3

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

3

В 1872 году в журнале "Русский вестник" появляется роман «Соборяне» — одно их вершинных созданий русской классической литературы.

Хотя, в ходе создания «Соборян», замысел автора изменялся, изначальная идея его сохранилась. Она была обозначена ещё в первом названии — "Чающие движения воды", прямо указывающем, что смысл произведения раскрывается через Евангелие:

"Есть же в Иерусалиме у Овечьих ворот купальня, называемая по-еврейски Вифезда, при которой было пять крытых ходов; в них лежало великое множество больных, слепых, хромых, иссохших, ожидающих движения воды; ибо Ангел Господень по временам сходил в купальню и возмущал воду, и кто первый входил в неё по возмущении воды, тот выздоравливал, какою бы ни был одержим болезнью" (Ин. 5,2–4).

Лесков изобразил в «Соборянах» чающих чуда обновления в духовной жизни народа — "движения легального, мирного, тихого", как он сам разъяснил в письме в Литературный фонд (20 мая 18 67 года).

Но если не впадать в преувеличения, то истинно чающий в романе всего один — протоиерей Савелий Туберозов, который сам пытается возмутить застойный покой окружающей теплохладности. Прочие же, каково бы ни было их отношение к Церкви, пассивно следуют за развитием событий — не в конкретном времени (тут многие весьма деятельны), но в бытии перед ликом Божиим.

Автор «Соборян» впервые пристально вгляделся в то, что прежде как будто мало волновало литературу, — в жизнь Церкви. В конкретно-историческом её проявлении он пытался постигнуть вечное; и то, что он узрел, навело его на грустные раздумья, заставило сделать мрачные выводы, позднее приведшие к полному пессимизму и отвержению Церкви как необходимого условия спасения.

Поп Савелий — один из лесковских праведников. Во всей русской литературе трудно отыскать равный ему по художественной силе и по внутреннему обаянию образ православного священника. Рядом с ним — смиренный священник Захария Бенефактов, детски-наивный и горящий ревностью о Господе дьякон Ахилла Десницын, уязвленный греховным существованием людского сообщества.

Старогородская поповка, как именует главных своих персонажей автор «Соборян», представлена в романе окружённой враждебным, во зле лежащим миром. Хотя показана и любовь горожан к своим пастырям, но жизнь их, особенно служение отца Савелия, раскрывается в непрекращающейся борьбе с внешними противодействиями и даже агрессивной враждой. Главное, что угнетает его дух, — состояние умов и душ народа. Окамененное нечувствие слишком многих становится причиной их равнодушия к угасанию веры, к бесовским действиям против неё нигилистов, как «новых», так и "новейших".

"Новые" всё же пытаются служить какой-то «идее», прежде всего утверждению передовых естественно-научных воззрений, которые они противопоставляют религиозным. Так, скорбный умом учитель Варнава Препотенский "привёл на вскрытие несколько учеников из уездного училища, дабы показать им анатомию, а потом в классе говорил им: "Видели ли вы тело?" Отвечают: «Видели». — "А видели ли кости?" — "И кости, — отвечают, — видели". — "И всё ли видели?" — "Всё видели", — отвечают. "А души не видали?" — "Нет, души не видали". — "Ну так где же она?…" И решил им, что души нет". Тут знакомый ещё по Базарову принцип: всё поверять материей, анатомией.

Это одна из обычных попыток поставить рассудочное опытное знание над верой. Случай весьма банальный, но распространённый. Всё научное мировоззрение строится на подобных силлогизмах. Откуда идёт подобная «мудрость»? Лесков указывает на один из самых больных вопросов церковной жизни: духовное образование. И в прежних своих романах писатель свидетельствовал: многочисленный отряд нигилистов рекрутируется в духовных школах. Учитель Препотенский — не исключение: "Окончил он семинарию первым разрядом, но в попы идти отказался, а прибыл сюда, в гражданское уездное училище учителем математики. На вопрос мой, отчего не пожелал в духовное звание, коротко отвечал, что не хочет быть обманщиком", — записал в «нотатках» священник, отметив запись сентябрём 1861 года. Вспомним, что в то же время создаются и "Очерки бурсы" Помяловского. Укажем вновь имена Добролюбова и Чернышевского… Именно бывший семинарист Чернышевский планировал уничтожение Церкви. О том же помышляют и нигилисты в "Соборянах".

Эту мораль и переняли у «новых» — «новейшие». Общественные интересы они отбросили, оставив для себя одну лишь идею: собственную выгоду. Хотя при этом они умело паразитируют на "передовых убеждениях", равно как и на прочих слабостях кого угодно, с кем приходится сталкиваться в погоне за земными благами жизни.

Отвратительным образцом «новейшей» силы является в романе проходимец Термосесов. И именно такой человек становится главным идеологом борьбы с духовными основами общества.

Но все эти «новые» и «новейшие» не преуспели бы, когда бы не паразитировали на слабостях и нечувствии общественной и государственной жизни. Прав был Термосесов, утверждавший, что и без революции всё идёт как нельзя лучше. С горечью сознаёт отец Савелий, что именно на государстве лежит немалая вина в спаивании народа. Государство потакает распространению нигилизма. Государство равнодушно к внутреннему разлагающему действию собственных врагов, но пресекает всякое движение в защиту истинной веры.

Само общество пребывает в рабстве у собственного недомыслия, своих слабостей. Даже сочувствующие Туберозову с непониманием отзываются о нем: маньяк.

Но можно было бы и это одолеть, сам бы не церковное чиновничество — консистория, с её "презренным, наглым и бесстыжим тоном". "Ах, сколь у нас везде всего живого боятся!" — так с горечью оценил Туберозов консисторское правление.

Чиновник — всегда чиновник, будь он в вицмундире, военной форме или церковном облачении. Он всегда боится "как бы чего не вышло", всегда охранял собственный покой и часто совершенно равнодушен к тому делу, над которым поставлен начальствовать. Более всего претерпевает отец Савелий от консисторского нечувствия к ревностному горению веры. Чиновники в рясе лишь тогда возгораются, когда нарушают их покой и требуется наказать нарушителей, чающих движения воды. Церковные чиновники становятся гонителями веры и Церкви.

Чающие движения воды… И, кажется, так и не дождавшиеся. Смерть основных персонажей романа обретает значение трагического символа.

Перед самой смертью отец Савелий скорбит не о себе, но о вере. Лесков не мог пойти против правды: православный священник прощает всем на смертном одре. Но то, что смог совершить герой романа, не сумел, кажется, сделать автор его.

В этом обнаружил себя и некий излом в вере самого Лескова. Он всё глубже разочаровывался в Церкви и отходил от неё, со временем погружаясь во всё больший пессимизм.

"Я не враг Церкви, — пишет он в июне 1871 года П.К. Щебальскому, — а её друг, или более: я покорный и преданный её сын и уверенный православный — я не хочу её опорочить; я ей желаю честного прогресса от коснения, в которое она впала, задавленная государственностью, но в новом колене слуг алтаря я не вижу "попов великих", а знаю в лучших из них только рационалистов, то есть нигилистов духовного сана".

Это настроение его усиливалось в худшую сторону. Лесков зорко разглядел многие пороки чиновничьего церковного управления, не заметив главного — святости, которая была явлена во многих подвижниках Русской Церкви того времени. Он сделал в конце концов крайний вывод: без Церкви можно обойтись, даже должно искать спасения вне её ограды, ибо в ней — застой, отсутствие движения воды. В итоге писатель отождествил конкретно-историческое существование Церкви и её вневременное бытие. Он совершил ту же ошибку, что и Толстой. Даже несколько раньше Толстого. Тем легче ему стало позднее сойтись с Толстым во многих воззрениях на Церковь и на веру.

В основе заблуждений Лескова лежит, кажется, то же, что стало одной из основ толстовства: преимущественное внимание к нравственной стороне христианства, то есть сосредоточение в сфере душевных, но не духовных стремлений. Лесков саму цель христианства видел в оздоровлении и возвышении нравственных норм, на которых должна основываться жизнь всего человечества. Это, заметим, связано было и у Толстого, и у Лескова с идеей улучшения земного устроения бытия, но не с идеей спасения.

Однако успокоиться в подобном мрачном выводе невозможно. Ум, вся натура Лескова мечется и ищет, на что можно было бы верно опереться. Взгляд его задерживается на том, что близко к Церкви, — на староверах.

Рассказ "Запечатленный ангел" (1873) есть опыт художественного исследования психологии раскольников. Лесков являет себя здесь как сложившийся мастер, как тонкий знаток различных сторон раскольничьей жизни. И даже (может быть, главное) — как ценитель древней русской иконописи.

Но в описании действия церковной власти по отношению к раскольникам Лесков, к сожалению допустил явную ложь, художественное преувеличение, на что справедливо указал Достоевский. Невозможно для православного человека то осквернение икон, о каком рассказывает автор. Возможно здесь сказалась лесковская неуёмность или желание особого эффекта. С Лесковым такое случалось (Достоевский деликатно назвал это способностью к неловкостям).

Конечно, Лесков художник правдивый, он всегда избегал намеренной неправды. Но о том, что ненамеренное искажение реальности у него возможно, следует не забывать.

Однако, что-то не давало Лескову покоя, не давало остановиться на обретённом. Что-то вело и корчило его, толкая на дальнейшие метания. Что же? Да, кажется, ясно — что…

За год до смерти Лесков признавался Толстому, что в охватившем его настроении он не стал бы писать ничего подобного «Соборянам» или "Запечатленному ангелу", а с большей охотой взялся бы за "Записки расстриги". Вспомним его более раннее признание, что вместо «Соборян» ему хочется написать о русском еретике. И в частных беседах он утверждал, что много у него написано «глупостей» и что, понявши это, «Соборян» он писать бы не стал.

Итак его вело к описанию, к исследованию ереси.