Шанс Бакли

Уильям Бакли был англичанином. Родился в конце XVIII века, выучился на каменщика, потом попал в армию и воевал против Франции в революционных войнах или, как сказали бы в России, войнах первой и второй коалиций. Но в ходе увольнения он как-то сильно проштрафился: по-видимому, купил краденый кусок ткани, зная, что тот добыт нечестно. В общем, стал соучастником преступления и за это был сослан в Австралию.

Некоторое время Бакли проработал там. На каторгу в полном смысле слова он не попал – квалифицированные каменщики были нужны на строительстве колонии, будущего Мельбурна. Однако в планы старого солдата вовсе не входило участие в подневольном строительстве. Накануне Рождества он сумел подговорить нескольких ссыльных устроить побег. Предполагалось, что конечной целью их путешествия станет Сидней, но беда была в том, что все беглецы, как и Бакли, не только не были знакомы с географией, но даже не умели читать и писать. Они здорово недооценили размеры Австралии. От Мельбурна до Сиднея примерно 700 километров по прямой, а то и больше, если идти вдоль морского побережья. Разумеется, туда они не добрались. Довольно быстро каторжники перессорились и разошлись – Бакли пошел в одну сторону, остальные в другую. Двое погибли, еще двое смогли вернуться в Мельбурн. А Бакли шел и шел к Сиднею. Это, без сомнения, стоило бы ему жизни, если бы не его потрясающее везение, столь исключительное, что в современном австралийском английском есть даже выражение «шанс Бакли», означающее примерно то же, что и наше «один шанс на миллион».

Бакли был близок к смерти: обезвоживание, жара (напомню, что январь в Южном полушарии – это жаркое время). Находил какую-то еду, но ее не хватало, весь покрылся волдырями, потерял счет дням и неделям, но продолжал идти. Видел даже издалека каких-то аборигенов, но убежал от них, а те не стали его преследовать. И вдруг случайно наткнулся на маленький холмик, из которого торчало нечто вроде копья. Не знаю уж зачем – думаю, чисто из солдатского рефлекса, – беглец это копье взял с собой. На следующий день он наткнулся на аборигенов, которые почему-то обрадовались Бакли как родному. Оказалось, что холмик был могилой, а копье – памятным предметом покойника. Пришедший из пустыни человек стал для аборигенов этим же покойником, но вернувшимся назад из «времени сновидений». Да, выглядел теперь этот человек немного иначе. Все-таки он вернулся с того света. Местные жители еще не видели европейцев, а копье послужило Бакли удостоверением личности.

Часто говорят о том, насколько малы были шансы беглого каторжника случайно натолкнуться на копье посреди пустыни. Но я бы поставил вопрос иначе: насколько малы были шансы аборигенов на то, что посреди пустыни окажется человек, ничего не знающий про местные традиции, который ухватится за это копье и потащит его с собой? Кажется, без воли радужного змея или кого-то еще из австралийских духов-предков в этой истории не обошлось для обеих сторон.

Естественно, о жизни аборигенов Бакли ничего не знал, но, надо отдать ему должное, быстро разобрался, выучил язык и освоил местные традиции. Человеком он был, видимо, неплохим: скажем, когда погиб его «зять» (то есть, естественно, зять того человека, за которого все принимали англичанина), Бакли забрал на воспитание его детей. Так он прожил с аборигенами 30 лет и забыл даже родной язык, а когда наконец снова встретился с разбившими неподалеку лагерь белыми колонистами, не сразу смог с ними объясниться. Только когда один из них произнес слово «хлеб», память языка вдруг вернулась к Бакли. За помощь колонистам он был прощен, перебрался в Хобард, колонию на Тасмании, продиктовал мемуары и умер в 76 лет, упав с двуколки: очевидно, к этому времени свою удачу он исчерпал до донышка[39].

Как ни удивительна на первый взгляд история Бакли, в рамках логики аборигенов она вполне естественна. Воскресение из мертвых было необходимой частью обряда инициации знахаря: у многих австралийских племен будущих знахарей убивали, вскрывали, извлекали из них внутренние органы и заменяли их на новые, а потом воскрешали. Понятно, что на самом деле этого не происходило, но так это описывалось знахарями, воспринималось аборигенами, и каждое из этих действий воспроизводилось на символическом уровне. Именно этот обряд и давал будущему знахарю его мистическую силу[40]. Но даже если бы такого обряда не существовало, история Бакли все равно могла бы показаться австралийцам возможной. Как мы помним, во «времени сновидений» не действовал принцип причинности. Предки могли воплощаться в потомках, события прошлого – разворачиваться на глазах у современных людей, мифы – вечно повторяться. Почему бы тогда и мертвым не возвращаться с того света?

Конечно, очень скоро аборигены перестали путать европейцев с собственными мертвецами. Колонисты, как правило, обращались с местными жителями и их святынями без всякого пиетета, а иногда дело доходило и до насилия. В XIX и начале XX века в среде белых австралийцев господствовало представление об аборигенах как о людях второго сорта, почти животных. О гуманном отношении к ним большинство и не помышляло[41].

Причины этого отношения коренились как в «викторианском расизме»[42], с которым нам еще предстоит столкнуться в следующей главе, так и в принципиально различных жизненных взглядах европейских колонистов и жителей Австралии. Культура, основанная на коммерции, столкнулась с культурой, знавшей только меновую торговлю. Люди, считавшие себя венцом творения, созданным по образу и подобию божества и по божественному праву управляющим миром, вступили в контакт с людьми, ощущающими себя частью ландшафта и потомками предков-животных. Логически мыслящие европейцы натолкнулись на мир, подчиненный иррациональным схемам сновидений. Наверное, при должном старании можно было бы протянуть какие-то мосты от одной культуры к другой и найти что-то важное для обеих. Но колонисты XIX века, будь то англичане в Австралии, о которых мы говорим сейчас, белые пионеры в США или французы в Полинезии, о которых пойдет речь в следующих главах, ставили перед собой цель не понять, а присвоить.

Сама эта идея, кстати, яркий пример того, как экологически-религиозный подход мог влиять на развитие культур. Европейский христианский взгляд, как мы еще увидим в пятой главе, в значительной степени основан на воле библейского божества: «Будьте плодовиты и многочисленны, заселяйте землю и покоряйте ее. Господствуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всеми животными земли»[43]. Человек здесь рассматривается как хозяин земли, вольный распоряжаться ею и всем, что на ней живет. Разумеется, нельзя сводить колониализм к одному только религиозному подходу – существовало множество экономических, политических и социальных причин, которые сделали его возможным. Однако без этого ветхозаветного взгляда европейские представления о том, как люди должны обращаться со своей землей и природой в целом, могли бы быть совершенно иными. А взгляду этому авторов Библии научило сельское хозяйство.

Австралийское восприятие природы совершенно инаково. Сама идея собственности на землю была аборигенам непонятна: установить власть над участком «времени сновидений» так же невозможно, как, с точки зрения европейца, невозможно получить в свое распоряжение минуту или секунду. Ведь для австралийца пространство и время были тождественны. Можно ощущать себя потомком героев мифа или даже частью мифа, можно даже быть владельцем песни о мифе. Но нельзя владеть самим мифом, он не может быть подвластен одному человеку. А для аборигена его земля была воплощенным мифом.

При столкновении столь непохожих друг на друга культур конфликт практически неизбежен. И австралийцы обречены были проиграть. Дело не в миролюбии аборигенов, которые в некоторых регионах устраивали достаточно кровавые столкновения между собой, и даже не в отсутствии технологий. Вооруженным копьями зулусам в Африке случалось разбивать английские отряды, а чукчи с луками защищали свою свободу от Российской империи. Но австралийцам недоставало продовольствия, которое позволило бы сколько-то долго существовать вооруженным отрядам, а главное, очень не хватало организации.