6

6

В эмиграции Шмелёв продолжил художественное осмысление происшедшего и происходящего. Чтобы идти дальше в творчестве, нужно было осмотреться вокруг. Крым его всё никак не отпускал и многие рассказы Шмелёва связаны именно с крымскими воспоминаниями, тематически примыкая к "Солнцу мёртвых". Это "Два Ивана" (1924), "Каменный век" (1924), "Свет Разума" (1926), "Чёртов балаган" (1926); «Крест» (1936), «Виноград» (1936), "Однажды ночью" (1936) и другие многие, составившие цикл "Крымских рассказов". А одновременно он уже издалека начал примериваться к "Лету Господню", может, и не сознавая того, дал небольшую зарисовку "Весенний плеск" (1925).

Шмелёв окончательно отказался и от социального критерия в осмыслении жизни. Это у него сказывается во всём. Теперь он показывает разделение на любящих Россию и равнодушных к России; на сознающих правду Божию и не желающих сознавать. Мировидения писателя оформилось окончательно.

Шмелёв ещё от дореволюционного времени пронёс в себе стремление выявлять "скрытый смысл творящейся жизни", стремление прозревать "укрытую красоту" под внешней оболочкой. Но теперь он стремится заглянуть глубже, соединив искомый смысл и красоту с православной духовностью.

Разумеется, не всё так выпрямлено и просто было в творческой жизни самого Шмелёва. Нужно отметить также то, что характерно было и для иных художников (Достоевского, например): творчество опережало саму жизнь. Давно православный по миропониманию, Шмелёв какое-то время оставался малоцерковным человеком. Но двигался к тому несомненно, осваивая во всё большей полноте истины православной веры.

Он прямо указывает, где должно искать ответа на вопросы времени: в вечном. У пророка Исайи находит он ответ — пророческий, теперь уже и жизнью подтверждаемый, на сомнения, пришедшие в испытаниях:

"…Преисподняя расширилась, и без меры раскрыла пасть свою; и сойдёт туда слава их, и богатство их, и шум их… Горе тем, которые зло называют добром, и добро злом, тьму почитают светом и свет тьмою, горькое почитают сладким, и сладкое горьким!.. Горе тем, которые мудры в своих глазах…" (Ис. 5, 14,20–21; 2,259).

"…Истлеет корень их, и цвет их разнесется, как прах; потому что они отвергли закон Господа…" (Ис. 5, 24; 2,259).

"Народ мой! вожди твои вводят тебя в заблуждение, и путь стезей твоих испортили… Горе душе их! ибо сами на себя навлекают зло" (Ис. 3, 9-12; 2,263).

Сам Шмелёв дерзает пророчествовать, выражая свою веру в обновление России:

"Да отвержется себе и возьмет крест свой и по Мне грядет!"

Грядем, Господи! Мы берём Крест и мы понесём Его! И жизнь освятим Крестом. Души свои отдадим на Крест! Умеющие слушать да прислушаются к душе России! Она им скажет пути свои, пути Божьи, пути прямые. ‹…›

Время идёт, придёт. Россия будет! Мы её будем делать! Братски, во славу Христову делать! По деревням и городам, по всей земле русской понесём мы слово творящее, понесём в рубищах, понесём в огне веры, — и выбьем искры, и раздуем святое пламя! Мы все сольёмся в одно, — мы вырвем из себя грехи гордыни и преимуществ, ибо все мы ничтожны перед Беспредельным!".

Исполняется ли это?

Исполнились уже предсказания его о восстановлении Храма Христа Спасителя, о возрождении Соловецкой обители. Он верил и — предрекал.

Он верил в спасительное действие Промысла. И он постоянно, прямо и неявно осмыслял действие Промыслительной воли в жизни человека. Вот рассказ "Куликово поле" (1939–1947). Преподобный Сергий переносит обретённый чудесным образом на Куликовом поле Крест в Сергиев Посад (тогда уже утративший на время своё имя), — переносит в одно мгновение и тем укрепляет пребывающих в испытании веры людей. Об этом событии таинственно и промыслительно даётся узнать персонажу-рассказчику, который проникается новым для него ощущением Божиего присутствия во всех проявлениях бытия. И в этом внутреннее ощущение самого Шмелёва ощущение того, что есть Промысл и как он воздействует на душу человека. Вспомним вновь ничего не страшно, потому что везде Христос. Вот на укрепление какого чувства направлено действие Промысла.

Но для благодатного действия Промысла необходима ответная вера человека. Вне веры — ничего не будет. Разуму это недоступно.

Проблема противостояния веры и разума осмыслялась Шмелёвым на духовном уровне. Давняя и столь знакомая нам проблема. Шмелёв раскрывает торжество веры над разумом в рассказе "Свет Разума" (1926). Самоё веру он осмысляет как Разум высшего свойства, вознесённого над всем миром: "И понял я тут внезапно, что такое Свет Разума! Вот сие… — показал дьякон себе на сердце. — …Высший Разум — Господь в сердцах человеческих. И не в едином, а купно со всеми. Это и это, — показал он на голову и на сердце, — но в согласовании неисповедимом. Как у Христа".

А дьякон-то премудрым богословом оказался! Открылось ему — внезапно. То есть промыслительно. Не своим рассудком, но откровением получил познание: сердце и голова, вера и разум должны пребывать в неразрывном единстве, а прообраз того единства — личность Спасителя. Вновь Шмелёв касается понятия соборного сознания. Вновь показывает: только в нём познание Истины, Которая есть Христос.

Многое из созданного Шмелёвым — подлинное богословие в образах.

Горе тем, которые мудры в своих глазах… Недаром на этот пророческий текст указал он своему читателю. Именно на тех, кто, вознесшись в гордыне разума своего, отверг в ослеплении веру и соблазнил тем народ, возлагает теперь Шмелёв главную вину за происшедшее. На русскую интеллигенцию. Она от Православия отреклась, и тем соблазняла народ. В том корень зла. ("Свет вечный"; 1937).

Не зная Православия, интеллигент всегда готов к идее об «обновлении» религии. Персонаж рассказа "Два Ивана" (1924), радостно встретивший революцию, не сомневаясь, утверждает: "И Церковь обновится… и там будет революция!" В свой срок он стал жертвой всех этих бесовских событий.

Шмелёв указывает ещё: интеллигенция, не имевшая веры, смогла увидеть в истории России только дурное. Это и причина и следствие того, что Россия оказалась чуждой интеллигентскому сознанию, и интеллигенция осталась ей чужой.

"Наша интеллигенция безотчётно и безоглядно хватала всё, что вином ударяло в голову, — до безбрежья социализма…От «ума» вкусила, поверила только пяти чувствам — и отвергла Бога: сделала богом человека. Она любила минутно и отлюбила множество идеалов и кумиров. Руководимая отсветами религий, "до слёз наслаждения" спорила о правде и справедливости и взяла за маяк — туманность. Этот маяк был для народа смутен. Народ вынашивал своего, Живого Бога Правды, ему доступного, веления Коего непреложны. Народ понимал чутко и Свет, и Тьму, грех и духовный подвиг. Этого Бога в народе не раскрыли: ему показали иного бога — его самого, человечество, — бога-призрак. Народ сводили с высот духовных, вели от Источника, к которому он тянулся. Над его «суевериями» издевались. Над миллиардами вёрст святой страды, над путями к Угодникам — смеялись. Теперь эти пути закрыты, и останки Великих Духом с издёвкой кинуты…Народу показывали в далях туманный призрак. Ему давали тусклые "гуманистические идеалы" — мало ему понятное. Народу-мистику, жадному до глубин духовных, указали пустую отмель. Он Живого Бога хотел — ему указали мёртвого. Он ожидал Неба — ему предложили землю, глушили совесть. Ему с исступлением внушали: человечество, свобода, равенство, братство".

Православная мудрость гласит: гуманистический идеал "царства на земле" причина всех зол. Шмелёв пророчески предрекает: "из этой религии только плоти выход один — в тупик". Подобно Достоевскому, он разоблачает фальшь понятий свободы, равенства и братства в их безрелигиозном понимании. Шмелёв верно понял порочность насаждаемой демократии в том, что она не сознаёт того, на что должна истинно опираться: "Я не Отвергаю народовластия — народной души и воли. Да будет оно! Оно — на основе Христовой Правды".

Одно сомнительно — допустит ли то демократия, захочет ли опереться на такую основу. Ведь сущность демократии — равнодушие к Истине.

Шмелёв уверен, что "русская интеллигенция, роковым образом, не смогла создать крепкого национального ядра, к которому бы тянулось самое сильное, самое яркое по талантам изо всего русского, живого. Не было национально воспитанной, сильной, русской интеллигенции".

Из сказанного можно вывести ответ на "проклятый вопрос" русского сознания: "что делать?" — "Лучшей части народа, его интеллигенции, надо понять своё национальное назначение, понять Россию, её пути, — каждый народ имеет свои пути, — и понявши, идти покорно, покорно целям, указанным Судьбою — Смыслом истории — Богом".

В незавершённом романе «Солдаты» (1927) Шмелёв высказал как важнейшую ту же мысль: "Наша цель в том,…чтобы найти национальные основы, наши цели… иначе мы не нация, которая живёт и развивается, а пыль, случайность, которая… может и пропасть в случайном!.."

И эти национальные основы не могут мыслиться вне Православия: "Надо жить по-Божьи! Вот «основа». Положите во главу угла. Устроить нашу жизнь по-Божьи — раз, и прочие народы научить сему — два. У других народов вы не услышите «по-Божьи». В богатейших и славнейших странах… что? Там другое! Не по-Божьи, а… "как мне приятно" и "как мне полезно"! Мне!.. А как это приятное и полезное заполучить? А… "как возможно легче и практичней"!

Шмелёв здесь выступает как несомненный наследник Достоевского. Он чётко разделяет православный мир и западную цивилизацию, определяет их основополагающие начала: Божья правда и — корысть потребительства. И как Достоевский, он видит выход в том, чтобы передать истину, которую несет в себе Россия, Западу. Иначе — гибель всего.

Шмелёв три четверти века назад ясно выразил ту национальную идею, которую всё никак не могут сыскать праздномыслы рубежа тысячелетий. Только теперь начинает вызревать в умах, и то весьма немногих, мысль о вселенско-религиозной предназначенности России:

"Вот, последнее место осталось Ему на земле. Или отзовёмся, и сами в Царствие внидем и других приведём, или… велит вострубить Архангелу, и Суд начнётся".

Иными словами из мира ещё не взят Удерживающий (2Фес. 2, 7), пока в России хранится верность Православию. Хранить его и другим передавать — вот залог спасения мира.

Так формулирует Шмелёв национальную идею русского народа.

Жёстко сказал Шмелёв об интеллигентах, пошедших в услужение к большевистской власти: показал их полнейшую беспринципность, неверие ни во что, кроме собственного материального благополучия ("На пеньках", 1924; "Чёртов балаган", 1926). Водители народа оказались слепцами. Лучшая же часть русской интеллигенции та, которая брала силы от народа и Православия.

Во взглядах Шмелёва проявилось то противостояние чуждой русскому духу идее, которое впервые было обозначено в спорах славянофилов с западниками. Шмелёв несомненный славянофил. Может ли не быть славянофилом писатель, который утверждает: "Русская культура — «запечатленная» печатью тысячелетий: крещением в Православие. Этим и определилась духовная сущность русского народа, его истории и просвещения…Это доказано бесспорно и русской историей, и всей культурой русской. И ещё до научных доказательств Пушкин проникновенно определил: "наша просвещённость пошла от монахов".

Все эти проблемы Шмелёв сосредоточил в одном из своих шедевров — в романе "Няня из Москвы" (1932–1933). Это роман о чуде, совершённом Промыслом Божиим.

Что есть чудо? Внешне — нарушение естественно ненарушимых законов тварного мира. Но естественны ли они и подлинно ли ненарушимы? Мы действуем согласно законам повреждённого грехопадением мира, и они лишь нашему несовершенному разуму кажутся непреодолимыми. Мир Горний, несомненно, существует иными установлениями. Порою то, что движет Горним, проникает в мир дольний — и человеку представляется чудом. Это проникновение может совершаться только промыслительной волею Божией. Промысл же совершается в соработничестве, в синергийном взаимодействии воли Божией с подчиняющей себя этой воле волею человека.

Старая няня никакого чуда не совершает. Она лишь живёт и действует, согласуясь со своею верою, и эта вера творит чудеса. Вот о чём написан роман.

Промысл Божий, повторимся вновь, вёл Шмелёва. И не мог писатель не осмыслять раз за разом, художественно осмысливать это Начало, руководящее действиями человека, который предаёт себя верой своей воле Творца.

Творческий метод, освоенный автором при создании "Няни из Москвы", не есть реализм. Шмелёв сумел преодолеть реализм, выйти за его рамки, найти выход из тупиков, созданных реалистическим типом художественного отображения. И он нашёл выход не посредством «горизонтальных» перемещений на уровне реализма, но движением "по вертикали", ввысь.

Ещё в дореволюционное время Шмелёв пытался осваивать тот принцип, который он видел в обретении укрытой красоты под гримасами жизни. Ставя перед собою такую задачу, Шмелёв постепенно одолевал важнейшие особенности реалистического мировидения: реальное правдоподобие, типизацию, детерминизм, историзм, преимущественно критическое восприятие мира. Теперь писатель ищет проявлений веры, следствия которой кому-то кажутся неправдоподобным чудом (оно, повторимся, естественно по законам Горнего мира) и походят на сказку. Теперь художник не отображает социальные типы, но пытается раскрыть "образ и подобие" в человеке, ищет не преходящее, но вечное. Теперь он видит определяющими в поведении человека не социальные, политические, экономические, биологические и прочие побуждения, но духовное тяготение к Божией правде, жажду Бога. Теперь он ищет освобождения от губительного воздействия исторических обстоятельств, показывает человека вне истории, не во времени, а в вечности. Теперь он хорошо видит все "гримасы жизни", но для него важнее укрытая под ними красота Бытия, то есть правда Божия.

"Найдите сущность, повелевающую без насилия, без подавления человека, — жизнь расцветёт чудесно — под всеми ярлыками, — писал он, определяя для себя смысл своего искусства, в статье "Пути мёртвые и живые" (1924). — Я вижу только одну такую сущность:

Возрождение жизни на основе религиозной, на основе высоконравственной, — Евангельское учение деятельной Любви".

Как назвать этот новый метод, который освоил Шмелёв? Когда-то творческий метод Достоевского, который искал на тех же путях выхода из уже наметившихся реалистических тупиков, называли "фантастическим реализмом". Термин неудачный. Не нашлось обозначения и для творческого метода Чехова, осваивавшего те же пути в искусстве и много давшего с области не только содержания, но и формального своеобразия. Тут нередко ограничивались незатейливым определением: реализм Чехова.

Шмелёв является последователем именно Достоевского и Чехова (недаром именно этим писателям он посвящал особые статьи-размышления) — и пошёл в чём-то дальше их в методе эстетического освоения бытия. Как обозначить этот метод, какой изыскать для него термин, пока неясно. Может быть, как духовный реализм? Но утверждаем, что Достоевский, Чехов и Шмелёв являются создателями именно нового (во многом отличного от реализма) метода художественного мироотображения.

Важнейшей особенностью этого нового метода (назовём его всё же для начала духовным реализмом) становится духовное осмысление жизни в рамках секулярной культуры и затем выход за эти рамки, освоение пространства вне душевной сферы бытия, над нею. Именно это выразил сам Шмелёв, называя "извечной заветной целью Великого Искусства Слова" — "воплощение Бога в жизни", "воплощение жизни в Боге". И нет, и не может быть ничего выше.

Роман "Няня из Москвы" — первое произведение у Шмелева, в котором полно воплотились принципы нового творческого метода.

Шмелёв осмыслил произошедшее в России — и препоручил высказать то старой женщине, Дарье Степановне Синицыной, семидесятипятилетней, уже умудрённой жизнью, всё глубоко прозревающей в бытии.

История, которую рассказывает няня своей давней знакомой, встреченной ею в Париже (и это составляет содержание романа), проста и одновременно многосложна. Она воспитывала в богатой семье либеральных интеллигентов свою любимую Катичку. Родители её неплохие люди, да "без царя в голове" и тем же весь мир осчастливить мечтавшие. Барин, известный доктор, «погуливал»; барыня, глупая, истеричная, томилась от безделья и ревности, что довело её до злой чахотки. Сама Катичка, девица не слишком умная, но своенравная, капризная, отчасти тоже истеричная (от матери взяла), кичась своею красотой и образованностью, скоро переняла многие нравы «серебряной» жизни, училась на актрису, не имея ясной цели в жизни. В пору разгула революционных событий 1917 года родители вынуждены были уехать в Крым на лечение (где скоро умерли), а за ними — и дочь с няней. Из Крыма, натерпевшись многих бед, они бежали от большевиков, долго скитались по Европе, побывали в Индии, затем очутились в Америке. Катичка стала кинозвездой, но счастлива не была. Долгая история взаимоотношений её с молодым человеком, с Васенькой, человеком характера прямого и благородного, начавшаяся ещё в России, история любви и взаимного мучительства, составила стержневую линию всех событий, о которых повествует добрая няня. Васенька, ещё в начале всей истории сватавшийся к Катичке, получил неопределённый отказ, затем ушёл на германскую войну, воевал и в Белой Армии, после за границей прошел через многие беды, но сумел завершить инженерное образование и также обосновался в Америке.

Истерзавшись, глядя на несчастия молодых людей, причиной которой был прежде всего вздорный характер девицы, няня решается на отважный для её лет и положения поступок: она одна отправляется в Европу, чтобы добыть некое письмо, остававшееся главным поводом для длящихся раздоров между молодыми людьми. В итоге она устраивает всё ко благу, сама же начинает готовить себя потихоньку к мысли о скорой смерти.

Няня — простодушна и неграмотна, однако дочь ее образна и мудра. Вот как объясняет она источник всех бед: описывая происходящие у них в московском доме забавы «серебряной» (она, правда, того не сознавала — просто смотрела) интеллигенции:

"И всё-то кричат — "мы боги! мы боги!.." — сущая правда, барыня. Уж на головах пошли. Уж это всегда перед бедой так, чуметь начинают… — большевики вот и объявились. Да я понимаю, барыня… не с пляски они, большевики… а — к тому и шло, душа-то и разболелась, ни туда, ни сюда… а так, по ветру. Уж к тому и шло".

Тонны бумаги исписаны — а точнее кто сказал? Причина беды — неприкрытое обращение к первородной повреждённости: "Мы боги!". Няня богословским категориям не обучена, да ума ей не занимать.

Няня бесхитростна. Она одно знает: без Бога не проживёшь. Вот у неё единственный критерий при оценке всякого человека и события. Все беды своих хозяев, родителей её любимой Катички, она выводит из их безбожия. Няня знает, что где безбожие, там гордыня. А от неё все беды.

Когда слушаешь старую няню, не оставляет ощущение, что во всех испытаниях она хранит поразительное душевное спокойствие, спокойствие в каком-то высшем смысле, не в житейском, поскольку вовсе не равнодушна ко всему, что ей выпало. Это спокойствие определено её верою, постоянным чувством Бога в душе. "И огонь грозить будет, и пагуба, и свирепство, и же-ле-зо… а Господь сохранит".

Тут не слепая вера в судьбу, а живая вера в Промысл. Она и судьбу страны, народа так же понимает, как действие Промысла:

"Сразу так всё и повернулось, нечистому сила-то дана! А что, барыня, думаете… и ему даётся от Господа, восчувствовали чтобы, в разумение пришли бы".

Вот что ведёт её по жизни к благому концу. Совершённое ею можно воспринять как маленькое чудо. А можно как действие Промысла, призванного верой. О том и роман.