О православных ведьмах
О православных ведьмах
К тому ж они так непорочны,
Так величавы, так умны,
Так благочестия полны,
Так осмотрительны, так точны,
Так неприступны для мужчин,
Что вид их уж рождает сплин.
А.С. Пушкин.
Заметьте: все протестные акции в виде голодовок на пороге церкви, крестных ходов, хождений с плакатами, чего бы они ни касались: открытия храма, ИНН, безнравственного фильма по телевизору, в защиту епископа Диомида – исполняются «матушками», как принято именовать прихожанок. Любопытный феномен: новообращенные, в особенности женщины, отличаются чрезвычайной активностью и даже агрессивностью.
Возвращаясь из Крыма, Н. оказалась в купе с обаятельной девушкой, студенткой; обе мгновенно прониклись взаимной симпатией, сообразили совместный ужин. Н. перекрестилась перед едой… и вдруг милая курносая мордашка неприязненно вытянулась: «Вы верующая?!».
Дело объяснилось: ее старшая сестра несколько лет назад крестилась.
«Религия делает людей черствыми, – жарко уверяла девчушка, – вообще лишает их человеческого облика! Сидит целый день, закупорившись в душной комнате, и нависает над нами со своим молитвенником, как паук… Слезами исходила по Сербии, голодала из-за какого-то храма, ездит к многодетным, всем бросается помогать… Но я всё время знаю, чувствую как постоянный упрек: сама она всех несчастней! спит на досках, лишила себя любимого театра, само собой, кино и телевизора, не ест мяса, молока, яиц; прямо чувствую: душа её иссохла от обиды на весь мир за то что он не такой, как надо ей и ее Богу, ну и мы виноваты, мы тоже не такие! У-у, эти похоронные вздохи на меня глядя, молчание, полное порицания, хлопанье дверью, если включаем музыку; дышимтолько когда ее нет, хоть бы в монастырь что ли ушла. Ненавижу! Ой, не её, а то, что сделало её пугалом для всех!»…
Мрачное мировоззрение, грустно признать, совсем не редкость для нынешних православных. Вера становится тяжким бременем, поводом к самоистязанию, сплошным запретом: нельзя почитать «светскую» книгу, поужинать в ресторане, посмотреть зловредный телевизор. Часто жесткий аскетизм руководствуется подсознательным вполне языческим страхом: за всё надо платить, радость непременно обернется несчастьем, боженька накажет. Подросток устал за уроками, хочет погулять, а мама назидает: «в Евангелии не сказано, что нам положено отдыхать». Дочка просит красивое платье, а мама покупает нечто серо-бурое: «нам не пристало выделяться». Малышка тянется к мороженому, а папа: «нельзя, незачем гортанобесие развивать!».
А «церковные бабки»! Чистая публика неизменно предъявляет их как безотказный аргумент, мотивируя свое пребывание вне Церкви. Этот контингент хорошо известен; в прежние времена, когда храмов было мало, они преодолевали тесноту с помощью иголочки: тык направо, тык налево, и все расступаются, освобождая ей законное намоленное место. А уж «хозяйки», то есть церковницы, те, которые в штате!
«Смотрю я, Катя, – заглядывает она за киот, а Катя уже бледнеет, – не любишь ты Матерь Божию!». Это она пыль где-то там нашла, а Катя вся съеживается, но ничего, потом отыграется на Зине. Они, не отдавая в том себе отчета, прекрасно знают, чего хотят и к чему стремятся, но на языке неизменно благочестивая патока: «спаси Господи», «мир вашему дому», «ангела за трапезой», «оставайтесь с Богом»; на простой вопрос «придешь ли завтра» закатят глаза: «как Господь управит».
Ревностны они, всё «исполняют», по тыще поклонов кладут, все молебны отстоят, все акафисты знают и какому святому о чем молиться: от головы Иван-Крестителю, от покражи Иван-Воину, от зубов Антипе, а уж земелька с Матренушкиной могилки от всего помогает, и если соседям или сослуживцам на столы по чуть подсыпать, они болеть начнут и от тебя отстанут.
В одном чеховском рассказе умирающий в степи казак просит у проезжих, супругов, возвращающихся с пасхальной службы, кусочек кулича, но жена отказывает, потому что «грех свяченую паску кромсать».А в повести Марко Вовчка помещица по обету неугасимую свечу пред иконами жгла, а если она гасла по недосмотру дворовой девчонки, приставленной караулить огонь, последнюю нещадно пороли, потому как препятствует барыниной набожности.
Каждый осудит такое «христианство», и нельзя вроде не осудить. Однако погодим бросать камни, подумаем сначала, отчего подобное смещение приключается; не общая ли тут наша беда. Душа взыскует горнего, а дольнее ополчается, имея союзником мою же плоть и кровь, и неодолим соблазн примирить одно с другим, укоротить необъятное, вырвать из него доступные собственной нищете частности и в «исполнении» их находить искомое удовлетворение.
Трепеща и робея в преддверии мантийного пострига, инокиня И. неутешно плакала, не находя в себе ничего достойного Отчих объятий, а старушка монахиня Л. уговаривала: «Ну чё ты, чё ты? ничё страшного: правило читать один час занимает, а на службу-то всяко приходится ходить».
В одной деревне храм, по словам жителей, «три девки спасли»: когда в тридцать восьмом приехали взрывать, они легли под стены и душераздирающими голосами вопили-причитали, готовые, после ареста и исчезновения всего причта, к тому, что и с ними вместе взорвут, не постесняются. Кричали очень громко, напугали нквдэшников? Или Господь увидел, что храм действительно нужен им – и сохранил? В 1993 году одна из них была еще жива: сидела на лавочке, в новой плюшевой жакетке, насупленная, всех мимоходящих провожала мрачным подозрительным взглядом; священник ругал ее: «Нюрка! Ты ж дочерей совсем заела!». Но Господь-то… не забыл же?
Рассказывала В. Е.: в те еще годы молилась она однажды на Страстной в битком набитом храме, вдруг падает в ноги зеркальце и разбивается на мелкие дребезги, а стоящая рядом «хозяйка» шипит ей в ухо: «Собирай! твоё ведь!»; она, В.Е., еще выглядела дамой. Что делать, собрала и осколочки в карман сложила. А через полгода на улице бросается к ней та «хозяйка»: «Прости Христа ради! оговорила я тебя: моё зеркальце-то было».
Обе прослезились. В. Е. получила урок и вывела формулу: самый плохой верующий лучше самого хорошего неверующего. Но и после того она натерпелась всякого. «Рожу-то умой, что, с накрашенными губами ко кресту пойдешь?!». А она не красилась давно уж. «Глянь, на каблуках пришла, как поклоны-то ложить будешь?!». Надев же умеренной длины юбку, чулки «в резинку» и полуботинки, услышала вслед: «Ну артистка!».
Она, конечно, кипела, но, перебурлив, пеняла себе, что в сути-то они правы, а насчет хамства ей один сельский батюшка враз объяснил: «Их грех не твоя забота, а что грубо, так видать ты иначе не поймешь».
Интеллигенцию, хлынувшую в Церковь по окончании коммунизма, сильно возмущают такие вещи: они образованные, продвинутые, они в курсе: Бог есть любовь и, следовательно, молящиеся Ему обязаны испытывать к пришельцам исключительно ласку и эту, как её, терпимость. Осуждая «обрядовую веру», «уставное благочестие» и бестолковых теток, замотанных в немодные платки, они провозглашают необходимость поголовной катехизации, будто христианству можно научить на курсах.
Бабки что ж! Они на Страшном суде неграмотность свою предъявят, их ханжество означает, как давно заметил Константин Леонтьев, только лишь истовую, до мелочности, преданность внешним символам церковного культа и вовсе не содержит притворства, т. е. лицемерия; а как оправдаться прочитавшим сорок тысяч книжек, изучавшим теологию, практикующим агапы, но отнюдь не изжившим ярость и ненависть к инакомыслящим? Как выкрутятся объехавшие всех старцев и побывавшие при всех святынях с одной-единственной, смутно сознаваемой, но тщательно маскируемой установкой: и душу спасти, и креста не нести; креста, который состоит отнюдь не в пролитии крови, а всего-навсего в терпении того, что противоречит нашей пламенной любви к себе? На какие утонченные извороты и подделки мы не пускаемся, втискивая христианство в узкие, зато свои собственные рамки личного и тем уже приятного бытия!
Несомненно, существует и цветет ядовитым цветком феномен специфически женского лукавства. Мужчина, быть может, не всегда может распознать грех, готов утаить его, умолчать о нем на исповеди, но он совершенно не способен виртуозно выворачивать факты наизнанку, мастерски вуалировать и оправдывать собственные вопиющие пороки: А., многократно уличенная в лени, объясняла свое неучастие в приходских трудах и заботах… преимуществом Марии перед Марфой, а В., по той же лени на горе родителям бросившая институт, утверждалась на изречении апостола: «знание надмевает».к
К. ночью при свече, всё как у больших, с упоением читала акафисты, утром конечно не встать, позвонила на работу, сказалась больной, ее мигрени широко известны; выспавшись, вышла подышать воздухом, прошлась по магазинам; и совесть молчит.
Н. Постом пришла в мирские гости, весь вечер в центре внимания: «ой, что ты, я ничего этого не ем… ну может быть, картошечки… если в микроволновке… ой, что ты, без масла, просто испечь, без масла!».
«А. И. такая хорошая!» – восторгается М.; «Неужели? Дай Бог, чтоб ты не ошибалась» – мгновенно реагирует О., заводя глазки вверх, на небеса, испуская вздох такой тяжелый, словно А. И. человека убила и скрывает.
Т., замечая малейшее неодобрение, немедленно дает отпор, но с нежной, беззащитной такой улыбкой: «Дорогая, молитесь Иоанну Богослову, и он смягчит ваше сердце!».
Е. выступает в роли кого-то вроде старухи Хлестовой из «Горя от ума»: сходу режет в глаза правду-матку, все обходят ее за километр, а она уверяет, что страдает за прямоту, а не за обыкновенное вульгарное хамство.
Помнится фраза героини в пьесе Сартра: ты подл, как баба!Как не признать её правоту: только женщина умеет беспощадно и хладнокровно словом ранить насмерть. Подростком Л. гостила в семье подруги своей матери, и эта подруга, вероятно, предвидя в ней угрозу для всегда подозреваемого мужа, однажды при гостях, разглядывая фотографии, небрежно обратилась к ней: «И папа у тебя красивый, и мама; ты-то в кого ж?». Л. комплексовала несколько лет; угловатая, зажатая, с выражением угрюмой обреченности перед миром, враждебным к уродам, она и впрямь росла уродом; со временем отец деликатными маневрами вывел ее из амплуа дурнушки, но она никогда не забыла давний приговор, до старости болезненно пеклась о своей внешности и жадно ловила комплименты.
Слово мощное оружие и часто в этом качестве и применяется. К. рассказывала о соседке в старой московской коммуналке: все боялись её как огня, потому что при зарождении скандала она наносила превентивный удар по самому больному и сокровенному, используя секреты, выведанные в периоды перемирий, так тепло изображаемые в сентиментальных советских телефильмах.
Ну а в монастыре; когда перед праздником все сбиваются с ног на общей работе, С. незаметно удаляется, а появляется к обеду и на вопрос, где была, потупляет взор и еле слышно, будто против воли, шепчет: «я молилась…» обидчики, если найдутся, пошутят, осудят, тут она мгновенно заливается слезами, всхлипывая: «никто меня не понимает, никто!»; понять, как известно, значит простить, то есть принять, оправдать и не возражать, что бы она ни вытворяла. Продолжением может стать демонстративный побег под лестницу или на чердак, собирание чемодана, тут уж все в тревоге, обидчики просят прощения и слышат в ответ: «оставьте меня в покое!»; в итоге С. победила и надолго избавлена от порицаний.
Е. на откровении помыслов игумении умеет со слезами восхититься ее мудростью, а затем пожаловаться на непосильность назначенного послушания и добиться облегчения; или как бы невзначай признаться в душевной брани на мать В. за то, что та осудила матушку. Благообразная и богобоязненная ведьма куда страшнее традиционной, старой и беззубой, в ступе, с метлой.
Еще и еще можно приводить примеры изощренного лицемерия, или, по-церковному, лукавства «женщин, утопающих во грехах, водимых различными похотями, всегда учащихся и никогда не могущих дойти до познания истины» [115]. Кровь стынет в жилах, когда читаешь эти обличения апостола. Не я ли, Господи?
Едва переступив порог церкви, мы уже удивляемся, какие кругом грешники, и бесстрашно обличаем их с намерением немедленно обратить и спасти. Одна особа из начинающих пришланавестить старого больного профессора и с порога возмутилась: «Как вы можете в среду бутерброды с сыром есть! Вы же скоро умрете и пойдете прямо в ад!». Что он подумает о христианах, ведь они, это решительно всем известно, должны всегда проявлять доброту и сострадательность. Так и попадаем в категорию тех, о ком в Евангелии говорится: из-за вас хулится имя Божие у язычников.