Мой, только мой
Мой, только мой
О слезы женские! С придачей
Нервических, тяжелых драм!
Вы долго были мне задачей.
Я долго слепо верил вам
И много вынес мук мятежных.
Теперь я знаю наконец:
Не слабости созданий нежных -
Вы их могущества венец.
Вернее закаленной стали
Вы поражаете сердца.
Не знаю, сколько в вас печали,
Но деспотизму нет конца!
Н.А. Некрасов.
«Я вон к тому пойду исповедоваться»!; – «Ты его знаешь?» – «Да нет… Красивый какой! Борода, как у Христоса!».
Этот случайно подслушанный в Даниловом монастыре диалог иллюстрирует, как мы выбираем духовника: по сорочьей страсти к тому, что сверкает и переливается; толпы кающихся дам собираются вокруг блистательных проповедников, особенно если их голоса звучат еще и по радио, телевизору интернету. Бывает, чада годами не имеют общения с духовным отцом, т. к. многообразная общественная деятельность не оставляет кумиру времени на исполнение его прямых и главных обязанностей.
Ученых неофиток привлекают ультрасовременные, подмывает выразиться, пресвитеры, которых в православной среде кличут обновленцами: там родной окололитературный жаргон, там с амвона цитируют не авву Дорофея, а Цветаеву, там излюбленная интеллигентская ирония, всё подвергающая сомнению, там уютный партийный дух, который, как известно, гарантирует тесное сближение оппозиционеров любого направления.
Лиха беда начало: тех, кто искренне ищет спасения, Господь выведет на верный путь из самых глухих дебрей, конечно если они не отвердевают в убеждении, будто на Небо можно взойти вместе со всем своим пестрым имением, присобранным на стогнах безбожного града. Однако нередко выбор духовника оказывается причиной тяжелых недоумений, серьезных душевных травм и даже психических болезней.
История Церкви знает великих святых, которые уделяли особое внимание духовному окормлению женщин, вероятно, имея к тому призвание от Бога; девственники, монахи, подвижники, они благодаря цело-мудрию обладали даром смотреть глубоко и не сводить женщину к «владычице вселенной», «больному мотыльку» или «исчадию ада», видя в ней равноценного перед Богом человека, иногда совсем потерянного под нарядностью в одежде, внешним плетением волос [144] и прочими глупыми мелочами. Благодать дает, говорил, кажется, преподобный Иосиф Оптинский, не чувствовать разницы, мужчину исповедуешь или женщину.
Теперь, конечно, всё упростилось донельзя, число духовников сравнялось с числом священников, но выбор-то всё равно за нами и ответственность, следственно, на нас. Проблема существует, вероятно и всегда существовала, просто некому было о ней сказать, женщина приучена молчать в Церкви. Теперь, когда немые заговорили, написан даже роман, «Бог дождя» М. Кучерской, рекламируемый книгопродавцами как «повесть о запретной любви», в котором больной вопрос исследован на пределе искренности и скрупулезной честности. Еще ценно, что ситуация предстает в развитии: безобидный интерес девушки к «человеческой» стороне жизни духовника постепенно переходит в эмоциональную зависимость, а затем в требовательную любовь к нему.
«Он будет господствовать над тобою» [145]. Повеление Божие живет в женщине как естественный закон, и потому ее самолюбие предпочитает покориться мужчине, а не другой женщине; даже вполне самостоятельная, даже во всем отчаявшаяся, ну, исключая совсем уж прожженных, в ком и естественный закон не живет, женщина втайне хранит капельку надежды обрести хозяина, опору и защиту, вождя и кормчего в напастях житейского моря.
И как же легко принять желаемое за действительное! «Я теперь не одна, у меня есть духовный отец, и какой! Каюсь, я гордилась тобой, мой любимый отец. Как же смогло мое слабое сердце выдержать твои милости, которыми ты щедро оделял меня…» [146]; подобные излияния подкрепляют саркастическое замечание одного психолога: «женщина хочет, чтоб над ней властвовали».
Нас подкупает внимание, наши рыхлые души завораживает слово, сказанное безапеляционно, нас пленяет выволочка при исповеди, жесткость требований, повелительная строгость: «на поклоны поставлю!»;всякая резкость мобилизует, создавая видимость долгожданной определенности; тыканье и прочее хамство вовсе не отталкивает, а, наоборот, придает отношениям свойский тон, этакую родственную фамильярность и близость: «Батюшка стал обращаться со мной как со своей, как с близкой, с которой можно не церемониться…» [147].
Понятно, чувства постепенно раскрепощаются: женская природа остается неизменной; вступает в силу желание опекать и защищать батюшку, заботиться о нем, делать подарки, тем дороже, чем больше соперниц; почему-то учащаются сложные духовные коллизии, требующие его особо пристального внимания и руководства, и, конечно, удачно разрешаются и венчаются восторженным «ах! он меня ведет!».
Для подобного идолопоклонства возраст любимого батюшки роли не играет: старец он или едва достиг тридцати, главное, он есть, значит, всё в порядке, всё как положено, ведь чуть ли не во всех книгах говорится, что без руководителя не спастись! «Я не присваиваю себе никакой власти над Вами, но, подавая Вам совет, предоставляю Вашей воле, исполнить его или не исполнить» – осторожничал святитель Игнатий; в наши же дни приходится слышать о молодых священниках, с первого дня наставляющих своих чад на слепое повиновение и лихо перекраивающих чужую жизнь, втискивая многообразие Божиих созданий в прокрустово ложе интерпретируемых ими на свой лад указаний, вычитанных в уставах и патериках.
Батюшки, разумеется, желают доброго, и вычитали они всё правильное, и говорят всё верно; они только пока не различают, кому что посильно и полезно; этот дар приходит с опытом, не столько пастырским, сколько молитвенным, если позволительно отделять одно от другого. И, Боже сохрани, не осуждая, всё-таки следует признать, что благодать священства не исключает ошибок, т. к. не страхует от греха, в частности, столь свойственного мужчинам упоения властительством. Обладая евангельским знанием, следовало бы измерять достоинства духовников Истиной: разве Христос кем-нибудь повелевал? кого-нибудь унижал? использовал чье-нибудь поклонение?
Воспитуемые чада, бывает, бунтуют, восстают, распускают нехорошие слухи, пишут жалобы и некоторые священники, извлекая тяжелые уроки, со временем научаются осторожности, чего, к сожалению, нельзя сказать о нас. Женская душа, признав авторитет, подчиняется с удовольствием, но уж единственно духовнику; другие авторитеты, если были, мать, отец, муж, меркнут и сходят на нет, и батюшка поневоле становится всем; но тогда, по нашей неподотчетной логике, он обязан заменить собою мужа, мать, отца. Конечно, это не декларирируется, но чем же еще объяснить раскаленную атмосферу вокруг знаменитых духовников: интриги, скандалы, сцены ревности; самое печальное, пребывание вблизи старцев, кажется, никого не исправляет, не смиряет, а, напротив, прибавляет кичливого самодовольства вперемешку с мазохистским удовлетворением.
«Иногда батюшка устраивал «шок», с восторгом пишет монахиня, цитированная выше, т.е. внезапно, без всяких причин, становился холоден, глядел мимо, отказывал в беседах, гнал домой. Эпизоды подобного свойства встречаем в воспоминаниях об иеросхимонахе Сампсоне: он демонстративно, без комментариев, вдруг отстранял, отказываясь принимать, какую-нибудь сестру и приближал к себе другую, которую по прошествии времени ожидала та же участь. Обучал бесстрастию? но девушки, не понимая в чем провинились, борясь с искушением заподозрить любимого батюшку в издевательстве, впадали в истерику и тоску; ведь им, как иноплеменным рабыням, ничего не растолковывали, просто унижали, добиваясь, по-видимому, именно рабского, бессловесного, абсолютного послушания. Такой метод окормления, увы, не редкость: духовники и замуж отдают на мучения, и имущества лишают, и в прислуги определяют, запросто распоряжаясь вверенной им девичьей судьбой.
Никакими благими намерениями нельзя оправдать подобные воспитательные методы в христианстве, непреложные свойства которого честность и чистосердечность, т.е простота во Христе. Стремясь к покаянию, грешница полностью раскрывается на исповеди, священник же, используя информацию об ее изъянах, в форме игры, правил которой она не знает, фактически навязывает выбранную им манеру поведения и потом ее же беспощадно за это карает. Не разумея смысла и не получая шанса объясниться, она теряет всякие ориентиры и запутывается душевно и духовно. А всё потому, что человек в рясе, став на ее пути, подменил собою Христа.
В конце концов, разве не естественно для нас, еще не доросших до вышеестественного, испытывая любовь и восхищение, добиваться взаимности? Вот одна весьма культурная дама в мемуарах о всемирно известном нашем священнике трогательно повествует, как она им руководила: обличала, советовала и утешала, когда он рыдал на ее плече. Почему бы нет: святитель Игнатий не выдумал же, что «женщина видит совершенство в своем идоле, старается его уверить в том и всегда преуспевает», а впоследствии «часто сама делается его идолом» [148].Вопрос только в том, какая польза от подобного окормления, кто кого и куда ведет?
Распространились ласкатели, которых прежние старцы остерегали бояться как огня. Каешься в зависти, а он: «нашла чему завидовать, ты ее не знаешь»; жалуешься на лень: «ну, это не страшно, нельзя много требовать от себя, надорвешься»; исповедуешься в неприязни и обиде на Ф., а он хлопочет: «я скажу, чтоб она извинилась». Духовник-друг, стоит рядом и защищает от враждебного мира. «С наслаждением прочел Ваше письмо и (не сердитесь!) давал читать кое-кому в назидание. В его строках вся Ваша пылкая, чистая, прекрасная душа»,и прочее в том же возвышенном, губительном для адресата стиле.
Между тем автор слывет почти уже старцем и возглавляет женскую общину вроде монастыря, теперь это в большой моде. В России, за всю ее историю, устроились, кажется, всего четыре женские обители, созданные, по особому смотрению Божию, попечением святых мужей: Серафима Саровского, Зосимы Верховского, Амвросия Оптинского, Варнавы Гефсиманского.
Вот еще образчик. «Я так о тебе молился… я плакал! Никто тебя не поймет, но мне Господь открыл… давай подумаем вместе, как помочь горю». Она слушает, не поднимая глаз от ужасной неловкости, так как начисто забыла, чего наговорила, рисуясь, на прошлой исповеди, и недоумевает, что именно исторгло его молитвенные слезы. Несомненно, его слова произвели впечатление, легко догадаться, какое: он миловидный иеромонах, ему двадцать восемь, она миловидная девица, ей двадцать. Однако расплата постигла, как водится, только девицу: когда ее многозначительные взгляды и вздохи сменились нервными выпадами и дерзкими упреками, а затем дошло до публичного скандала, духовный отец, пылая праведным гневом, изгнал бедняжку вон.
Кажется, наступает время, когда никого уже не пугает угроза подмены, профанации святого дела духовного наставления. Обожаемый батюшка и в самом деле «обожается», занимает Божие место: «Ой, спаси Вас Господи, батюшечка, Вы помолились и все уладилось!»; «Он меня буквально спас, буквально!»; «Я только на его службы хожу. Тогда и помолюсь, и поплачу; а если кто другой служит как бревно стою»; «Богу не угодишь, батюшка отмолит, а батюшке не угодишь кто тебя отмолит?»; «Он прозорливый… не веришь? Смотри, как бы с тобой чего не случилось, он всё про всех знает, наш отец!». И так произносят слово «отец», что невольно всплывает в памяти: «отцом себе не называйте никого на земле» [149].
Живут послушницами в мужских монастырях, терпя их суровость и неуют, и, как «незаконные», мирятся с притеснениями, откровенной неприязнью остальных братий, используются на самых черных, тяжелых работах, например, по двенадцать часов в день подносить кирпичи или очищать их от старого раствора; а на жалобы батюшка отвечает криком и угрозами отправить домой, отказывает в исповеди, сплошные недоумения и безутешные рыдания.
Описывая в цитированной книге момент своего пострига, автор любуется новым именем: «Олимпиада, любимая и любящая духовная дочь Иоанна Златоуста, к которой он писал письма из ссылки: в них видна вся их взаимная любовь и тоска Олимпиады по духовному отцу во время разлуки… так вот какое имя дал мне батюшка!». Она вспоминает, как подавала ножницы батюшке, взгляд батюшки, довольную улыбку батюшки; ну не обидно ли: обьятия Отча сузились и умалились всего лишь до объятий батюшки.
О женских обителях обожаемые отцы отзываются с высокомерной категоричностью: «Какие сейчас монастыри! Старцев нет, стариц и подавно, игуменья только администратор, одни труды и бабьи свары!».
О. Кирилл (Павлов) в свое время с тонкой деликатностью высказывался на эту тему: «Не знаю… надо самому лично побывать в женских обителях и посмотреть на их духовную жизнь, чтобы сделать какое-то заключение… Хоть и скудна в духовно-нравственном плане жизнь в возрождающихся обителях, но все-таки там собрана община во имя Христово. И если человек пришел туда с целью спасения своей души, думаю, Господь, имиже веси судьбами, будет подавать ему и утешение, и подкрепление, и совершенствование в духовной жизни» [150]. Наверно, нужно всю жизнь провести в Лавре, где тоже не всегда тишь да гладь, чтобы приобрести опыт мудрой осторожности. Зато младостарец с пятилетним священническим стажем фактически внушает воспитанницам, что грамотное окормление можно иметь лишь при его ногу и вообще Дух дышит на одном его приходе в центре столицы.
Если же чада все-таки устремляются в монастырь, подданства, так сказать, они не меняют, и держись, игуменья! «Почему ты жуешь все время?» – «Нам батюшка благословляет… Чтоб не унывать.» – «Отчего же ты непрерывно унываешь?» – «Я только батюшке могу это сказать!» – и надменный взгляд, и дерг плечиком, и увлажнились глазки. В наши дни, когда в монастырях трапезуют до четырех раз в день, любвеобильный батюшка подражает преподобному Серафиму, оделявшему голодных дивеевских сестер знаменитыми ржаными сухариками, погрызть и заморить червячка.
Наговаривают сумасшедшие деньги, изливая жалобы и выслушивая наставления батюшки по телефону, воруют из церковных кружек, чтоб купить батюшке подарок, инсценируют тяжелый недуг, чтобы попасть в больницу, а оттуда сбежать, конечно, к батюшке, он-то поймет, пожалеет и образ его еще ярче засияет на фоне монастыря-освенцима.
«Охранитесь от пристрастия к наставникам», – призывает святитель Игнатий. Легко сказать, но как последовать его словам? Может быть, единственное радикальное средство – спастись бегством?
«Ничего не помогает», – грустно усмехается Т. – даже когда сознаешь. Меня к нему старец благословил в Лавре, тем и оправдывалась. Ну, стала замечать, что нравится исповедоваться, что ищу его глазами все время, что интересничаю, даже стараюсь ничего такого не делать, о чем стыдно ему рассказать. Молилась… ух, молилась! Состояние такое бывало… возвышенное, теперь только, спустя годы, понимаю: ведь и молилась не Богу, а для него».
Ох, как похожи мы на чеховскую Душечку: жила с лесоторговцем – снились горы досок, вышла за ветеринара – увлеклась ветеринарией. М.Т. однажды ясно поняла, что духовник стал стеной между ею и Богом и придется заклать эту привязанность, как Авраам Исаака. Но тянула и тянула, пока Господь Сам всё не устроил: перевели его.
Когда, при большевиках, посадили ее духовника, Л. впала в тоску и отчаяние: «Ну, будто карабкалась по лестнице, прислоненной к стене, а стена рухнула». Но задумалась, почему так попущено, и поняла, и не искала с тех пор земной опоры, и всем советовала выбирать священника попроще, но добросовестного, который примет исповедь и разрешит от грехов, а ожидать большего нечестно пред Богом.