Глава 4
Глава 4
Спустя четыре года после тех событий я жил в суровых условиях в Ист-Энде. Один мой хороший приятель предложил мне работу в «Сан Таге», в Уэппинге. Я был очень признателен за эту, так называемую работу мальчика на побегушках, так как всё ещё был музыкантом-любителем, борющимся за существование, и когда у меня появилась надёжная подруга Шерил, мне хотелось побольше зарабатывать. И как мне показалось, работа на доках предоставит мне такую возможность.
Хотя дни процветающих восточно-индийских лондонских доков вначале 1960-х ушли в прошлое, «Сан Таге» всё ещё была важной особенностью речной жизни Доклэнда, где располагался самый большой флот на Темзе. В то время «Сан Таге» была самой крупной компанией по поставкам на Темзе в Лондонский порт. К тому же, компания владела множеством таможенных складов, которые базировались у реки, где во многочисленных джутовых мешках хранились нерастаможенные товары: какао-бобы, сахар и многое другое. Первое, что мне надлежало делать, — идти вместе с ещё одним парнем и проверять после очередного сильного ливня все крыши, нет ли там щелей, и не попала ли вовнутрь вода. Если бы вода проникла в помещение и попала на какао-бобы, они бы распухли и взорвались. Был велик риск пожара. Каждый день мы рыскали по всем трём этажам, проверяя, нет ли где признаков влажности. Через несколько недель моему помощнику такая работа слегка надоела, и он предложил одному из нас оставаться на первом этаже и отдыхать на мешках с сахаром, а другому в это время проверять всё в одиночку. В следующий раз мы так и поступили. Тот, кто отдыхал в прошлый раз, должен был в следующий раз проверять верхние этажи.
Всю ночь лил сильный дождь, и в пятницу утром следующего дня, несмотря на то, что была моя очередь бездельничать, я предложил вместе проверить всё помещение. Мой друг заверил меня, что в этом нет никакой необходимости. Он обо всём позаботится. Всё, что требуется от меня — это уютно отдыхать свои два часа. Я подумал, как это щедро с его стороны.
Мог ли я возражать? Разве я знал, что он поднимется на другой этаж и сам завалится спать, не дойдя даже до третьего, полностью проигнорируя нашу договорённость.
Через пару часов он вернулся, разбудил меня, заверив, что всё в полном порядке, и нам надо пойти на перерыв. Мы так и сделали. Чайная, или тусовочная, стояла на четырех сваях в конце буксировки, в 20 футах вверх по серой Темзе. С другой стороны от бечевника располагался котлован, где рядами лежали и ржавели старые двигатели — настоящее морское кладбище. Проделав полдюжины шагов, мы оказались в старой деревянной хижине, чтобы понаблюдать забавный ритуал чайного перерыва однокашников, весело смеющихся над нашими стаканами, отчасти от того, что мы вместо того, чтобы работать, отдыхали, и отчасти, от того, что они очень серьёзно относились к своим особым чашкам («мугго», как они их называли). Каждая маленькая деталь: их древние, грязные, запятнанные танином «коронованные» чашки; точное время для настаивания чая, плюс определённое число поворотов ковша в доисторическом чайном горшке, размером больше обычного — вот, что необходимо для превосходной чашки чая! Смехотворное зрелище. Грозного вида шотландец был диспетчером. Он любил после чая подбивать напарников на коротенькую карточную игру, но в случае проигрыша всегда вёл себя оскорбительно и угрожающе. Иногда вспыхивала драка. Но даже тогда, точно вам говорю, весь негатив исходил от самого начальника. А подхалимы следовали его агрессивному примеру.
Следующее утро понедельника стало одним из худших дней моей рабочей жизни. Не то, чтобы в моей жизни таких дней было так уж много, но как только мы, два весёлых приятеля, зашли в «Сан Таге» для отчёта о проделанной работе, разгневанный Джок вышвырнул нас оттуда прямо в офис управляющего, где нас начали допекать расспросами о нашем точном местонахождении и действиях в прошедшую пятницу. Вся эта процедура походила на испанскую инквизицию, правда без испанского сапога и смолы, — ну до этого ещё дело дойдёт.
Вы спросите, что же мы такого натворили, чтобы заслужить такую «награду»? Ещё несколько вопросов, и станет ясно, что мы заслужили худшего.
Наконец, подтащив нас, «невинных младенцев», к восточному окну, Джок указал: «Смотрите туда! Полюбуйтесь, что вы натворили!»
Боже мой! Неужели это мы сделали? Неужели мы сожгли дотла половину верхнего этажа склада какао-бобов? Действительно ли мы ответственны за сотни мешков обугленных бобов в мёртвых тлеющих рядах? Действительно ли это наша вина? Да. И неудивительно, что они так разозлились. Я бы вёл себя также.
Я не осмелился признаться, что спал, пока мой напарник осматривал склад. Тогда я ещё не знал, что он тоже спал, а сейчас честно называет чёрное белым, что никакой течи там не было, и что мы прекрасно справляемся с работой. Я же был тише воды ниже травы, пусть весь словесный поток льётся на него, но всякий раз поддакивал, когда, как мне казалось, напарник нуждался в моей поддержке. Так как доказательств нашей вины не было, босс приказал нам проделать дополнительную работу — у него, скорей всего, появилось подозрение, что мы любим побездельничать, и нуждаемся в «особом внимании».
В общем, получив достойную взбучку и заверения, что отныне мы находимся под особым наблюдением, мы пошли по вымощенной галькой дороге, которая уже существовала сотни лет истории навигационного плавания по серой Темзе. По дороге я всё задавался вопросом, жили ли на свете идиоты вроде нас, которые так позорно погорели из-за собственной лени.
И тут прямо как холодная вода из ведра, на нас вылился Джок, и снова с очередными воплями: «Джонс! Вот ваши дополнительные обязанности на сегодня: подмести двор и заделать расщелины. Вам, Ричардсон. Каждый день вы будете готовить чай, и никаких возражений! Я буду за вами присматривать».
Он видел как я бегу вверх по лестнице за десять минут до звонка, подавать чайник. Он был там и наблюдал, как спустя несколько секунд, я уже отчаянно бежал вниз, чтобы долить воды, когда обнаруживал, что чайник уже пуст. Да, он был там и поглядывал на свои шотландские часы, когда я, шатаясь, еле тащил этот огромный чайник, заполненный до самых краёв водой. Но его не было там, в лачуге, когда я паниковал из-за того, что не мог обнаружить «бесценные ритуальные чашки», которые они подносили к своим извергающим сквернословия ртам. Да, он не был там, когда я решил избавиться от ведра, вечно наполненного грязной серой водой, вечно стоящего по неведомым мне причинам у двери. Мне удалось раздобыть немного чистой воды, чтобы, наконец, отмыть эти грязные чашки, которые я всё ещё не мог отыскать. Он всё ещё был там. Джок вызывающе стоял подобно чайному колокольчику, который пронзительно звенел: «бегите все сюда, все сюда, кто хочет чая».
И всё ещё он был там, когда я быстро вылил грязную воду с верхней ступеньки на несчастные двигатели, что стояли внизу. А теперь к Джоку присоединилась целая команда Сан Тагеров, и все они были там, чтобы рассказать, как грязная серая вода из ведра вылилась откуда-то сверху прямо на двигатели. А вылилась она с каким-то грохочущим треском. Я всё задавался вопросом, обращали ли вообще внимание эти лодочники на мой сумасшедший бег, изменились бы выражения их хладнокровных лиц, если бы они засвидетельствовали чёрствое «выполнение» формальностей к их нежно любимым «королевским чашкам», нашедшим своё тайное убежище в тёмных водах ведра... Боже мой... Оооо, Боже мой...
Мой ум погрузился в то же состояние, что и в тот день, когда я так опозорился во время записи Дэйва Катца. Я смотрел на Тауэрский мост и размышлял, почему это место не очень нравится членам королевской семьи... Человек — всего лишь глина. Так же как и его чашки. Как-то раз Джордж Харрисон сказал: «Всё проходит». В воздухе надменно звучало: «Короли! Их головы срубит жестокое холодное лезвие Судьбы...»
Я был лишь маленьким лягушонком, прыгающим возле начальника, извергающего шотландские проклятия. В течение всего этого часа уже во второй раз, в присутствии начальника и Джока, жаждущего крови, на лице босса проскальзывала плутоватая улыбка. Он видел, как я дрожал от страха перед увольнением, и шептал Джоку: «Подкинь-ка ему ещё работёнки!» Какой — неважно. Главное, чтобы я остался здесь. Любой ценой мне нужно было заработать деньги. Я не мог снова лишиться работы. Мне чудовищно нужны были деньги.
На сей раз мальчик на побегушках освобождён бессловесно направленным на дверь толстым пальцем начальника. Мой транс, в котором я всё ещё пребывал после сессии с Катцем, постепенно стал превращаться в Шекспировскую трагедию, когда я оставил великих богов за обсуждением судьбы несчастного смертного. Я пошёл наводить порядок после «чайной церемонии» и отчищать от грязи старые никому не нужные двигатели, чтобы эти столь драгоценные предметы не так сильно огорчали глаз по два раза на день своими скользкими «трупами», обозначая свой печальный конец бессловесными криками: «Увы, увы, близка наша смерть...»
Приближалось время вынесения приговора. Меня не уволили, однако, приготовили «особенную работу», а именно — разгребать старые лодки и засмаливать их в сухом доке. Казалось, что это — достаточно невинное занятие, и на следующее утро, надев свои сверхпрочные перчатки и защитный костюм, парень приступил к работе.
Я отрывал намертво прилипших моллюсков от поверхности лодки, которая скулила, всячески сопротивлялась, лишая меня устойчивости, и всей своей властью заставляя меня дрожать и потеть. Проявление упорства в этом деле — отдирать моллюсков, — уже было сверхчеловеческим подвигом. Но мне нужно было принять сверхчеловеческое решение, потому что нельзя было терять работу — эту чертовски адскую работу. Через неделю побоев, встрясок, обдираний Моллюска Билла, как они его называли, меня отправили засмаливать корабль в сухом доке, расположенном в 15 милях от того места.
Мне дали горшок чёрной, жидкой смолы и палку с паклей на конце, и добавили: «Хорошенько делай свою работу». На палке было совсем мало пакли. Это приспособление больше напоминало голову лысого человека с беспорядочно торчащими волосами возле одного единственного уха.
И парень начал работать... Потом я понял, что они поспорили на меня.
Они стояли на причале и еле сдерживали смех, наблюдая за каждой моей попыткой засмолить лодку, за которой следовало презренное поражение. Смола, ни на чём не задерживаясь, лилась вниз по палке и капала на лицо и руки. Но самое ужасное то, что она лилась прямо в рукав. За час на мне не осталось ни одного живого места, где бы не было холодной, жидкой, липкой массы. Было совершенно невозможно полить ею лодку и отодрать её от меня. Можно себе только вообразить, что один маленький Ричардсон делает то, что многие годы будет защищать лодку от самой ненастной погоды.
Но им всё-таки пришлось раскошелиться. И мне дали смолу и нормальное приспособление. Вместо моллюсков — паклю. А в конце недели — большой «от ворот поворот».
Ясное дело, увольнение в пятницу меня вовсе не удивило. Я обрёл свободу. Смола держалась на мне ещё несколько недель. Но я всё-таки освободился от её оскорбительной власти после каждодневных горячих «замачиваний» в тополевой ванне.
Потеря работы стала моей нормой. Так я накапливал жизненный опыт. Я не был мечтой работодателя, но мысли, как стать профессиональным музыкантом, не покидали меня. Всё-таки деньги для меня всегда имели особое значение. Ни ваше окружение, ни вы, ничего не можете без них поделать. Этот урок я выучил слишком рано. И если вы не можете зарабатывать деньги музыкой, значит, вам нужно делать что-то другое в каком-то другом месте. Мои родители, как вы уже знаете, всегда были скованы из-за недостатка наличности. Когда я был подростком, отец популярно объяснил мне, что если в пятницу я уйду из школы, то в понедельник выйду на свою первую работу.
В августе 1963 г., в пятницу, я покинул родную школу и сразу пошёл к дантисту. Мои зубы были в плачевном состоянии. Мне нужно было их вылечить. Я знал, что мне не дадут свободного времени, пока я не выполню работу, и в пятницу, сразу после школы, направился к дантисту, и за один приём он вылечил мне зубы. Я просидел у него больше четырех часов. Чтобы уложиться за раз, он сделал мне одиннадцать уколов, и всё равно было очень больно. Когда я вернулся домой, стояла темень. Папа спал. Услышав, как я крадусь в свою спальню, он проснулся. Отец позвал меня в свою затемнённую комнату. Он мог видеть только мой силуэт.
— Где ты был?
— У дантиста.
— Врёшь. Голова и лицо распухли. Ты подрался.
Позже, когда я увидел своё отражение в ванной, я понял, почему он так сказал. Моя голова приняла форму мяча. Я ужаснулся и почувствовал к себе больше чем просто жалость. Моей мамы, насколько я помню, с нами не было, так как она находилась в психиатрической клинике из-за нервного срыва, случившегося скорей всего из-за отца. Хуже стало, когда анальгетик начал рассасываться, и весь остаток ночи я буквально выл от боли. Несколько лет спустя дантисту господину Ходивала запретили практиковать, зарегистрировав случайную смерть одного из его пациентов по причине чрезмерно большого количества обезболивающего. Скорей всего мне очень повезло. Вообще-то, так и есть... Никогда не говори, что умрёшь.