с разными поручениями из парадных комнат в жилые. Едва преодолевая страх, мы должны были бегать мимо этой до сердцебиения жуткой «приезжей». Я хорошо помню и даже, кажется, сейчас чувствую, как трепетно сжималось тогда мое детское сердце.

И вот, раз я вижу сон: будто меня поздно вечером зачем-то послали через этот страшный коридор в спальню. С трепетом отворил я дверь из залы и принимаюсь, прежде чем перешагнуть через порог, мысленно себя успокаивать: чего, мол, бояться? Разбойникам зайти неоткуда — все окна и двери заперты кругом; да и волк по той же причине ниоткуда не пролезет — чего тут бояться?.. С этими мыслями я отважно вступаю в коридор. Дверь в «приезжую» открыта, и сквозь италианское ее окно льется яркий лунный свет уже позднего вечера. Только это я стал пробираться мимо двери «приезжей», как на меня вдруг пахнуло холодом и сильный порыв ветра дунул на меня с такою силою, что я перепугался до полусмерти. Смотрю: италианское окно раскрыто настежь, и наружный воздух свободно врывается с ветром в страшную комнату... Куда тут девалась моя смелость!... Да так и разбойники и волки могут залезть! — испуганно заколотилось в моем сердце, и я точно приковался от страха к одному месту... В то же мгновение вижу: в открытое окно влетает в ярком сиянии Ангел. Крылья белоснежные сверкают ослепительным блеском. Стан и плечи опоясаны орарем, как у диакона перед причащением; одежды, точно тканные из света. Рост величественный, и сам Ангел красоты неописанной. В руках у Ангела была большая плетеная корзина.

Влетел Ангел в комнату, поставил корзину на пол и рукой манит меня к себе. Страх мой мгновенно прошел, и мне вдруг все стало интересно. Я доверчиво вошел в комнату, и Ангел взял меня и посадил в корзину. Я сел в нее, и ее края скрыли меня до самого подбородка. Взял мой Ангел корзину в руки, взмахнул крыльями и вылетел со мною вместе вверх к поднебесью. И видел я, как мы поднимались, как летели над макушками деревьев, как сверкали огоньки в окнах родного дома и жилых хозяйственных построек, как мы летели все выше и выше и как постепенно стушевывались где-то далеко внизу очертания усадьбы, окрестных деревень и, наконец, самой земли. Над нами темнело одно ночное небо с серебряной луной и сверкающими звездами, а под нами непроницаемой завесой стояла непроглядная ночь. И в таинственной тишине неудержимого, могучего полета, среди необъятного пространства, я, замирая от жуткого и необъяснимо сладкого чувства, возвысил из корзины свой детский голосенок и спросил:

— Куда ты летишь, Ангел?

— К Богу! — услыхал я ответ.

И мы понеслись еще быстрее, еще стремительнее кверху. И вдруг ночь сменилась ярким светом, бесконечно ярче света земного солнечного дня.

Кругом нас — ярко-голубой воздух и ничего другого: одно неизмеримое, неописуемое пространство... И мы летим все выше и выше...

Среди этого воздушного голубого простора впереди себя я вижу огромный дуб с громадными ветвями, и дуб этот срублен; стоит рядом с ним и его пень; а кругом все тот же неизобразимый воздушный простор неоглядного неба... Долетел Ангел до этого дуба и остановил свой могучий полет, вынул меня из корзины и посадил на пень, а сам сел рядом со мною на ствол срубленного дерева... А за Ангелом — ветви дуба, густые, широковетвистые...

Я опять спросил Ангела:

— Где мы, Ангел?

— На полдороге к Богу! Отдохнем здесь, а там... опять полетим дальше! — ответил мне мой Хранитель.

Долго ли, коротко ли мы так сидели: только вдруг я чувствую, что Ангел меня легонько толкнул своим коленом. Я взглянул на него и вижу, как он внезапно точно весь подтянулся и одними очами с трепетом показывает мне от себя вправо, за ветви дуба. Я взглянул туда, а Ангел, продолжая очами указывать на то же место, шепчет мне тихо, чуть слышно:

— Бог!

И за ветвями дуба, в невероятном, именно неприступном свете увидел я облик «Ветхаго Денми» невыразимой, непередаваемой благости. От этого света я не мог Его разглядеть подробно; видел только как бы в треугольнике. Лицо неописуемой красоты, доброты, любви, милости и совершенства такого, которому нет никакого подобия на земле и быть не может... и с этим я проснулся».