6

6

Но не может же, не может человек, стремящийся к истине и добру, сосредоточиться на одном зле. Он должен хоть какую-то опору попытаться отыскать: иначе не выжить.

Поэтому было бы несправедливо видеть у Лескова одно мрачное. Лучше потрудиться и доброе у него распознать.

В дальнейшем творчестве Лесков вновь сосредоточивает внимание на Священном Писании, как основе праведной мудрости и своего рода практическом руководстве в каждодневном поведении человека. Он составляет сборник моральных поучений, опирающихся на слово Божие, и придаёт ему знаменательное название: "Зеркало жизни истинного ученика Христова" (1877). Христос для Лескова — идеал для всякого человека. В подтверждение этого писатель приводит в начале книги слова: "Я дал вам пример, чтоб и вы делали то же, что Я сделал" (Ин. 13,15), сопровождая таким пояснением: "Вот зеркало жизни истинного ученика Христова, в которое он ежеминутно должен смотреться, сообразуясь подражать Ему в мыслях, словах и делах".

Сборник составлен из пяти разделов, в которые группируются основные правила поведения человека, подтверждаемые выдержками из Нового Завета: "В мыслях", "В словах", "В делах", "В обхождении", "В пище и питии". Заключается всё наставлением: "Старайся вообще, чтобы во всех твоих делах, словах и мыслях, во всех желаниях и намерениях твоих, развивалось непременно чистое и согласное настроение к высшей цели, жизни, то есть, к преобразованию себя по образу (или по примеру) Иисуса Христа, и будешь тогда Его ученик".

Полезность подобных сборников несомненна. Лесков продолжал свои труды в этом направлении и выпустил ещё ряд брошюр сходного свойства: "Пророчества о Мессии. Выбранные из Псалтири и пророческих книг св. Библии" (1879), "Указка к книге Нового Завета" (1879), "Изборник отеческих мнений о важности Священного Писания" (1881) и др.

Но есть ли подлинные ученики Христовы в окружающей писателя реальности? Вот что стало больным вопросом для писателя.

Лесков много уповал на праведные действия исключительных людей. Писатель признавался: само сознание, что эти люди есть на свете, укрепляло его в жизни, помогало преодолевать внутреннее одиночество: "У меня есть свои святые люди, которые пробудили во мне сознание человеческого родства со всем миром".

Так он находит для себя средство преодоления разъединённости людей. Церковь, кажется, им окончательно отвергается как путь к единству. В произведениях Лескова задерживает внимание слово «святые». Святы ли эти лесковские праведники?

И тут вновь вспоминается предупреждение Ильина: "…кто не обладает духовным взором, тот мчится за пёстрым миром своих причуд, обманчивых иллюзий, броских химер…" Лесковские праведники похожи на такие химеры.

Необычность и парадоксальность внешнего и внутреннего облика этих людей порой чрезмерна. Сам писатель часто определял их словом антики. Временами в поисках таких антиков (своеобразных чудаков) он забредал вовсе далеко от идеала праведничества. Например, в рассказе "Железная воля" (1876), где изображён некий глупый немец, принявший своё тупое упрямство за сильную волю, превративший это свойство в идола и много от него претерпевший невзгод, также и саму смерть: объелся блинами, не желая уступать чревоненасытному попу, отцу Флавиану (ещё одна шпилька духовенству).

Но сосредоточимся на изображенных праведниках. Первым из них, сознательно воспроизведенным автором в таком качестве, стал центральный персонаж повести «Однодум» (1879) кавалер Рыжов. Хотя и прежде писатель изображал подобных, начиная с Овцебыка: все они чаще глуповаты, примитивны в мыслях, а порой и "противны своею безнадёжною бестолковостью и беспомощностью", всегда только собственным умом доходя до тех премудростей, какими живут.

Рыжов, составитель рукописного труда «Однодум», по свидетельству самого автора, был сомнителен в вере: "…это сочинение заключало в себе много несообразного бреда и религиозных фантазий, за которые тогда и автора и чтецов посылали молиться в Соловецкий монастырь". Хотя ничего определённого относительно ересей однодума автором не сообщено (как не существенное), свидетельству его должно доверять, ибо дошёл сей мудрец до всего собственным разумением, начитавшись Библии без должного руководства.

Но недаром же бытовало в народе справедливое мнение касательно таких знатоков: "На Руси все православные знают, что кто Библию прочитал и "до Христа дочитался", с того резонных поступков строго спрашивать нельзя; но зато этакие люди что юродивые, — они чудесят, а никому не вредны, и их не боятся".

Подобное идёт от гордыни ума, когда он додумается до того, что всё сам понять может и в наставниках не нуждается. Лескову и самому, как помним, по душе пришлось самостоятельное разумение Евангелия, он и от героя не большего потребовал.

Идеал Лескова — идеал сугубо эвдемонический. Автор более всего болеет об устроении земного бытия. Проблемы подлинно духовные его в творчестве мало занимают, религиозность его — душевного свойства. Эвдемонический же тип культуры может искать опору для себя только в установлении строгих этических норм. Поэтому и отношение к религии при таком типе культуры не может не быть преимущественно прагматическим: религия становится потребной исключительно для обоснования и укрепления морали.

"Так, религиозный опыт заменяется и вытесняется моральными переживаниями. Мораль становится над религией; и ею, как критерием, одобряется или осуждается всякое религиозное содержание; действенность её собственного опыта распространяется и на сферу религии, которой ставятся определённые рамки" — так И.Ильин писал, разумея Толстого, но то же можно отнести и к жизнепониманию Лескова, да и вообще принять как закон существования всякого абсолютизирующего себя морализма.

Рыжов именно «однодум»: его мысль однобока и прагматична. Он утвердил себя на буквальном следовании заповедям, не задумываясь над сложностью бытия. Один из ранних рецензентов справедливо заметил о лесковском герое: "От «Однодума» веет холодом. ‹…› Невольно поднимаются один за другим вопросы: есть ли у него сердце? Дороги ли ему хоть сколько-нибудь окружающие его грешные, заблуждающиеся души?"

Всё это истекает от неправославного понимания самого смысла соблюдения заповедей, от одностороннего, поверхностного их восприятия.

Духовное стремление к следованию заповедям рождает в душе человека то смирение, без которого невозможно дальнейшее возрастание его в духе. Но эвдемоническая культура, ориентированная на земное блаженство, — вне духовности. Исполнение заповедей при таком типе культуры рождает скорее гордыню, упоение собственной праведностью, самозамкнутость в этой праведности. Прежде здесь уже о том говорилось. Теперь пришлось вспомнить, так как это являет себя в однодуме Рыжове и слишком расходится с православным сознаванием себя в мире. Лесков в конце повести ещё раз свидетельствует о том: "Умер он, исполнив все христианские требы по установлению Православной Церкви, хотя Православие его, по общим замечаниям, было «сомнительно». Рыжов и в вере был человек такой-некий-этакий…"

Для автора, однако, то не явилось большим пороком. Он счёл возможным пренебречь такой сомнительностью веры, ибо для него оказалась важнее праведность однодума, в опоре на которую он видит саму возможность утверждения в жизни нравственных норм, без каковых эта жизнь, в его ощущении, обречена на распад.

Такое упование на собственные силы человека вне его связи с полнотою Истины можно отнести к заурядным издержкам гуманизма. Антропоцентризм и антропомерность самой идеи праведничества у Лескова несомненно позволяет сопрягать её именно с гуманистическим миросозерцанием.

Вслед за однодумом Рыжовым Лесков вывел на всеобщее обозрение ещё одного антика, в котором, как в праведнике, и сам автор долго сомневался. Диковинность его натуры подчёркнуто обозначена прозвищем — Шерамур, вынесенным в название рассказа, появившегося в 1879 году.

Шерамур настолько праведен, что, не раздумывая, отдаёт нуждающемуся последнюю рубашку с себя. Однако самого же автора обескураживает слишком убогий идеал персонажа, при всём его бескорыстии: "Герой мой — личность узкая и однообразная, а эпопея его — бедная и утомительная, но тем не менее я рискую её рассказывать.

Итак, Шерамур — герой брюха; его девиз — жрать, его идеал — кормить других…"

Слова "не хлебом единым жив человек" для Шерамура — совершенная бессмыслица. Он не только душевные потребности отвергает, но даже обычные гигиенические навыки, поскольку они уменьшают средства, чтобы "самому пожрать и другого накормить".

Всем своим поведением Шерамур походит на юродивого, но Лесков точен в определении подобного праведничества: "Чрева-ради Юродивый" — такой подзаголовок даёт автор своему рассказу.

Христа ради юродивым Шерамур быть просто не может, поскольку и Евангелие воспринимает своеобразно: "Разумеется, мистики много, а то бы ничего: есть много хорошего. Почеркать бы надо по местам…". Курьёз таковой бесцеремонности в том, что тут Шерамур поразительно похож на Толстого, так же решительно «почеркавшего» евангельские тексты. Не было ли в словах Шерамура и собственного лесковского отношения к Евангелию? Неприятие своё Церкви писатель во всяком случае герою передал.

В Шерамуре есть все-таки и какая-то доля праведности — и тем он становится дорог автору, собиравшему как сокровища все даже самые малые проявления тех качеств человеческих, что помогают людям выстоять перед натиском зла.

Следует еще отметить у всех лесковских антиков, что они чистосердечно бескорыстны. Деньги для них мало значат, и они, кажется, обретают их лишь затем, чтобы поскорее избавиться. В этом отношении весьма занимателен рассказ «Чертогон» (1879), главный персонаж которого, богатый купец Илья Федосеич, — наглядное подтверждение убеждённости русских философов в том, что русский человек, воспитанный Православием, богатство вменяет себе в грех и всегда готов расстаться с нажитым и замаливать вину в суровой молитвенной аскезе. Герой «Чертогона» столь решительно не поступает, но сознание греховности богатства несёт в себе, доходя временами до безобразных сцен «уничтожения» денег в дикой оргии, в своего рода надрыве (если уместно здесь использовать образ Достоевского), а затем искупает грех суровостью покаяния и молитвы.

Разумеется, Илье Федосеичу до праведности далеко — просто автора увлекло своеобразие его натуры. Зато в рассказе "Кадетский монастырь" (1880) писатель вывел сразу четырёх праведников: директора, эконома, врача и духовника кадетского корпуса — генерал-майора Перского, бригадира Боброва, корпусного доктора Зеленского и архимандрита, имя которого рассказчик запамятовал. Все четверо самоотверженно опекали вверенных им воспитанников. Заметим, что забота о житейском и душевном благополучии исчерпывает для Лескова всё содержание праведничества. В такой заботе, разумеется, не только ничего дурного нет, она трогательна и прекрасна, но выше заглянуть писатель как бы и не желает. Поэтому даже лекция отца архимандрита, в которой содержится приступ к разъяснению догмата о Боговоплощении, строится в опоре на понятия земного благополучия и земных житейских тягот.

Эвдемоническая культура, повторимся, иной опоры для себя и не может искать, помимо ценностей душевного свойства, духовное же бессознательно отвергает, и когда соприкасается с ним, непременно стремится опорочить. Поэтому использует обманный прием: вместо духовного изображает псевдо-духовное. Так провоцируется вывод, что церковность поистине лицемерна.

Так и Лесков. Он словно не взыскует высшего, а идеализирует тягу к земному. Однако, так было бы несправедливо утверждать, есть у Лескова тоска о высшем. Об этом повествует рассказ "Несмертельный Голован" (1880).

Голован — совершеннейший из лесковских праведников — самоотверженно служит людям, и во всех обстоятельствах руководителем себе и другим избирает память о Божием суде. Голован верует искренне и истово, но он малоцерковен. Не то, чтобы он вовсе обходил храм Божий стороной, но и ревностной церковности не выказывал: "неизвестно было — какого он прихода… Холодная хибара его торчала на таком отлёте, что никакие духовные стратеги не могли её присчитать к своему ведению, а сам Голован об этом не заботился, и если его уже очень докучно расспрашивали о приходе, отвечал:

— Я из прихода Творца-Вседержителя, — а такого храма во всём Орле не было".

Такого прихода и во всём свете не сыскать им, приходом этим, весь свет и является. Для Лескова в таком миропонимании заключался, пожалуй, его идеал «всесветной», всех объединяющей религии. Поэтому он не мог удержаться, чтобы не уязвить церковную жизнь. Кощунственно описывая обстоятельства, сопутствующие открытию мощей "нового угодника" (так писатель обозначил святителя Тихона Задонского), автор "Несмертельного Голована" сосредоточил внимание на ложном чуде исцеления, которое продемонстрировал доверчивым паломникам ловкий пройдоха (в корыстных целях, разумеется).

Так писатель проводит свою идею, что в приходе Творца-Вседержителя могут быть праведники, а у Церкви даже чудо — обман.

Главное для человека — быть учеником Христовым, а что осуществимо и вне церковной ограды.

Вот нравоучительная притча "Христос в гостях у мужика" (1881), близкая многим толстовским произведениям того же рода. Лесков рассказывает о купеческом сыне Тимофее Осипове, несправедливо пострадавшем от своего дяди-опекуна, погубившего его родителей, растратившего почти всё его состояние, женившегося на его невесте и ставшего причиной ссылки племянника по суду в отдалённое глухое место. Тимофей, праведный характером и поведением, долго не может простить обидчику, ссылаясь при этом на многие тексты из Ветхого Завета. Мужик-рассказчик, ставший близким другом Тимофея, возражает (и тут Лесков, несомненно, передаёт своё воззрение): "…в Ветхом Завете всё ветхое и как-то рябит в уме двойственно, а в Новом — яснее стоит". По слову же Христа — необходимо простить, поскольку "пока ты зло помнишь — зло живо, а пусть оно умрёт, тогда и душа твоя в покое жить станет".

В конце повествования к Тимофею приходит (через многие годы) претерпевший многие невзгоды обидчик-дядя — и Тимофей видит здесь знак посещения его Самим Христом. Чувство злой мести уступает место прощению и примирению. Автор заканчивает рассказ евангельскими словами: "Любите врагов ваших, благотворите обидевшим вас" (Мф. 5,44).

Перу Лескова принадлежит несколько подобных произведений нравоучительного характера, в которых весьма отчётливо выявились душевные стремления писателя, его горячее желание способствовать нравственному совершенствованию русского народа.

Однако автор этих поучений мыслит само совершенствование вне Церкви, видит даже в Церкви начало, препятствующее тому.

Особый смысл заключён в том, что одновременно с поисками праведников Лесков продолжает свои главные антицерковные обличения: от "Мелочей архиерейской жизни" до "Бродяг духовного чина".

И, наконец, вдруг начинает увлекаться разного рода забавами, диковинными происшествиями, занятными анекдотцами, безделицами:

"Белый орёл" (1880), "Дух госпожи Жанлис" (1881), «Штопальщик» (1882), "Привидение в Инженерном замке" (1882), "Путешествие с нигилистом" (1882), "Голос природы" (1883), "Маленькая ошибка" (1883), "Старый гений" (1884), "Заметки неизвестного" (1884), «Совместители» (1884), "Жемчужное ожерелье" (1885), "Старинные психопаты" (1885), «Грабёж» (1887), "Умершее сословие" (1888) и пр. Не случайно и публиковалось многое из этого в "Осколках".

При этом в каждом анекдотце у писателя всегда была какая-нибудь язвительность. Чего бы Лесков ни касался, безделки или серьёзного факта, он постоянно усваивает свои колкости и простому мужику и римскому папе, суматошной барыне и революционному деятелю. Вот, например, Герцен: "…он при множестве туристов "вёл возмутительную сцену с горчичницей" за то, что ему подали не такую горчицу. Он был подвязан под горло салфеткою и кипятился совершенно как русский помещик. Все даже оборачивались".

Больше всего достаётся от Лескова, разумеется, духовенству Мимоходом, а уязвит. В "Записках неизвестного" духовные лица, не только о духовном, а и о душевном мало пекутся.

Всё диковинное нравится ему и влечёт его художественное воображение. Ведь даже и праведники у него — одни антики.

Эта особенность — видеть в наблюдаемой причудливости жизни преимущественно достойное осмеяния, даже и беззлобного, — мучительна для самого писателя. Ещё более мучительна способность замечать более дурное, чем доброе. Лесков обладал такой способностью, и ему удалось осмыслить её на художественном уровне глубоко и точно. В рассказе «Пугало» (1885) он изображает ненависть мужиков целой округи к некоему Селивану, в котором все видят колдуна, вредителя, губителя, служителя бесам. Неожиданный случай раскрыл подлинную красоту и доброту Селивана, настоящего праведника, и резко изменяет отношение к нему людей. Объясняя случившееся, отец Ефим Остромыслений (редкий для позднего Лескова случай, когда священник выводится "превосходным христианином") раскрывает рассказчику причины случившегося:

"Христос озарил для тебя тьму, которою окутывало твоё воображение — пусторечие тёмных людей. Пугало было не Селиван, а вы сами, — ваша к нему подозрительность, которая никому не позволяла видеть его добрую совесть. Лицо его казалось вам тёмным, потому что око ваше было темно. Наблюди это для того, чтобы в другой раз не быть таким же слепым".

Если взглянуть глубже, то видно, что именно такой безблагодатный взгляд на мир становится важной причиной существующего в мире зла: "Недоверие и подозрительность с одной стороны вызывали недоверия же и подозрения — с другой, — и всем казалось, что все они — враги между собою и все имеют основание считать друг друга людьми, склонными ко злу.

Так всегда зло родит другое зло и побеждается только добром, которое, по слову Евангелия, делает око и сердце наше чистыми".

Писателем раскрывается один из высших законов жизни, равно как и закон существования и назначения искусства в мире, способ его воздействия на бытие человека: через доброту воззрения на мир и красоту отображения мира. Через постижение мира в мipe.

Лесков вновь обращается к поиску праведников.

В осмыслении праведничества писатель прибегает к помощи [Пролога, сборника христианских душеполезных повествований, сюжеты которых он начинает использовать в своих рассказах. Он писал о том Суворину (26 декабря 18 87 года): "Пролог — хлам, но в этом хламе есть картины, каких не выдумаешь. Я их покажу все, и другому в Прологе искать ничего не останется… Апокрифы писать лучше, чем пружиться над ледащими вымыслами".

В обращении к Прологу он также становится близок Толстому, заимствовавшему там же сюжеты собственных нравоучительных произведений. Рассказ "Скоморох Памфалон" (1887) отчасти даже близок толстовской манере письма в подобных же обработках сюжетов Пролога. Но проблему при этом Лесков осмысляет собственную, насущно болезненную для него, проблему бытия художника в сугубо земном существовании, внешне далёком от делания добра.

Скоморох Памфалон, заглавный персонаж рассказа, внешне живёт в позорном служении греху, но именно он указан гласом Свыше как образец праведного угождения Богу на земле.

"Скомороху Памфалону" близка по идее "Повесть о богоугодном дровоколе" (1886), также заимствованная из Пролога. Здесь рассказывается о страшной засухе, которую не смогла одолеть молитва самого епископа, но победила молитва простого дровокола, проводившего жизнь в трудах и заботах о хлебе насущном и вовсе не помышлявшего ни о каких богоугодных делах, считавшего себя недостойным грешником. И вот он оказывается более угодным Богу, чем духовный владыка. Лесков изображает это не как частный случай (вполне возможный, разумеется, в реальности), но скорее как некое обобщение относительно смысла праведной жизни.

Та же идея — в "Легенде о совестном Даниле" (1888). Действие вновь отнесено к первым векам христианства. Кроткий христианин Данила, спасающийся в скиту, трижды попадает в плен к варварам, каждый раз претерпевая всё большие лишения. Побуждаемый чувством мести, он убивает в своём третьем пленении жестокого хозяина-эфиопа и бежит к своим единоверцам. Но совесть заставляет его искать искупления греха убийства, и он посещает православных патриархов в Александрии, Ефесе, Византии, Иерусалиме, Антиохии, а также папу в Риме, испрашивая у всех наказания за содеянное. Однако все в один голос убеждают совестного Данилу, что убийство варвара не является грехом. Правда, на просьбу Данилы указать ему, где о том сказано в Евангелии, все архипастыри впадают в гнев и гонят вопрошающего прочь. А совесть его становится всё более чёрной, как убитый им эфиоп, не даёт покоя грешнику, и он начинает ухаживать за прокажённым, облегчая тому страдания последних дней жизни. В идее служения ближнему Данила обретает успокоение.

"Оставайся при одном служении Христа и иди служить людям" — таков конечный вывод "Легенды…". В Церкви, мол, — существование вне учения Христова.

Заметим, что здесь перед нами уже прямая клевета на Церковь, ибо всякое убийство для христианина есть грех, независимо от веры убиенного. Лесков приписал Православию то, что свойственно исламу или иудаизму. Сделал он это скорее по неведению или непониманию, чем по недоброму умыслу.

Писатель просто отказывается усматривать коренные различия между вероисповеданиями. "…Кому что в рассуждении веры от Бога открыто, — такова, значит, воля Божия", — утверждает Лесков в "Сказании о Фёдоре-христианине и о друге его Абраме-жидовине" (1886).

В "Сказании…" повествуется о друзьях-ровесниках, принадлежавших к разным верам, но воспитанных и выросших в любви друг к другу: "Все были приучены жить как дети одного Отца, Бога, создавшего небо и землю, и всяческое дыхание — эллина же и иудея".

Существование различных вер, навязываемое прежде всего жестокими властями, разрушает дружбу Фёдора и Абрама, делает их на какое-то время непримиримыми врагами. Причина, по мысли автора того проста, "Зло в том, что каждый из людей почитает одну свою веру за самую лучшую и за самую истинную, а другие без хорошего рассуждения порочит". Однако добрые природные свойства характеров обоих помогают им одолеть рознь и признать, что "все веры к одному Богу ведут".

Фёдору его единоверцы внушают: жид враг нашей веры, но он сознаёт, что служить Христу можно лишь в любви ко всем без различия. Той же любовью к другу движим и Абрам, трижды выручающий его в беде большими деньгами. В итоге оба решают выстроить большой дом для детей-сирот, где все жили бы "без разбору" различий в вере. Дом этот своего рода символ всечеловеческого единения в служении единому Богу.

Здесь — опять искажённое представление о Православии, которое вовсе не учит видеть в иноверцах — «поганых» (как то изображено у Лескова), но — заблуждающихся. Любовь ко всякому человеку, несущему в себе образ Божий, заповедана Христом, но не ненависть. Однако это не означает отказа от Истины ради мнимого единства. Для православного человека пребывание вне Православия есть печальное и пагубное для души самоослепление, но сознавание того должно возбуждать в человеке не ненависть (как утверждает писатель), а сожаление и стремление помочь в обретении Истины.

Лескова, как и Толстого, давно смущала рознь, идущая от различий в вере. Но оба писателя предполагали обрести единство в безразличии к несовпадению в понимании Бога, смысла жизни, Добра и зла и т. д. Это, конечно, утопия: различия неминуемо дадут о себе знать. Верно отметил проф. А.И. Осипов: "До чего близоруки те, которые говорят об общем религиозном сознании, о том, что все религии ведут к одной и той же цели, что все они имеют единую сущность. Как наивно звучит всё это! Только человек, совершенно не понимающий христианства, может говорить об этом". Разные религии указывают разные цели и разные пути к ним. О каком единстве можно говорить, если дороги разводят людей в разные стороны. Близки могут быть лишь шествующие единым путём. Идущие по разным дорогам неизбежно будут всё более отдаляться друг от друга.

Подлинное единство может быть обретено лишь в полноте Истины Христовой.

Проблема, мучительная и тяжкая для него проблема служения миру, а через то — служения Богу, проблема эта не оставляла Лескова. В муках он бьётся над нею, создавая повествование "Инженеры-бессребреники" (1887).

Вновь перед нами праведники. Это — Дмитрий Брянчанинов, Михаил Чихачёв, Николай Фермор. Первый — будущий святитель Игнатий. Второй — будущий схимник Михаил. Третий — военный инженер; и отчаявшийся самоубийца.

"Инженеры-бессребреники" можно рассматривать как один из источников к житию святителя Игнатия. Автор освещает в основном тот период пути его, когда он был воспитанником Петербургского инженерного училища. Уже в эти годы в облике молодого студента проявились черты религиозной серьёзности и аскетической надмирности. Дружба с Дмитрием Брянчаниновым определила и жизненный путь Михаила Чихачёва, ибо это более всего соответствовало его натуре.

Многие страницы "Инженеров-бессребреников" посвящены возвышенным характеристикам двух друзей, но их уход в монастырь Лесков рассматривает как бегство от жизни, в прямом смысле бегство.

Николай Фермор, младший соученик двух будущих иноков, прямо называется автором "борцом более смелым". Лесков отдаёт предпочтение ему, поскольку он избрал для себя, согласно мнению писателя, путь труднейший. Труднейший, ибо оказалось: побороть зло мира (в том конкретном облике, каким оно встало на пути честного Фермора: воровство, разврат) никто не в состоянии, даже сам царь. Разговор Фермора с императором Николаем Павловичем обнаруживает глубочайшее болезненное уныние молодого искателя правды — и в том сказалась вся бездна пессимизма самого писателя.

Уныние, коему подвержены и Фермор, и Лесков, есть состояние, пристально исследованное Святыми Отцами. Были изучены не только причины и признаки уныния, но и средства к его преодолению. Однако прибегать к их помощи в данном случае бесполезно, ибо для того должно подняться на уровень духовный, тогда как персонаж рассказа и его автор пребывают лишь в полноте душевности и путь аскезы воспринимают как нечто недостаточное (если не сказать сильнее). Фермор, как и сам автор, не сознаёт смысла аскетического подвига и его воздействия на окружающий мир, ему мнится, что со своими слабыми душевными «гражданскими» силами он может побороть зло, он верит лишь в реальные поступки служебного и нравственного свойства, а они оказываются бессильны в его борьбе ради "водворения в жизни царства правды и бескорыстия". Эту же цель приписывает Лесков и двум монахам, совершая свою обычную ошибку смешением душевных и духовных стремлений. Собственно, в душевности, в бездуховности и кроются причины уныния Фермора, приведшего его к самоубийству — к тому, к чему и ведёт человека враг, завлекающий в ловушку уныния.

В том же и беда самого Лескова: он душевное ставит выше духовного и обречён тем на поражение в собственных борениях.

В третий раз за короткий промежуток времени Лесков обращается к проблеме служения людям на земном поприще в рассказе "Прекрасная Аза" (1888). Он вновь использует сюжет из Пролога. Подобно скомороху Памфалону, красавица Аза пожертвовала своим состоянием и обрекла себя на нравственную гибель, но её любовь "покрывает множество грехов" (1Пет. 4, 8) и для неё на исходе жизни отверзается небо.

Лесков упорно возвращается к мысли: даже пребывание в житейской грязи не может опорочить грехом человека, когда падение совершено как жертва ради спасения ближнего. Тут как будто трудно установить безусловные параллели с жизнью самого писателя, но если не забывать, что его апокрифические пересказы есть несомненные иносказания, то биографичность мучившей Лескова проблемы становится очевидной.

В письме к А.Н. Пешковой-Толиверовой от 14 апреля 18 88 года Лесков утверждает: "По словам Христа, по учению Двенадцати апостолов, по толкованию Льва Николаевича и по совести и разуму, — человек призван помогать человеку в том, в чём тот временно нуждается, и помочь ему стать и идти, дабы он, в свою очередь, так же помог другому, требующему поддержки и помощи". Мысль-то бесспорная, но показательно это включение имени Толстого в ряд обоснований её несомненности. Толстой же, по свидетельству Лескова, поставил "Прекрасную Азу" — "превыше всего".

Нравственная пагубность богатства и спасительность нестяжания утверждается Лесковым в повестях "Аскалонский злодей" (1888) и "Лев старца Герасима" (1888). Последняя есть переложение жития Преподобного Герасима Иорданского, интерпретированное Лесковым как нравственное поучение: "Поступайте со всеми добром да ласкою" и отрекайтесь от собственности, ибо она рождает страх перед жизнью.

От иносказательных сюжетов Пролога Лесков вскоре обращается в попытке решить всё ту же проблему к современной ему действительности. В рассказе «Фигура» (1889) главный герой, офицер по фамилии Вигура (переделанной народом в Фигуру), совершает недостойный по кодексу офицерской чести поступок: прощает пощёчину, данную ему пьяным казаком. Дело происходит в ночь, когда совершается праздничное пасхальное богослужение, и именно это обостряет внутренние сомнения и терзания Вигуры.

Лесков показал здесь укрепление в человеке истинной веры, которая ставит Богово над кесаревым, небесное над земным, духовное над рассудочным — и обретение вследствие того слез умиления.

Но для закосневшего во зле мира здесь неразрешимое противоречие: поступок Вигуры «бесчестный», но христианский. Отношение окружающих при указании его на заповеди религии, — однозначно. Так, полковник, командир Вигуры, требует от него подать в отставку: "Что, — говорит, — вы мне с христианством! — ведь я не богатый купец и не барыня. Я ни на колокола не могу жертвовать, ни ковров вышивать не умею, а я с вас службу требую. Военный человек должен почерпать христианские правила из своей присяги, а если вы чего-нибудь не умели согласовать, так вы могли на всё получить совет от священника".

Уровень "христианского сознания" здесь, кажется, не требует пояснений. Вот где выявляется «христолюбивость» воинства. Если религия оказывается потребной лишь на то, чтобы на колокола жертвовать и ковры вышивать…

Фигура уходит в хлебопашцы, беря на себя заботу о согрешившей женщине и её незаконном ребёнке. Для Лескова, как и для читателя, несомненна душевная красота Фигуры, а жертва его собою раскрывается автором как нравственный подвиг во славу Христа. Так Лесков отчётливо связывает поступок человека с христианством, тогда как в ряде прежних повествований христианство как побудительная причина действий персонажей было обозначено намёками, не вполне внятно, или вообще отсутствовало. Та же прекрасная Аза, например, узнаёт о Христе только перед концом жизни, уже после совершения своей жертвы. Многие лесковские праведники руководствуются скорее «общечеловеческой», нежели христианской моралью в своих стремлениях, религия же их имеет несколько абстрактный характер. В том сказалось тяготение писателя к некоей всеединой религии, пусть и не проявлявшееся столь резко, как у Толстого, но всё же хотя бы в зачаточном состоянии прозябавшее.

Своеобразие христианского миросозерцания Лескова наиболее обнаружило себя в повести «Гора» (1890), события которой относятся к первым векам христианства и происходят в Египте, где последователи Христа были окружены в ту пору им враждебными адептами местной веры.

Главный герой повести — златокузнец Зенон (по его имени повесть первоначально и была названа), истый христианин, буквально следующий заповедям Спасителя. Так, в момент искушения его красавицей Нефорой он — по слову Христа (Мф. 5,29) — выкалывает себе глаз, чтобы тот не соблазнял его.

Но христианской общиной (Церковью) он не признаётся за своего, так что епископ, составляя по требованию власти список всех христиан, даже не вспоминает имени Зенона: "мы его своим не считаем".

Перед христианами тем временем поставлена труднейшая задача: доказать истинность своей веры и сдвинуть гору, как о том говорится в Евангелии: "ибо истинно говорю вам: если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: "перейди отсюда туда", и она перейдёт; и ничего не будет невозможного для вас" (Мф. 17,20).

Недруги христиан замыслили: "Мы их уловим на Его же словах: Он говорил, что кто будет верить, как Он учил, то такой человек если скажет горе: «сдвинься», то будто гора тронется с места и бросится в воду. С кровли правителя вашего по направлению к закату видна гора Адер. Если христиане добры, то пусть они для спасения всех умолят своего Бога, чтобы Адер сошла с своего места и, погрузившись в Нил, стала плотиной течению. Тогда воды Нила подымутся вверх и оросят изгоревшие нивы. Если же христиане не сделают так, чтобы стронулась гора Адер и загородила течение Нила, это им будет вина. Тогда всякому видно станет, что или вера их — ложь, или они не хотят отвратить общего бедствия, и тогда пусть пронесутся в Александрии римские крики: "Christianos ad leones!" (Христиан ко львам)".

Большинство маловеров в испуге бегут от ожидающих их позора и гибели; лишь немногие, не надеясь, впрочем, на желанный исход, идут к горе, которую им велено сдвинуть. Однако в них нет единства, но сплошное разномыслие, мелочное в виду надвигающейся беды (слишком явная пародия на различие вероучений):

"Тут и пошли разномыслы и споры: одни люди говорили, что всего лучше стоять распростёрши руки в воздухе, изображая собою распятых, а другие утверждали, что лучше всего петь молитвенные слова нараспев и стоять по греческой, языческой привычке, воздев руки кверху, в готовности принять с неба просимую милость. Но и тут опять нашлись несогласия: были такие, которым казалось, что надо воздевать вверх обе ладони, а другим казалось, что вверх надо воздевать только одну правую ладонь, а левую надо преклонять вниз, к земле, в знак того, что полученное с небес в правую руку будет передано земле левою; но иным память изменяла или они были нехорошо научены, и эти вводили совсем противное и настаивали, что правую руку надо преклонять к земле, а левую воздевать к небу".

Единственно Зенон движим истинной верой и готов добровольно бросить вызов врагам Христа. Он учит и молиться своих единоверцев. Именно его молитва совершает чудо: гора сдвигается и запружает реку. Вера Зенона сдвигает гору, вера, которую он смиренно признаёт весьма слабой, о чём и говорит позднее патриарху.

Вера Зенона хоть и слаба, но истинна — и он побеждает. Правда, Лесков пошёл на хитрость: пытаясь сделать уступку разуму и примирить его с верой. Он так представил все обстоятельства события, что причиной передвижения горы можно посчитать и природную стихию, разбушевавшуюся в тот день, — и некоторые естественного свойства признаки предвещают этот катаклизм заранее. Так что можно и не связывать всё с верой, с молитвой, а просто счесть передвижение горы именно природным катаклизмом, из тех, что совершаются сами по себе, никак не завися от чьей бы то ни было веры.

Тоже соблазн.

Повесть «Гора» — ясная аллегория с несомненной идеей: в христианстве главное не принадлежность Церкви, но истинность веры. Церковь же объединяет прежде маловерных, заботящихся о внешних мелочных формальностях, разномыслие в которых порождает все разделения и расколы в ней.

Таково христианство Лескова.

Ересь писателя прежде всего в том, что он разделил веру и Церковь.

Особо следует сказать о языке лесковских переложений древних апокрифов: в нём — особый ритмический строй речи, создающий особое музыкальное звучание её. Лесков вырабатывал это звучание кропотливейшим трудом. О языке повести «Гора» он писал: "…я добивался «музыкальности», которая идёт этому сюжету как речитатив. То же есть в «Памфалоне», только никто этого не заметил; а меж тем там можно скандировать и читать с каденцией целые страницы".

Впрочем, о своеобразнейшем языке Лескова, о мастерстве его сказа столь много говорилось, что превратилось давно в общее место, так что не стоит и повторяться.

Кажется, в начале 90-х годов писатель устаёт от своих «праведников», а глубокий пессимизм всё более забирает над ним власть.

Лесков вновь обращается к мрачным сторонам российской действительности, чему посвящены крупнейшие его создания последних лет жизни.

Зло обрисованы нравы петербургского общества в незаконченном романе "Чёртовы куклы" (1890), а чтобы отчасти обезопасить себя, автор изобразил события как бы вне конкретного времени и места, персонажам же присочинил экзотические имена. Попутно подверг критике идею "чистого искусства".

Повесть «Юдоль» (1892) возвратила память писателя к ужасам давнего голода 1840 года, к детским впечатлениям, отягчённым жуткими эпизодами народного бедствия, хотя пересказываются они как будничные: с размеренным спокойствием. (Вот один: девочки украли ягнёнка у соседей, чтобы съесть его, а затем убили мальчика, заметившего воровство, и попытались сжечь его мёртвое тело в печке.)

К концу повести являются две праведницы. Прежде всего, начитавшаяся Библии тётя Полли (знакомый мотив), которая вследствие того "сошла с ума и начала делать явные несообразности". Вторая праведница — квакерша Гильдегарда Васильевна, ведущая, помимо забот о материальном, ещё и душеспасительные беседы:

"Англичанка показывала сестре моей, как надо делать "куадратный шнурок" на рогульке, и в то же время рассказывала всем нам по-французски "о несчастном Иуде из Кериота". Мы в первый раз слышали, что это был человек, который имел разнообразные свойства: он любил свою родину, любил отеческий обряд и испытывал страх, что всё это может погибнуть при перемене понятий, и сделал ужасное дело, "предав кровь неповинную"…Если бы он был без чувств, то он бы не убил себя, а жил бы, как живут многие, погубивши другого.

Тётя прошептала:

— Правда".

Автор, кажется, сочувствует такой сентиментальной истории.

В здравом смысле русского народа поздний Лесков разочаровался едва ли не окончательно. Достаточно прочитать хотя бы «Импровизаторы» (1893), "Продукт природы" (1893), особенно «Загон» (1893). Вновь у писателя отрицательную роль играют служители Церкви — в сговоре с жандармами они занимаются травлей и доводят до гибели умных и честных людей, вызывающих беспокойство у властей предержащих. Об этом — рассказ "Административная грация" (1893). Идейным организатором травли становится здесь архиерей, "весьма тонкий, под крылом у московского Филарета взращенный". В своем отрицании Церкви писатель опять возводит хулу на ее святых.

В особенно сгущённом виде всевозможная "дрянь русской жизни" была представлена читателю в рассказе "Зимний день" (1894).

Издатель "Вестника Европы" Стасюлевич пенял Лескову: "…у вас всё это до такой степени сконцентрировано, что бросается в голову. Это отрывок из "Содома и Гоморры", и я не дерзаю выступить с таким отрывком на Божий свет". Лесков настаивал: "Зимний день" мне самому нравится. Это просто дерзость — написать так его… «Содом», говорят о нём. Правильно. Каково общество, таков и "Зимний день".

Мы опять сталкиваемся с тем, что Лесков не лжет и не пытается намеренно сгущать краски. Он так видел жизнь. Как видел — так и показывал.

Ему хотелось узреть доброе — тут же спешил показать его другим, как только находил что-то похожее. В рассказе "Дама и фефёла" (1894) он вывел последнюю свою праведницу, самоотверженную Прошу, отдавшую жизнь на служение людям: "…она была хороша для всех, ибо каждому могла подать сокровища своего благого сердца". Но люди этого оценить не могут.

Бессмыслица российской действительности, доводящая до безумия даже здоровые и крепкие от природы натуры, беспощадно доказывается писателем в его последнем значительном произведении, повести "Заячий ремиз" (1894). Обличительный пафос этого сочинения столь силён, что публикация повести состоялась только в 1917 году.

Главный персонаж повести, Оноприй Перегуд из Перегудов, исправно несёт полицейскую службу, успешно ловит конокрадов и соблюдает общий порядок — но сбивается с толку требованием отыскания "потрясователей основ".

Рядовое духовенство опять представлено тенденциозно. Родитель главного героя упрекает своего попа в ростовщичестве: "Жид брал только по одному проценту на месяц, а вы берете дороже жидовского". Но и то не худший пример.

Именно священник, отец Назарий, и стал главным из тех, кто сбил несчастного Оноприя на поиски «потрясователей». Среди курьёзных похождений Перегуда в поисках смутьянов выделяется эпизод, когда он заподозрил некую стриженую барышню в злостном умысле и злонамеренных речах, тогда как она в разговоре с ним не более чем цитировала Новый Завет. Символ своего рода.

"Ремиз" — это термин карточной игры, означающий недобор взяток, ведущий к проигрышу. "Заячий ремиз" Перегуда — проигрыш всей жизни из-за пустых страхов его недоуменного ума.

Непримиримый враг нигилизма, Лесков вдруг представляет борьбу с революцией как полную несообразность и вздорную бессмыслицу. Разумеется, в перегудовой глуши потрясователей и впрямь сыскать трудновато, да тут обобщающая аллегория. Ещё в "Путешествии с нигилистом" писатель коснулся той же идеи: когда перепуганные обыватели со страху приняли за нигилиста прокурора судебной палаты. Но то был анекдотец, пустячок. Теперь о том же говорится хоть и с иронией, да всерьёз. До первой революции оставалось всего десятилетие.

В целом о российской действительности из произведений Лескова, особенно последнего периода, выносится впечатление тяжёлое. Но он так видел жизнь. Вновь возникает важнейший вопрос: не искажено ли такое видение некоей внутренней повреждённостью самого зрения у смотрящего?

Не станем судить о всей российской жизни, но сосредоточимся на одной Церкви. Лесков отверг её духовное значение в народном бытии, признавши недостаточность Церкви и в деле земного устроения жизни. Тут либо духовность Церковью и впрямь была утрачена, либо слишком расположившись к душевному, писатель заслонил от себя духовное, и тем вынужден был обращаться к своим иллюзиям и химерам.

Предположим верность первого суждения. Но вот прошло немногим более двух десятилетий, и Церковь, ошельмованная не одним Лесковым (или Толстым), вдруг явила такой сонм сияющих святостью исповедников веры, жертвовавших не то что материальными или душевными ценностями своего существования, но и самою жизнью, отдаваемою нередко в таких мучениях, что становится при отрицании духовности совершенно непонятно: откуда взялись на то силы?

Повторим важное суждение преподобного Макария Великого, точно разъясняющее сущность лесковского миросозерцания: "Того и домогался враг, чтобы Адамовым преступлением уязвить и омрачить внутреннего человека, владычественный ум, зрящий Бога. И очи его, когда недоступны им стали небесные блага, прозрели уже до пороков и страстей".

Таков один из важнейших уроков, какой следует вынести из осмысления творчества этого несомненно великого писателя.

Вне духовности не может быть и того единства, о котором так печалился Лесков. А у него и праведники сами порой как одинокие антики противостоят всем людям, а не объединяют их вокруг себя; и неуютно временами вблизи них.

Благих же намерений Лескова ни при каких условиях отвергнуть невозможно.

"За всё хорошее и дурное — благодаренье Богу. Всё, верно, было нужно, и я ясно вижу, как многое, что я почитал за зло, послужило мне к добру — надоумило меня, уяснило понятия и поочистило сердце и характер".

Так он сказал о себе и от себя за три года до смерти (в письме Суворину от 4 января 18 92 года). Поэтому, отмечая ошибки и заблуждения писателя, как мы их понимаем, мы должны быть благодарны Богу за то, что был этот писатель, даже с его ошибками, но ведь и не с одними ошибками. Воспримем его мудрость: в основе своей это мудрость христианина, вопреки всем его ересям. Осмыслим его ереси и ошибки, дабы не впасть в подобный же грех.

За год до смерти, 2 марта 18 94 года (в письме к А.Г. Чертковой), Лесков утверждает: "Думаю и верю, что "весь я не умру", но какая-то духовная постать уйдёт из тела и будет продолжать "вечную жизнь", но в каком роде это будет, — об этом понятия себе составить нельзя здесь, и дальше это Бог весть когда уяснится…Я тоже так думаю, что определительного познания о Боге мы получить не можем при здешних условиях жизни, да и вдалеке ещё это не скоро откроется, и на это нечего досадовать, так как в этом, конечно, есть воля Бога".

В этих словах: и горячая вера, и некоторая неявно высказываемая растерянность от неопределённости её, веры своей. А разум помочь не в состоянии.

Итак, у Лескова мы можем отметить то, что усматривалось уже у многих русских писателей: двойственность, противоречивость… Или всякий художник в секулярной культуре на то обречен? Однако забудем, что сама красота, которой он служит — двойственна…