Глава 2

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 2

В 14 лет я увидел очень яркий сон, где играл на белых барабанах. Я исполнял триплеты, восьмые, шестнадцатые ноты, — всё, что угодно, а ведь тогда у меня не было музыкального образования. Этот сон не только не разрушал мои мечты, он пробуждал во мне жизнь. Естественно, проснувшись, я не смог повторить ни один из тактов — и всё-таки это было прекрасно! Как наяву, я испытал нечто удивительное, а когда проснулся, точно знал, чего хочу — быть музыкантом. Барабанщиком.

Моя решимость научиться играть на барабанах пробудилась отчасти от зависти. Прямо через дорогу жил мальчик, который совершенствовал свою игру ежедневной практикой, колотя по маленькому барабану несколько ужасно раздражающих часов. Мики Пэйн и я были соперниками. Мы были равными во всём, и я не собирался ни в чём ему уступать. Просто непозволительно для раздутого эго подростка.

Но как раздобыть барабан? И я решил работать и копить деньги, развозя по Окендону газеты, что давала мне миссис Холле, в остальное время — молоко. Понадобился целый год, чтобы скопить нужную сумму, потому что довольно часто я то давал лишнюю сдачу, то у меня не хватало денег. И даже после долгой тяжёлой недели я всё равно оставался должен миссис Холле!

Как же я боялся всех этих сверок субботним утром в деревенском магазине. Всякий раз, Дерек, сын миссис Холле, спускался с учётной книгой, потом начинал пересчитывать содержимое моей потрёпанной кожаной сумки — пенни, монеты в полпенса, гроши, серебряные монеты. Я замирал с крохотными бисеринками пота на лбу в ожидании, сойдётся ли сумма на этот раз. Почти всё время я надеялся, что сумма будет меньше положенной.

До сих пор я отчётливо слышу его голос: «Ты — маленький». Первое, что пришло мне в голову, это мой рост. Я подумал, что он говорит о моём росте. Зачем ему делать такие личные замечания. Я решил, что если он что-нибудь скажет о моём носе, я дам ему в глаз, пусть сам развозит свои газеты. Но он так ничего и не сказал.

И вот, спустя год работы и экономии, я сел в автобус и поехал в Ромфорд искать магазин музыкальных инструментов. Это была самая долгая дорога в моей жизни, примерно семь миль. И она удлинялась ещё больше от острого желания увидеть собственными глазами настоящую ударную установку. И вот, о чудо, прямо в витрине Ромфордского магазина я увидел точно такой же комплект барабанов, на которых играл в своём сне! Они были такими красивыми и белыми. Я так разволновался...

Медленно, но верно я постигал музыкальную науку, но она того стоила. Всё моё внимание сфокусировалось на барабанах. Я даже стал забывать о своём носе, из-за которого очень комплексовал. У меня — вполне симпатичный, небольшой, вздёрнутый нос. Но, будучи подростком, просыпаясь поутру, с ужасом и тревогой я созерцал свой нос. Мне казалось, что за ночь он увеличился раза в три. Я даже просил свою маму вечером смазывать его маслом. А ещё я прижимал его пальцем, в надежде, что от этого он как-то уменьшится. Более того, когда я видел какую-нибудь симпатичную девочку, я втягивал носом воздух, чтобы хоть как-то уменьшить его размер и увеличить свои шансы понравиться, или, по крайней мере, хотя бы завоевать симпатию.

Спустя годы одна моя одноклассница, рассказывала, что когда мы большой толпой возвращались домой после уроков, девчонки замечали издаваемые мной забавные звуки и делали вывод, что я не совсем нормальный. Поэтому от меня отвернулись многие её подружки, включая и её. Однако я был весьма удивлён, узнав, что на меня тем не менее многие обращали внимание. А я-то думал, что похож на нелепо выглядящего хиппи.

* * *

Почему же мне об этом никто не сказал? Вы будете правы, если скажете: «Да ты всё равно не поверил бы». Всё это — радости взросления.

Семья Ричардсонов, включая Дорин, Чарли и их отпрысков мужского пола, Чарли, Джона, Питера и Яна, размещалась в жилой застройке Ессекского пригородного посёлка, построенного немецкими военнопленными. Стены были такими тонкими, что за четыре дома можно было слышать чью-то ругань. И вот в таком доме поселились мои барабаны. Это был адский грохот. Но мне казалось, что те божественные звуки нисходят с небес. Моя бедная мама и соседи никогда не жаловались.

Из школы я со всех ног мчался домой на свою часовую практику. Уже в скором будущем я намного опередил Мики с его скучными там-там, бух-бух. К своей великой радости он так и застрял на стадии основного удара. Справедливости ради, стоит сказать, что всё-таки он научился чередовать удары, сменяя громкие на тихие, и наоборот. У него неплохо получалось.

Отец Мики, Роджер, страдал от душевного недуга. Часто его можно было видеть угрюмо стоящего у входной двери своего дома. Одетый в какие-то лохмотья, он отбивал ногами очередной военный марш, раздающийся из дома. Думаю, что всё-таки это как-то помогало Роджеру справляться с недугом, в противном случае, я (и, наверное, добрая половина наших соседей) окончательно возненавидели бы этот стиль музыки. Для меня марш — нечто большее, чем просто ритмичный и, порой, мелодичный вестник смерти на поле битвы. По сей день, я слышу эти звуки и вижу Роджера Пэйна у двери его дома.

Роджер Пэйн трагически умер, захлебнувшись смесью антидепрессантов и рвотных масс. ...К счастью, Мики и его брат Раймонд не видели, как это случилось. Но их мать, Одри, была рядом, но так ничем не смогла ему помочь. Настоящая трагедия. Пока Одри приходила в себя, мой отец позвал мальчиков переночевать у нас дома. Мики лёг рядом со мной на нижнюю полку двухъярусной кровати, а рыдающего Раймонда положили с моим старшим братом Чарли на верхнюю. Невозможно описать, что мы чувствовали. Этот случай глубоко врезался в мою память. В этом исполненном безразличия мире отцы умирают так трагически и несвоевременно. Хотя мы были всего лишь детьми, нам удавалось успокаивать мальчиков всякий раз, когда они начинали что-то бормотать или хныкать. Когда я молился, чтобы милосердный сон поскорей унёс прочь события того жестокого дня, у входной двери послышался голос Одри. Она подошла к нашей спальне и поцелуями и нежным шёпотом разбудила сыновей, и они пошли к себе в дом, через дорогу. Одри так нуждалась в них. А я возненавидел ту боль, которую испытали мальчики. Я всегда мечтал о том, что однажды открою для себя нечто совершенно противоположное. Моей мечте сопутствовало ещё одно желание — научиться создавать и исполнять музыку, исцеляющую душу.

Музыка помогает помнить, она же помогает забыть. И я с ещё большим рвением устремился к своим барабанам. Как-то раз во время очередной практики я неосознанно вошёл в свой вещий сон, что приснился мне год назад. Именно тогда я и познал самые точные удары с акцентами и звуками, услышанными мной во сне. Дежа вю!

* * *

Моему отцу снились вещие сны. Частенько он предвидел события наших родичей, живущих вдали от нас, у кого ожидалось пополнение, или кто заболел. Мой отец точно знал даты рождения ребёнка или другие детали. Тогда у нас ещё не было телефонов. Как-то раз он сказал маме: «У твоей сестры родится девочка столько-то столько-то фунтов...» Он редко ошибался. Я всегда признавал тот факт, что иногда сны помогают нам видеть будущее. Может это у нас семейное?

Много лет спустя, мне составили гороскоп. Я узнал, что у меня в гороскопе планета Раху находится в восьмом доме и в экзальтации, что даёт мне сильную психическую силу и интуитивные способности. Но во время её преобладающего влияния я попал под сильнейший удар судьбы, из-за чего могу предположить, что качества этой планеты у меня выражены больше всего. Может Раху виноват? Я не знаю, что за планеты действовали на моего отца. Могу лишь сказать, что он обладал необычными способностями и мог тщательно просчитывать свои действия. Жаль только, что эти его способности никак не помогали ему сделать верную ставку на победителя скачек — он потерял много с трудом заработанных денег. Тогда я был совсем молод, и мы всегда беспокоились о деньгах, а точнее об их отсутствии.

В то время я уже учился в средней школе. Был у нас один землекоп по имени Боб. Он отличался приветливым характером и пользовался популярностью у молодёжи. Во время перемены мы стекались к нему в сарайчик, в саду рядом с детской площадкой, чтобы поболтать с ним. А ещё мы надеялись ненароком взглянуть на какую-нибудь фотографию с полуодетыми сексуально-дерзкими девицами. Эти фотографии в изобилии украшали грязно-коричневые стены его обиталища. Порой он даже разрешал нам, как говорится, по блату, попробовать какую-нибудь травку в самокрутке, ловко скрученной его вечно грязными пальцами. Самокрутки он доставал из старой помятой коробки с надписью «Golden Virginia», посвятившей себя служению привычкам Боба.

Боб был одним из тех, кто делал за нас ставки. У меня, естественно, никогда не было денег, но я всегда знал, кто победит на больших скачках. Родители моего друга Кэйта Нэйла хорошо зарабатывали. Его отец работал в компании Форда, а мать — портнихой у Гарри Фентона. Кейт, всегда выглядел как принц: был одет по последней моде, к тому же он имел наличку.

Помню, сижу я как-то прямо за спиной Кейта, а он, украдкой передавая мне страницу из ежедневной газеты со скачками, затаённо шепчет: «Ты сегодня собираешься на Лоппи Лаге в 2:30, у Эйнтри?» Я приподнимал деревянную крышку парты и начинал водить указательным пальцем по списку лошадей, пока не останавливался на имени победителя. Но меня интересовали не только скачки.

Дом Мики Сангстера стоял в переулке прямо рядом с овальным полем для скачек, и мы, дети, называли его «Рек» (что значит «малая спортивная площадка»). Выскочив прямо из кровати, Мики в двух прыжках оказывался у забора Река. Там он упражнялся с мячом, бросая его в большущий вяз, гордо разросшийся прямо в центре. Если на поле не оказывалось достойного игрока, то проверенное дерево всегда было готово дать нам достойный отпор. К тому же оно было достаточно раскидистым, чтобы стать воротами, если к нему приставить деревянные столбы.

В нашей окрестности Мики был одним из лучших спортсменов. Я был убеждён, что причиной такого незаслуженного успеха стал его дом, построенный рядом с Реком. Мне следовало быть лучшим спортсменом. Но когда поутру в выходной день я надевал свой спортивный костюм, чтобы урвать возможность хоть как-то вырасти в собственных глазах, я с восхищением засматривался на великолепный раскидистый вяз и, забывая мяч в траве, забирался на 40-футовое дерево, где сидя, распевал песни Лонни Донегана[5], за что меня и полюбил весь посёлок. По окончании «концерта», когда туда приходили другие дети, Джонни Барбер и Терри Николас, чтобы поиграть, я слезал вниз, обдирая коленки и пачкаясь в грязи в доказательство того, что тренировался, и хватая свой полусдутый мяч, резво бежал домой с ещё меньшим количеством футбольных навыков.

Когда вишнёвое дерево в его саду, покрывалось спелыми плодами, Мики Сангстер всегда становился закадычным приятелем. Я даже переставал называть его «Уэнгстером», как весь год его называли старшие мальчишки (причиной этого прозвища стало кое-что неприличное, что он сделал однажды над ямой прямо перед уважаемыми господами). Дом Мики к тому же являлся представительством детского банка. Мики Уэнгстер и О’Шеа были его банкирами. Благодаря нашим летним олимпийским играм, вся любимая мальчишками литература — комиксы, книги, журналы и т.д., была в нашем полном распоряжении, так как складировалась у Мики в доме в преддверии этих самых игр.

Наши спортивные ежегодные мероприятия начинались в июле-августе. Все мы ждали их с великим нетерпением. Победителям дарили не медали и кубки, а комиксы и журналы, предоставляемые детским банком. Некоторые мальчишки мечтали об оранжевом постаменте и о прославлениях. Но у меня были другие желания. Всё своё время я хотел проводить в компании комиксов.

Большинство детей еженедельно получали комиксы, и я прекрасно знал, кто и что читает, поскольку сам привозил им эти комиксы. Пока удачливый получатель всё ещё нежился в тёплой постели, я уже получал новый выпуск комиксов, прибывший утренним поездом из Лондона, затем клал всю связку на тачку с названием «Newsagents» и вёз её в дом миссис Холле, что располагался на холме, и только потом развозил по адресатам.

О, с каким нетерпением мы ждали дня их появления перед нашими жадными детскими глазами. Как же мы пожирали глазами эти мультяшки в картинках, забираясь в свою двухъярусную кровать. Порой мы пререкались и спорили друг с другом, кто из героев наших комиксов лучше. Иногда дело доходило даже до кулачных боёв. Наши постоянные ссоры делали жизнь мамы просто невыносимой. Нестерпимое желание почитать другие комиксы возникало у нас сразу же после прочтения своих. Но из-за мальчишеской гордости мы так никогда и никого об этом не просили.

Но мне всё-таки удавалось решать эту проблему, так как именно я развозил комиксы. Благодаря такому стечению обстоятельств, я прочитывал другие выпуски. Я был счастлив получать доступ ко всем комиксам до тех пор, пока не понял, что на всю работу я трачу не час, а целых полтора. Вот тогда-то я и засомневался, стоит ли мне заниматься этим во время работы. А позже я дотянул уже до двух часов. В дни поставки я всегда опаздывал в школу, и помимо всего прочего, на миссис Холле посыпались жалобы от клиентов. Они возмущались, что почта поступает позже положенного времени, из-за чего им приходилось уходить на работу без утренней корреспонденции.

Решением этой непростой задачи, стали наши летние соревнования. Каждый участник отдавал комикс для приза в детский банк. Если бы я мог выиграть в забеге или дальше всех бросить копьё, я набрал бы такой комплект, о котором мог мечтать любой мальчишка. Моим первым религиозным опытом стало созерцание «священной горы» комиксов в спальне Уэнгстера. Именно тогда вы начинаете понимать, что Бог должен существовать.

В соревнованиях принимали участие все. Юниоры состязались со старшими в стоярдовом спринте, в глубине души надеясь, что рытвины станут причиной поражения соперника. Прыгуны в высоту проделывали чёткие движения и прыгали точно и ловко, пока отметка (для этой цели позаимствовали сетку от навеса Алфи Биску) не поднялась выше трех футов. Тогда-то мы и осознали, что из мальчиков мы превращаемся в юношей.

Тот год стал особенным для меня. Мой соперник, Мики Пэйн, вообразивший себя фаворитом по прыжкам в высоту, не дошёл до отметки четырех футов. С самого первого прыжка этот мошенник упорно опережал меня. И я уже попрощался, как минимум, с шестью комиксами для победителя в прыжках в высоту. Но Мики неудачно приземлился и повредил запястье. Тогда я стал доказывать, что смогу подпрыгнуть до отметки 4,3 фута. Так как не было никого, кто мог бы соперничать со мной в этом году, меня было объявили победителем... Но тут появился конкурент... девчонка! У меня даже дыхание перехватило. Эта глупая девчонка хочет соперничать со мной!

Чтобы совершить прыжок, Ирен Френч подошла к стартовой черте. До того дня только мальчик был центром внимания. И вот, чтобы снизить тон всех спортивных состязаний, приходит девчонка. Естественно, она не могла состязаться со мной, мальчиком. Как и было принято, я предоставил ей три законные попытки в пределах четырех футов, чтобы сбавить её пыл. Мне захотелось как-то осадить эту выскочку, и потому я спросил: «Ну и какой же комикс ты хочешь?» «Банти», — ответила она. И мы, всемогущие мальчишки, разразились неудержимым хохотом. Ни один уважающий себя мальчик даже и не притронется к этому комиксу. Даже мой брат Чарли, который со скуки читал всё подряд, нос воротил от него. Когда мы, наконец, успокоились, Ирен сделала глубокий вдох и примерилась к стартовой отметке.

Она буквально перелетела через зелёную отметку, преодолённую Мики. Её подруга, Лин Гарнет, спокойно ждала в сторонке. И единственный радостный женский возглас, нарушивший глубокую тишину, вдребезги разбил наше понятие мужского превосходства, с того момента навсегда испортив каникулы каждого мальчишки. У всех у нас были какие-то свои переломные даты: день смерти Элвиса, убийство Джона Кеннеди. А теперь к этим датам добавилось 7 августа 1957 г., когда Ирен Френч поставила всех нас на место.

Тогда мы передвинули отметку к 4,3. Вдохновившись после первого прыжка, Ирен затянула пояс и подняла юбочку, неосознанно показывая свои непривлекательные, покрытые веснушками ноги, и бесстрашно устремилась к отметке. Если бы вы её видели! Она практически летела. Страх позорного поражения из-за девчонки застопорил всю картину в моей голове. Всё, что я помню, — молниеносное движение её ног. И вот она уже успешно подлетает к отметке. Вот она уже почти приблизилась к контрольному значению, но всё-таки ещё не допрыгнула. Я делаю попытку подмигнуть Мики Уэнгстеру, стоявшему неподалёку от меня, чтобы тот прибавил пару дюймов. Но он уже успел влюбиться в Ирен до того, как она преодолела метку 4 фута, и потому никак не отреагировал на мои не имеющие основания намёки. Вот тогда-то это и случилось. Можете считать меня наивным, если хотите, но я никак не мог предположить, что такое происходит и с лицами женского пола. Невероятно. Самый чудесный, меняющий устоявшиеся жизненные взгляды, настоящий Божий дар низошел до нас. Ирен уже практически достигла отметки, её ноги пересекли контрольную точку, и вдруг: прррррр... Она пукает.

Ветер помог, она покорила высоту и каждого злобного мальчишку, неспособного вернуть обратно коварную высоту. Ирен, над которой мы так посмеялись, и Лин покинули место господства мужского эго, чтобы никогда больше не возвращаться.

С того дня всё для нас уже было по-другому. Особенно для меня. Я любил этих девчонок, так оно и есть, хотя меня это и раздражало. Они сгубили меня ещё когда я был малышом.

Розалинд Мур, милая фея, невинно смотрела с другой стороны нашего переулка. Это лёгкое, дразнящее облако пшеничных вьющихся волос на самой милой из всех головок, которые я когда-либо видел за все свои четыре года. И поверьте, я уже многое повидал. Единственное, я припоминаю, как мои маленькие ножки с невероятной скоростью переносят меня в радиус её очаровательного присутствия. Тогда я впервые чмокнул щёчку ничего не подозревающего ангела. Вот потому и не было ничего удивительного в том, что я не мог предположить, что девочки пукают. Они были ангелами, порхающими над бренной землёй, где доминирует мальчишеское эго.

Я чувствовал себя распотрошённым, даже при том, что стал победителем по умолчанию. Мики Уэнгстер, наш судья, сказал, что если я хочу получить свой приз из шести комиксов, я должен забрать и «Банти» Ирен. О, полный позор! Но на самом деле я думал: как же она изящно, подобно ангелу, перелетела через планку.

Мы срезали ветки с деревьев, что росли в соседней области, где позже построили автомобильный завод компании Форда. Затем мы очищали их от наростов, выпуклостей и маленьких веточек для использования их в прыжках в высоту. Я блистал в этом виде соревнований и не забывал получать свои призы. К тому же я был хорош в метании, тренируясь на своих недругах, бросая в них неспелые плоды, когда те подбирались к нашему потайному укрытию (обычная выкопанная нора, прикрытая травой и глиной). А близлежащие песчаные карьеры стали просто райским местом для желающих побросать камни. Именно там, на крутых холмах, у подножия которых скапливалась вода, мы вели наши так называемые бои с 40-летним Алфи Биско, нашим соседом. Из-за нервного срыва он оказался в рядах безработных. Вот мы и решили «нанять» Алфи для наших спортивных развлечений, которые мы придумали, чтобы как-то коротать те летние деньки.

Как-то раз, во время одной такой игры на песчанных холмах, наступил черёд Алфи прогонять нас с верхушки холма. Войдя в раж, один мальчик пнул Алфи своим хорошо подбитым ботинком так, что тот на своей заднице съехал прямо к воде. Мы здорово повеселились, не подозревая, что по травянистому склону кто-то разбросал осколки разбитого стакана, которые сильно разодрали Алфи.

Всякий раз, когда мы, жестокосердные мальчишки, вспоминали события нашего выдающегося прошлого, тот день мы упоминали как «День Алфи — драной задницы».

Но кульминацией наших олимпийских игр был марафон, в котором из года в год побеждал мой старший брат Чарли. Казалось, мы терпеть друг друга не могли, но в тайне я преклонялся перед его мастерством быть и бэтсменом, и вратарём, и бегуном. Среди участников он был самым юным победителем в пятидесяти пробегах в престижном межокружном крикетном матче. За свою игру он чуть не получил приз Дональда Брегмана, пока не узнали, что он слишком молод, чтобы участвовать в первенстве.

Победив в марафоне можно было взять любое количество комиксов. Тогда ты действительно становился важной персоной. Вот потому все и хотели победить. Но тщетно. Год за годом побеждал Чарли. Вместо того чтобы начинать забег в умеренном темпе, он отрывался от нас, пересекая Рек, потом бежал вниз по нашему переулку, через поля, и быстро взбегал на холм, где располагалась станция, исчезая из поля нашего зрения, в то время как большинство из нас даже ещё и не добегали до полей. Такое положение вещей, в общем-то, уже сломало дух большинства участников забега, а такие как я, и вовсе сходили с дистанции значительно раньше финиша. В 1957 г. мы вернулись в дом Алфи Биску, чтобы «зализать раны» и поиграть с Ким, его чудесной немецкой овчаркой.

В свои сорок Алфи был холостяком. Он предложил как-то: «А как насчёт того, чтобы прокатиться на велосипеде?» Он выиграл серебряный кубок Триумф Тайгер 125. Я первый вскинул руку, и вскоре уже сидел на его велосипеде, обхватив его обширную талию. Мы поехали по направлению к холму, где в то время мог быть Чарли, наше марафонское чудо. Он бежал очень быстро, но мы его пока ещё не видели. Вот ещё несколько несдающихся бегунов, таких прямо уж решительных... интересно, кто это, Чарли или нет... кто это хочет пересечь финишную черту хотя бы в достойную секунду? Через пять минут вдохновляющих кривых и трудных изгибов дороги, огибающую ферму Окендона, появился Пи Лэйн. Именно там бегуны поворачивают направо. И, вне всяких сомнений там был наш Супер Чарли. Он как раз поворачивал направо, всё ещё сохраняя большую скорость, если её хоть как-то можно было сравнить со скоростью велосипеда доброго друга Чарли, Мики О’Шеа.

Позже мы поняли, что Мики никогда не было, когда Чарли прибегал к финишу. У него всегда находились какие-то оправдания. Когда он повзрослел, и стал более агрессивным, он требовал, чтобы всё было, как хочет он. Пару раз мы даже подумывали о конфронтации. Год за годом он был там, сажал Чарли на велосипед и ехал в сторону станционного моста, провозил его миль шесть и ссаживал у посёлка Окендон, где тот спокойно продолжал свой забег уже вниз по основной дороге, Лайм Роуд и по кругу (ещё миль шесть) — вполне достаточно, чтобы взмокнуть. Там он уже гнал на всей скорости и победоносно выбегал на южную аллею, по направлению к Реку, и под восторженные крики детей и взрослых пересекал финишную ленту.

Мой брат Чарли тоже подрабатывал, развозя корреспонденцию. Но он не любил сразу отдавать деньги, которые платили ему клиенты. Он говорил Дереку Холлсу, что, когда звонил, дома никого не было. А когда через три месяца получателям отказывали в корреспонденции, и они прибегали к магазину Холлсов, чтобы выказать своё негодование, у Чарли возникла серьёзная проблема. Отец задал ему тогда хорошую трёпку. В другой раз он стащил целый ящик фруктового ликёра у миссис Холле, а когда понял, что внутри, захотел вернуть всё это обратно, да ещё с компенсацией в размере трех пенсов за каждую бутылку. Не очень-то мудрое решение. Но Чарли было всё равно. Наших родителей еле-еле удалось уговорить отпустить Чарли со школой в Швейцарию. Но его засекли с друзьями, когда тот тайком выбирался из гостиничного магазина. Так он никуда и не поехал.

Папа не позволил бы даже ветру принести листочек с чужого сада, что же говорить об украденных товарах или воре из его семьи. И это был его перворождённый сын! Чарли выгнали из дома. Ему исполнилось 14, когда он спал в вагонах с углём на станции. Я приносил ему свою буханку хлеба, которую он раздирал в клочья, как будто у него не было завтрашнего дня. По правде сказать, тогда у Чарли его действительно не было. Но спустя несколько дней, когда гнев отца немного спал, ему позволили вернуться домой. Помню, как я вычислил Чарли по присутствию его единственного верного компаньона, красного велосипеда «Raleigh», в нашем неухоженном саду, который валялся в высокой некошеной траве. Чарли быстро проскочил в нашу спальню. Мой бедный старший брат, с которым не так-то просто поладить, еле живой, жутко грязный и вонючий, обессиленный и безмолвный, рухнул на кровать и затих, подобно мертвецу. Так он, почти не шелохнувшись, беспробудно проспал целых два дня, иногда приподнимая задницу и издавая громкие звуки. Должно быть, он очень устал, поскольку был не в состоянии ответить на моё нетерпеливое раздражающее выжидание. Всё же, хотя он не мог говорить, его случайное усталое пуканье и еле слышное дыхание говорили мне, что пришел конец его криминальной жизни.

Поразмыслив, должен заметить, что папа отличался весьма жёстким характером и, возможно, Чарли, больше чем кто-либо из нас, познал его жестокость. Будучи подростком, он упорно сопротивлялся адскому труду. Его можно было сравнить с отцом-«большевиком» Мики О’Шеа, которого обзывали «пушечным мясом». Но, когда Чарли было чуть за двадцать, судьба даровала ему прекрасную девушку по имени Рита. Он познакомился с ней во время отдыха в Испании, влюбился в неё и быстро переехал в Ирландию. Так, с помощью достойной женщины, он устроился на замечательную работу, нашёл прекрасных друзей и познал настоящую, удивительную сторону своей натуры, которая полюбилась многим жителям Залива Голуэй, Западной Ирландии. Непостижимо, что хорошая женщина может сделать для мужчины.

То же самое случилось и со мной, только вот мне понадобились годы, чтобы по-настоящему понять свою удачу.

* * *

Мои этические соображения несколько отличались от философии Чарли. Взвесив все «за» и «против», я подумал, что лучше уж буду платить по счетам и потому решил покинуть отчий дом в поисках лучшей жизни. Но только совсем недавно я узнал, каким мошенником был мой брат Пит.

Мой пятилетний братец Пит в нашей семье был тёмной лошадкой. Скорей всего, это он и Раймонд Пэйн, брат моего соперника, опустошали вагоны, стоявшие на запасных путях станции Окендон. Они обнаружили там коробки с игрушками, и стали таскать их оттуда прямо в моё логово из старой лодки, на сооружение которого я потратил шесть недель! Как-то раз мой самый младший брат Ян вбежал в это убежище, находящееся в ярдах ста от нашего дома, прямо за домом Пэйнов, и совершенно невинно обнаружил этот чудесный тайник. Он подумал, что сегодня Рождество. Какой счастливый бежал он домой, размахивая разными игрушками и симпатичными мягкими медведями. Несложно догадаться, какой подарочек на Рождество получил Пит...

Рассказав эти разоблачающие истории о братьях, хочу сказать, что они — чудесные законопослушные граждане с великодушным сердцем, и каждый год, посещая их в тюрьме, я говорю, что очень их люблю.

Ну а теперь серьёзно. И Пит, и Ян последовали по моим стопам в мир музыки. Пит играл в блюзовой группе Джона Даммера в 1970-х, а позже стал техно-барабанщиком «Рубеттс» и Сьюзи Кватро[6]. В настоящее время он упорно делает карьеру певца и поэта. В мае 1984 г. Ян возглавил хит-парад, а ещё вместе с Ником Коллером он со-продюсировал Шер, по ходу дела сочиняя песни для Элиса Купера[7].

* * *

Спустя годы мы начинаем понимать, насколько глубоки наши впечатления от первых лет жизни, навсегда оставляющих свой отпечаток, формируя или деформируя наши личности. Этот отпечаток вынуждает нас формировать определённое мнение о себе, о других и о жизни в целом. Привычки и жизненная позиция подобно татуировке остаются на теле ума, так же как надвигающаяся на освобождённого заключённого тень тюремного здания.

Родители, кому нас даровали, и кого подарили нам, на кого пал выбор защищать и заботиться о нас, порой становятся самыми большими шипами на пути к полноте и единению с собой. Такова власть этого закона. Мы думаем, что лишены выбора в происходящем, по крайней мере, до наступления отрочества и зрелости. К сожалению, порой к тому времени уже слишком поздно. Жребий брошен. И именно поэтому: никогда не следует сдаваться. Всё ещё можно преодолеть. Добро всегда противостоит злу. Стоит лишь понять, что каждый человек хороший. Могу привести доказательство. Некоторые люди хороши для всего. Некоторые люди хороши кое для чего. Некоторые люди непонятно для чего хороши. Вот поэтому мы все для чего-нибудь да и сгодимся. Вот что я понял.

Несколько спокойных лет я провёл в начальной школе Бэньёна, где изучил свой самый первый в жизни урок. Вовсе не прибавление и вычитание, а прибавление и замещение. Я научился, как заменить мою любовь к миссис Кокс, моей любимой школьной учительнице, на любовь к Кэролайн Мур, нашей новой учительнице. В течение двух насыщенных событиями лет я испытывал к ней чувство опрометчивой любви.

Я обожал в ней всё (и она тоже очень меня любила): её платье в цветочек, её собранные в пучок волосы, необыкновенный голос.

В один мрачный и ненастный день она покинула нашу школу. Я навзрыд проплакал весь её последний урок. Когда же она спросила, отчего я так рыдаю, я сказал, что у меня болит живот. И вовсе не сердце. Миссис Кокс любезно позволила мне сопровождать её после школы, на остановку, где она села в автобус, который увёз её навсегда, оставив меня в полном одиночестве.

Видя, как я страдаю, она повела меня в магазинчик сладостей миссис Пуке и купила мне КитКат. Это было ни с чем не сравнимое проявление любви, которое я, наверное, вовек не забуду. Этот маленький хрустящий шоколадный ломтик несколько месяцев хранился в самом сокровенном месте, у меня под подушкой, где каждую ночь я прижимал его к щеке, ощущая её присутствие, а мои слёзы ручьями лились по красной обёртке и падали на подушку. Чистосердечно признаюсь вам, я всё ещё могу сказать: Миссис Кокс, я Вас люблю. Я так по Вас скучаю. Мне так хочется сделать что-нибудь для Вас. Где же Выыыыы?

Как-то раз я беспечно оставил драгоценный КитКат на своей подушке, и, скатившись, он, скорей всего, упал на пол. Проснувшись, я не обнаружил ни Чарли, ни КитКат. Так я навсегда лишился «присутствия» миссис Кокс.

Вновь и вновь заходил я в магазинчик миссис Пуке, чтобы стоя у шоколадной святыни снова прокручивать агонию/экстаз недавних событий. И каждый раз, когда бы миссис Пуке ни выходила из коридора, ведущего в посудомоечную, как обычно, с туго скрученными сзади седыми волосами (и зачем она только так туго их перетягивала), она спрашивала меня, чем она может мне помочь. Наличности у меня не было, и я с трудом сдерживал слёзы, глядя то на её строгое лицо, то на КитКат. Однажды, после моего очередного посещения, устав от надоедливого молчания, она остановилась напротив меня с многозначительным выражением лица. Я почувствовал, что она твёрдо намерена запретить мне входить в её магазин. Мне следовало что-то ей сказать, и я всего лишь невинно повторил слова моего папы, которые он как-то сказал моей маме о возрасте миссис Пуке: «Миссис Пуке, а это правда, что Вам девяносто лет? Так долго не живут». Со скоростью, обычно присущей людям моложе миссис Пуке лет на семьдесят, её пальцы быстро сошлись на моём загривке и молниеносно вышвырнули меня за дверь.

Спустя несколько лет я испытал похожее ощущение, которое мне довольно непросто передать.

Я был не в состоянии сопротивляться грубой руке Судьбы. Неумолимо она толкала меня вперёд, заставляя перейти в высшую школу. Не могу сказать, что там было что-то возвышенное — старшеклассники устраивали мне настоящий ад, безо всякого сопротивления с моей стороны, окуная меня в грязный унитаз. В первый же учебный день они проделывали это с каждым, кто потенциально мог составить им конкуренцию и у кого, по их мнению, могло быть хоть немного мужества. Вот и приходилось терпеть до наступления того долгожданного сладостного момента, когда это мужество наконец проявлялось. Тогда только можно было дать отпор. Я не был обывателем, однако мне пришлось очень быстро научиться жить с чувством страха. Им на смену приходили новые мальчишки, которые начинали проделывать тоже самое с младшими школьниками. Исчезала былая покорность. И снова всё возвращалось на круги своя.

Потом наступает половая зрелость. Некоторые части тела удваиваются, а другие жизненно важные органы отказываются воспринимать ужас подростковой сыпи в общественных душевых. Нам казалось, что мы смело, ворвёмся в новый захватывающий мир, но в тех раздевалках я узрел лишь маленькую, но драгоценную перспективу. Никто не был готов к тем изменениям, которые проделывали с нами микроскопические гормоны. Примерно через неделю, уже кажется, что небольшой приток знаний даёт некоторую защищённость. Вы начинаете понимать, что всегда будет тот, кого вы сразите наповал, или кому придётся уступить, у кого ноги побольше, и чьи ботинки тебе придётся облизывать. А спустя две недели, откуда-то появляются девчонки. Можно заполучить её, а может, придётся и отказаться от той, о ком думаешь каждое мгновение сумасшедшего дня. По крайней мере, со мной так было целый месяц. Девушки стали выглядеть как женщины, юноши — как мужчины, а мир вокруг изменился навсегда.

Вскоре наш учитель социальных навыков оповещает, что госпожа учреждения запретов и ограничений с радостью ждёт нас.

 — Тюрьма Её величества? — и слегка вдохновившийся узник жалобно взвывает.

 — Нет! — говорит учитель.

Хозяева пивных, как он и обещал, окутывают нас тёплыми гостеприимными улыбками. Умные продавцы брюк снимают мерки, кланяются нам, как они это обычно делают, и многозначительно называют нас «сэр». А несговорчивые швейцары «Пэлэйс» формально сгибаются перед нашей расцветающей мужественностью, когда мы один за другим входим в трепещущий мир мужественности и женственности.

 — Но ничего, абсолютно ничего бы не произошло, если бы отсутствовал, хотя бы один жизненно важный элемент. — Он сделал паузу, зная, что застал нас врасплох.

 — Что это? Привлекательность? Мускулы? Щегольство? Чистые брюки?

 — Деньги в ваших карманах, сборище недоумков! А вы уверенны, что они будут оттягивать ваши карманы?

Ответов не последовало.

 — Не нужно быть математиком, чтобы понять, что формирует каждого из вас, Ричардсон.

Я не понял, что говорит он это с иронией, и потому пылко возразил:

 — Нет, сэр. Но, а что делать дураку, сэр? Куда же ему деваться?

 — А что, если ты сам дурак? Хорошо, что всегда можно работать на фабрике, что тут такого?

И тут тюрьма Её Величества показалась вполне приемлемой перспективой.

Вот ещё один фактор, способный ворваться в ничего не подозревающий мир музыки. Даже притом, что я люблю музыку, скажу вам честно: больше я ничего не умею делать. Тем не менее, это не остановило меня. Я пробовал вписаться в громко призывающий мир мужчин. Вообще-то мир женщин взывал ко мне намного громче. Но нужно было присоединиться к одному, чтобы стать частью другого. Наставления учителя о мире взрослой жизни, о том, как он ждёт нас, чтобы тепло обнять, способствовал зарождению надежды. Но состарившись юридически, чтобы впервые отправиться в паб, я сжимал достаточное количество мелочи для пинты и трех соломинок для своих друзей. Владелец заведения приказал мне убираться прочь. К такому я готов не был. Никто не предупредил меня, что три соломинки для пинты не соответствует этикету бара. Я же говорил вам, каким я был наивным.

Когда я впервые посетил «Пэлэйс», меня просто вышвырнули вон, потому что на мне не было галстука, а потом какие-то громилы увели лучшую девчонку, ради которой мне пришлось преодолеть столько препятствий. И я понял, откуда берётся боль. К этому я тоже не был готов. Я вовсе не шучу, когда рассказываю, как продавец из брючного магазина просто проигнорировал меня, когда я предложил расплатиться за желанные плотно облегающие штаны чеками «Провидент»: «Сэр, мы не принимаем здесь чеки „Провидент“, — и, ухмыльнувшись, указал мне на дверь. — Попробуйте зайти в ,,Мэйсиз“». В «Мэйсиз» принимали эти ужасные чеки, средство оплаты бедняков. В «Мэйсиз»? Нет уж, спасибо.

«Мэйсиз» стал магазином неудачников, и штаны там подходили только для фабричных трудяг и фермеров. Ну, хоть, по крайней мере, он обозвал меня «сэром». К этому я тоже не был готов.

Этот чинуша даже сделал для меня одолжение, потому что я клятвенно пообещал ему, что добьюсь успеха. Однажды весь мир и невероятное богатство будет у моих ног, и я вернусь и куплю его магазин, снесу его и построю на его месте свою трущобу.

Совершенно непреднамеренно хозяин паба по своей неосмотрительности тоже сделал мне одолжение, так как я возненавидел выпивку. Признаюсь честно, отчасти из-за тех трех соломинок. Две из них предназначались моим друзьям, чтобы пить, и одна для меня, чтобы дуть.

Да, я был слабаком, последним в ряду слабаков. В общем-то, вышибалы «Пэлэйс» вышвырнули меня вон и тем самым тоже оказали мне огромную услугу, потому что я на дух не переношу табачный дым или запах из выхлопных труб автомобилей. Вот какую неразбериху устроил я в мире людей.

Дядя Джордж взял моего брата Чарли и меня в Кент. Меня тошнило три раза на дню во время всего этого путешествия. Причиной тому были выхлопные газы, а мой братец Чарли тихо сидел рядышком и спокойно наворачивал сочные тосты. Мне нужно было что-то делать со своей неспособностью вписаться в мир людской. Одна пачка сигарет на правах долевого владения (пять штук за шестипенсовик) и ловкая кража нескольких спичек у моего отца. Пока он не видел, я убегал в сад миссис Скотт и садился под сенью любимого грушевого дерева (много груш я сбил с того дерева, пока был уполномоченным охранником её сада, доверенного мне в надежде на лучшие перемены). Она стала моим первым примером того, как приблизить друзей, и ещё больше, как приблизить врагов. Пол-утра я потратил на усиленную практику героического вдыхания дыма, а вторая половина ушла на поедание овсянки, жевание жвачек и поспешное пережёвывание, и проглатывание фотографии с голой женщиной, предмета моих глубоких размышлений, во время внезапного появления моей мамы тем утром в комнате.

Ну, да ладно. Изо всех сил я хотел научиться курить. Сама идея приобрести этот мужественный навык уже сотворили у меня в голове героическую картину, как я, чуть наклонившись, беспечно сижу в баре «Пэлэйс», выдыхая кольца дыма прямо в лицо рассеянного вышибалы. Уже после второй сигареты картина стала таять, и у меня появились видения, то есть галлюцинации, или как там это называется. После третьей сигареты, по цвету, лица я уподобился траве, а после четвёртой отключился полностью.

Придя в сознание, я увидел моего напарника, кузена Барри, горько обливающегося слезами. Я подумал, что он скорбит о моей несвоевременной кончине. Позже я узнал, что рыдал он от ярости, что я затушил и скомкал последнюю недокуренную до конца сигарету. К концу недели на собственном опыте я испробовал мощь человеческого дымохода, более того, я даже открыл для себя как «опускать дым вниз», без выталкивания. Есть ничего нельзя! Я быстрёхонько похудел килограмма на два, лишился двух сдобных булочек, а ещё — всех с трудом заработанных сбережений, потратив их на приобретение огромного количества сигарет.

Стоит упомянуть моего двоюродного брата Барри, так как он тоже принял участие в ещё одной нашей совместной авантюре в саду миссис Скотт. Барри жил у той же самой дороги, что и я, только в доме № 12, а я жил в доме № 35. Мы проделали несколько очень удачных вылазок в сад миссис Скотт, и даже загордились, что она нас ещё ни разу не поймала. Вот мы и повадились воровать груши, яблоки и сливы, даже не пытаясь спрятаться или хотя бы присесть. Мы легкомысленно брали разные фрукты в любое удобное для нас время, когда бы мы того не пожелали. И вот в один прекрасный день мы демонстрировали нашим ученикам, маленькому Вилли Фросту и его младшему брату Питу, как большие девятилетние парни вроде нас правили садовым царством миссис Скотт. Наши руки еле удерживали фруктовую добычу. Мы гордо возвращались к нашим ученикам, спрятавшимся в кустах у канавы. И тут каким-то непостижимым образом из-за огромного дерева грецкого ореха выпрыгивает миссис Скотт, отрезая все наши пути к отступлению. Я сказал «непостижимым», потому что в свои 90, в чём я был совершенно уверен, она была не в состоянии даже присесть на корточки, что там говорить о таком прыжке. Эти старики. Им нельзя доверять. Как раз в тот момент, когда вы думаете, что они уже не жильцы, практически, мертвецы, происходит что-то невероятное. Огромная миссис Скотт поймала нас с поличным прямо перед глазами наших преклоняющихся последователей. Мы потеряли дар речи, комок застрял в горле. Она сердито бранилась:

 — Теперь-то я знаю, кто это тут воровством занимается. Сегодня же вечером я приду к вам домой и расскажу всё вашим родителям.

Я окаменел от ужаса. Мой папа был прямолинейным человеком — он не держал бы в доме и пуговицы, если бы она была краденной. Что же теперь делать? Взглянув на Барри, она спросила резким голосом:

 — Где ты живёшь, и как тебя зовут?

Барри уподобился кирпичу. Но за эти две секунды в его голову пришла гениальная идея. На её вопрос он ответил с потрясающе невинным видом:

 — Меня зовут Джон Ричардсон, и живу я в доме № 35.

Ничего себе! Барри выдал моё имя и адрес. Она же его там никогда не найдёт.

 — А тебя как зовут, маленький мошенник? — угрожающе посмотрела она на меня. — Как тебя зовут, и где ты живёшь?

Я назвался Барри и дал его адрес.

 — Попомните мои слова. Сегодня вечером я приду к вам и расскажу вашим родителям о ваших проказах.

Мы прикинулись, что нам стыдно и страшно. Но как только она отпустила нас, мы перепрыгнули канаву и весело помчались домой, уверенные, что тем вечером неприятности минуют нас. Но миссис Скотт снова потрясла нас, явившись по адресу, тем самым расстроив все наши планы. А наши потрясённые отцы затеяли нам хорошую трёпку по всем законам того сурового времени.