Дело царевича Дмитрия

Дело царевича Дмитрия

2 июня 1591 г. патриарх Иов с освященным собором слушал дело о смерти младшего сына Ивана Грозного, царевича Дмитрия Углицкого. Давно уже вся Россия полнилась слухами о зловещем преступлении, совершенном клевретами Бориса Годунова на заднем дворе угличского дворца: злодейскими руками убийцы перерезали горло восьмилетнему отроку, наследнику российского престола при бездетном царе Федоре Ивановиче, пресекли древнюю династию Рюриковичей.

Страна волновалась, но спокойно восседали на своих местах за большим столом церковные иерархи и бояре, не проявляли беспокойства и занявшие лавки вдоль стен окольничие и думные дворяне. Влиятельный прислужник правителя Годунова дьяк Василий Яковлевич Щелкалов (брат еще более знаменитого Андрея Щелкалова) важно читал свиток. Сразу было видно, что это подлинник, в спешке писавшийся прямо на месте следствия. Оборотная сторона склеенных в длинную ленту столбцов пестрела корявыми подписями свидетелей, «рукоприкладствами» их духовных отцов.

По лицам присутствующих было видно, что они знают, что произошло в Угличе 15 мая. Взгляд Иова остановился на хитром лице князя Василия Ивановича Шуйского. Тот был явно доволен, что после пятилетнего перерыва вновь заседает на своем месте, среди бояр. Все его родственники оставались в опале, а Василий Иванович сумел доказать Годунову свою преданность и выбрался из ссылки. Именно ему было поручено возглавить угличский обыск, что должно было свидетельствовать об объективности следствия. По крайней мере для большинства народа, не бывшего в курсе придворных игр, Шуйские оставались противниками Годуновых, а именно Бориса Федоровича молва обвиняла в убийстве царевича.

Боярин был спокоен за исход дела. Обыск в Угличе он провел энергично и умело — недаром до ссылки возглавлял московский Судный приказ. Да и помощники были хороши — окольничий Андрей Петрович Клешнин, ставленник Годуновых, человек при дворе тертый, сидел сейчас на лавке у стены, ничем не выделяясь среди прочих членов Думы. Весьма способными оказались еще двое помощников, не присутствовавших на заседании: поместный дьяк Елизарий Вылузгин, хорошо знавший Углич, и посольский подьячий, который писал большую часть зачитываемого ныне свитка, — этого малого Вылузгин нашел недавно, когда вел переговоры с поляками.

Шуйский был доволен, что оказался в Москве к нужному моменту. Впрочем, это совпадение наводило на размышления, заставлявшие невольно восхищаться предусмотрительностью Годунова. Трагедия в Угличе произошла 15 мая. На следующий день в Москве уже знали, что, как только маленький царевич упал во дворе своего дворца с перерезанным горлом, угличане ударили в набат и перебили тех, кого подозревали в убийстве: присланного из Москвы дьяка Михаила Битяговского, его племянника Никиту Качалова, сына мамки царевича Осипа Волохова и еще несколько человек.

Угличане обвиняли в убийстве царевича Бориса Годунова. Но уже 18 мая в восставший город въехал и быстро навел порядок пристав Темир Засецкий, а 19 мая прибыла представительная комиссия во главе с Шуйским и посланный от патриарха митрополит Сарский и Подонский Геласий. Шуйский действовал умело и энергично, к тому же он еще в Москве продумал ответ на главный вопрос обыска: «Коим обычаем царевича Дмитрия не стало?»

Нужны были свидетели, чтобы отвечать: «Царевич тешился с жильцами, с робятки маленькими, в тычку ножем, пришла на него немочь падучая, и бросило его на землю, и било его долго, и он накололся ножем сам». Постановка такого прямого вопроса была вполне законной и широко применялась в обыскной практике XVI в. Надо было лишь подобрать людей, которые ответят «да» и не будут досаждать сыщикам своими мнениями.

Шуйский и его товарищи нашли подходящих людей среди тех, кто был лично ответствен за безопасность царевича и порядок в городе, кто мог весьма и весьма пострадать, вызвав гнев обыскной комиссии. Это были чиновники местной администрации, дворовые люди и военно–служилая челядь. Обыск начали с расспросов старших дворовых: ключников, подключников, сытников, стряпчих, детей боярских, пищиков (писцов) и т. п. Они бодро подтверждали версию Шуйского, ссылаясь при этом друг на друга. За ними последовали игумен Давыд, истопники, сторожа, подьячие, повара, хлебники, мобилизованные на царскую работу посошные люди, губной староста и рассыльщики.

Конечно, пришлось эту публику как следует припугнуть. Клешнин сразу же пошел «рыкати на граждан, аки лев», так что граждане «все умолкоша и ничто глаголаша, токмо рекоша: истиннаго мы дела не ведаем, тут не были», — после чего Клешнин «повеле тотчас речи их писати». Шуйский усмехнулся, вспоминая перепуганные лица расспрашиваемых, когда читавший свиток Щелкалов дошел до челобитной угличских рассыльщиков: «Милостивый государь царь! Покажи милость, чтоб мы, сироты твои, в том убивстве (М. Битяговского и др. — А. Б.) вконец не погибли, мы напрасною смертью не померли!»

Некоторые свидетели помогали комиссии активно. Некий Семейко Юдин назвался очевидцем самозаклания царевича. Мамка царевича Василиса Волохова поведала, что Дмитрий Иванович болел падучей болезнью давно и приступы у него случались сильные. Ее маленького сынишку убили по подозрению в том, что он участвовал в покушении на царевича, и Волохова готова была на сотрудничество с комиссией Шуйского. Зато показания непосредственных свидетелей — кормилицы Марины Тучковой, постельницы Марии Колобовой и четырех ребятишек–жильцов, игравших с царевичем, — записывать не стали, ограничившись стандартной формулировкой обыскных речей. Да и вызвали их в самом конце следствия, когда основной материал был уже собран.

Сложнее было «обработать» родственников царевича — Нагих. От показаний матери — царицы Марии — пришлось отказаться вообще, хотя с них полагалось начать обыск. Михаил Нагой упорно стоял на том, что царевича зарезали Волохов, Качалов и Битяговский, и не поддался на коварный вопрос о падучей болезни. Пришлось во все последующие расспросные речи писать, а в некоторые предшествующие — вставлять указания, что именно Михаил Нагой, а не мужики–угличане, поднял восстание против царских представителей. Хотя времени было и немного, компрометирующих материалов на Михаила было набрано столько, что они составили чуть не половину дела. Заодно возвели обвинения и на царицу Марию.

Допрос Андрея Нагого провел лично дьяк Елизарий Вылузгин. Располагая показаниями Волоховой, дьяк навел Нагого на долгий разговор о болезни царевича, о том, как она проявлялась. Это было тщательно записано. А вот о смерти царевича Вылузгин спросил коротенько и написал как бы между прочим: «А сказывают, что его (царевича. — А. Б.) зарезали, а он тово не видел, хто его зарезал». Получалось, будто свидетель и не уверен в своем мнении! Эта форма: «а того не ведают», — применялась комиссией при записи речей всех свидетелей, утверждавших, что царевич был убит. Отказался принять ее только Михаил Нагой.

Большой удачей Шуйского было признание версии о самозаклании третьим Нагим — Григорием. На него тоже начали было собирать компрометирующие материалы, но Клешнин уговорил своего зятя не совать голову в петлю, подумать о молодой жене и т. д. Так что в итоге комиссия постаралась полностью снять с Г. Нагого обвинения, хотя в угличской «смуте» он был явно замешан больше, чем М. Нагой.

Угличское «всенародство», убежденное в том, что Дмитрия убили по приказу Годунова, Шуйского не интересовало: общение с ними он предоставил карателям. К сожалению боярина, он не мог вовсе обойтись без речей духовных лиц, а они, как назло, в большинстве своем смело утверждали, что знают об убийстве царевича. Часть таких показаний пришлось поместить в свиток, утопив их в середине дела и перемешав с противоположными показаниями.

Проведя обыск в кратчайший срок, Шуйский с товарищами перетасовал материалы дела и для верности переписал часть «речей». В начале, которое хорошо воспринимается слушателями, были помещены материалы против Михаила Нагого, его уверения, что царевича убили, слова очевидцев «самоубийства» и сведения о болезни царевича. Комиссия еще раз подчеркнула, что болезнь была «старая.

Затем начиналось как бы само обыскное дело: речи священников, чиновников по старшинству и т. п. Комиссия сделала кое–какие приписки и поправки. Вылузгин и подьячий Посольского приказа просмотрели дело еще раз. Дьяк вписал несколько слов на склейку 32; подьячий углядел, что в одном из показаний зачинщиками бунта названы горожане, и вставил — «по приказу Михаила Нагого». Все это и еще многое из того, что творила комиссия Шуйского, строжайше запрещалось делать.

Но расчет был на то, что Годунов обеспечит благожелательное отношение к итогам работы комиссии, а большинство бояр и иерархов, чей голос все равно не мог изменить ситуацию, пропустит детали мимо ушей. Для них в обыскном деле были приготовлены отдельные занятные подробности (в частности, что во время событий Михаил Нагой был «мертвецки пьян»), ударные сведения расположены в начале и в конце свитка, чтобы в середине монотонного чтения Щелкалова можно было незаметно подремать.

Эти мелкие хитрости не могли подействовать на патриарха Иова, отличавшегося великолепной способностью к сосредоточению и удивительной памятью. Председательствуя на обсуждении результатов обыска, московский первосвятитель не мог не видеть злостных нарушений следственной практики, перечеркивающих все выводы комиссии Шуйского для любого непредвзятого суда. Бросалось в глаза, что к делу о смерти сына Ивана Грозного и восстании в Угличе было привлечено ничтожно мало людей — менее полутора сотен, в то время как по самым незначительным делам выспрашивалось по 200—500 и более человек.

Нетрудно было заметить, что те, кого комиссия привлекла для дачи показаний, подвергались давлению. Протоколы допросов, которых не должно было проводиться по правилам обыска, включали даже очные ставки, доследования по отдельным деталям и т. д. Шуйский с товарищами явно пренебрегал существовавшими юридическими нормами! Небрежность давала себя знать и в содержании обыскного дела.

Кто–то, вероятно, мог задуматься и о том, чем занималась комиссия Шуйского в Москве — ведь она вернулась в столицу к 27—28 мая, в пожарном порядке свернув работу в Угличе и привезя оттуда пусть неплохо обработанный, но все же на удивление куцый свиток обыскного дела [8]. Участники обыска успели получить награды, а само дело до 2 июня не представлялось царю, Боярской думе и освященному собору.

Даже при дворе ходили слухи, что к смерти царевича в Угличе причастен Борис Годунов. Опасность давно нависала над головой маленького Дмитрия Ивановича, его матери, родственников и приверженцев, об этом знали даже иностранцы. Поговаривали, что опала на дворецкого Григория Васильевича Годунова, Никифора Чепчугова и Владимира Загряжского связана с их отказом содействовать злодейским планам Бориса [9].

А тут еще 24 мая запылала Москва: выгорел Белый город, Занеглинье с Арбатом, Никитской и Петровкой, около 12 тысяч домов. Вскоре сгорела и Покровка. Борис Годунов изыскал в казне большие средства, чтобы помочь погорельцам отстроить каменные здания, народ был ему благодарен, но слух, что Москву поджег Годунов, чтобы отвлечь людей от размышлений о смерти Дмитрия Углицкого, был неистребим.

Одновременно со следствием в Угличе доверенные люди правителя провели расследование о московских пожарах. Как только Годунов получил обыскное дело, состряпанное Шуйским и его товарищами, московское дело было пущено в ход. Здесь Борису Федоровичу не нужно было опираться на авторитеты: попросту 28 мая 1591 г. по России была разослана царская окружная грамота, в которой назывались имена поджигальщиков, признавшихся, что они действовали… по заданию находившегося в ссылке Афанасия Нагого (самого опасного для Годунова члена этой фамилии). Доказательств против Нагого не приводилось, зато объявлялось, что он послал поджигальщиков и в другие города: берегите, мол, свое добро!

Патриарх Иов, автоматически отмечая про себя необъективность и просчеты комиссии Шуйского, нисколько не колебался в выборе. Абстрактная справедливость — или мудрое правление его благодетеля, проверенного еще в опричнине человека, щедрого и предусмотрительного Бориса Федоровича Годунова?! Разумеется, патриарх был за политическую мудрость, допускающую некоторые моральные потери ради общего блага государства. Едва Щелкалов закончил чтение, Иов встал и произнес приговор.

«И патриярх Иев со всем освещенным собором, слушев Углетцкого дела, и сказу митрополита Галасеи, и челобитные городового приказщика Русина Ракова, говорил на соборе:

В том во всем воля государя царя и великого князя Федора Иоанновича всеа Русии — а преже сего такова лихова дела и такие убойства сстались и крови пролитье от Михаила от Нагово и от мужиков николи не было.

А перед государем царем и великим князем Федором Иоанновичем всеа Русии Михаила и Григорья Нагих и углетцких посадцких людей измена явная, что царевичю Дмитрею смерть учинилась Божьим судом, а он, Михаиле Нагой, государевых приказных людей: дияка Михаила Битяговского с сыном, и Микиту Кочалова, и иных дворян, и жильцов, и посадских людей, которые стояли за Михаила Битяговского и за всех за тех, которые стояли за правду и розговаривали посадцким людем, что они такую измену зделали, — велел побита напрасно, умышленьем, за то, что Михайло Битяговской с ним, с Михаилом с Нагим, бранился почасту за государя, что он, Михайло Нагой, держал у себя ведуна Ондрюшу Мочалова и иных многих ведунов.

И за то великое изменное дело Михайло Нагой з братьею и мужики углечане по своим винам дошли до всякого наказанья. А то дело земское, градцкое, в том ведает Бог да государь царь и великий князь Федор Иоаннович всеа Русии, все в его царьской руке, и казнь, и опала, и милость, о том государю как Бог известит.

А наша должная молити Господа Бога, и пречистую Богородицу, и великих руских чюдотворцов Петра, и Алексея, и Иону, и всех святых о государе царе и великом князе Феодоре Иоанновиче всеа Русии и о государыне царице и великой княгине Ирине о их государьском многолетном здравие и о тишине межусобной брани».

Церковь устами патриарха заявила, что вопроса о причинах смерти царевича Дмитрия, о которой говорила вся Россия, не существует — есть только бунтовщики, с которыми следует расправиться. Такой указ боярам: «Углетцкое дело по договору вершити», — был немедленно отдан. Годунов получил санкцию на расправу со своими противниками. Нагие окончательно исчезли с политической арены. Более двухсот угличан, поднявшихся, чтобы отомстить за смерть маленького царевича, последнего Рюриковича, были казнены, остальные после пыток отправлены «в Сибирь и в Пермь Великую в заточение в пустые места».

Иову пришлось выслушать немало упреков за свое поведение в деле о смерти царевича Дмитрия Углицкого. Похоже, что, трепеща перед гневом Годунова, придворные высказывали свои чувства патриарху, не склонному к доносительству. «И всяко вещем сопротивное нападе на мы, — писал Иов впоследствии, — озлобление, и клеветы, укоризны, рыдания ж и слезы — сия убо вся мене смиренаго достигоша». Однако Иова ждало более тяжелое испытание.