Между самозванцами

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Между самозванцами

Для биографии Филарета Никитича и других патриархов всея Руси характерно пестрое переплетение легенд, принятых на веру мистификаций, переходящих из исследования в исследование ошибок и реальных фактов — и все это вместе равным образом служит основанием для домыслов историков, иногда остроумных и элегантных, чаще — тупых и заидеологизированных.

Смута в России начала XVII в. — многосторонняя гражданская война, осложненная под конец иноземной интервенцией, — и сама–то до сих пор не осмыслена как следует, а о биографии Филарета в этот период и говорить нечего… Однако мы с вами, уважаемый читатель, не устрашимся и смело ринемся к реальным (кстати, весьма немногочисленным) фактам, отделяя по пути зерна от плевел.

Издавна из одного исторического труда в другой переходит рассказ, что Борис Годунов успел–таки перед кончиной возвести Филарета в степень иеромонаха и даже архимандрита. А. Смирнов, автор наиболее подробной биографии Филарета, описывает в этой связи целиком выдуманный хитроумный план Годунова «закрепить в монашестве» возможного претендента на престол, а В. Г. Вовина уже в наши дни сомневается в необходимости такого плана, не обращая внимания на то, что Смирнов всего лишь многословно пересказывал мысль Н. М. Карамзина[ ].

Никто не дал себе труда задуматься, почему столь тонкий исследователь, как Н. И. Костомаров, «выпадает» из общего хора, вовсе не упоминая иеромонашество и архимандритство Филарета. Он работал по источникам, где ничего подобного не отмечено — это признавал еще А. Смирнов и подчеркнул недавно Я. Г. Солодкин[ ].

Строго говоря, мы не знаем в точности ни единого факта жизни Филарета Никитича в последние месяцы власти Годуновых и год царствования первого Лжедмитрия, то есть в период с весны 1605 по лето 1606 г. Это никоим образом не мешает историкам (за исключением редких ученых уровня Костомарова) развлекать читателей выдуманными переживаниями Филарета при дворе Лжедмитрия и наукообразными рассуждениями, «что тут он как будто изменил самому себе и, уж во всяком случае, пребывал в каком–то неестественном для себя состоянии»[ ].

Приписывать историческому персонажу свое новейшее отношение к давно ушедшим событиям и лицам ученым необходимо, чтобы скрыть нерешенность главной задачи исследования: выявления всей цепочки причин и следствий, системы отношений, объясняющих поведение исторических деятелей.

Между тем и в отсутствии достоверных фактов есть своя прелесть, и нерешенные загадки — одна из обаятельных сторон подлинной истории. Важно только определиться, что тобой движет: искреннее любопытство или желание любой ценой оставить отпечаток, — увы, не непосредственно на скрижалях истории, но на страницах типографского текста (понимание этой разницы и делает историков столь раздражительными).

Поставление Филарета Никитича в митрополиты Ростовские и Ярославские (третью церковную степень после патриарха и митрополита Новгородского) современники и ближайшие потомки относили ко времени после смерти царя Бориса (Палицын, Шаховской и др.), то есть, по предположению историков, к началу царствования Лжедмитрия, хотя речь могла идти и о более позднем времени, поскольку некоторые говорят о поставлении Филарета уже при Василии Шуйском.

Попытки установить время поставления по лицу, посвятившему Филарета в сан, также упираются в разноречие источников. По «Хронографу Русскому», уговаривал Никитича освященный собор, что можно рассматривать как намек на время межпатриаршества: после низвержения Иова (фактически в начале июня 1605 г., формально 21–го) и до поставления Игнатия (избран 21–го, поставлен 24 июня). Однако «умолять» Филарета освященный собор мог и при патриархе, если это вообще не чисто риторическая фигура.

Сообщение о посвящении Филарета митрополитом Новгородским Исидором, на первый взгляд, ведет нас к тому же межпатриаршеству, тогда как указание на патриарха Гермогена, очевидно, ложно — тот был поставлен на патриаршество уже после того, как митрополит Филарет официально действовал при царе Шуйском. Однако о каком межпатриаршестве речь: между Иовом и Игнатием или между Игнатием и Гермогеном (с 9 мая по 3 июля 1606 г.)?

О поставлен Филарета на митрополию патриархом Игнатием ни один источник не говорит, что не мешает все последние столетия делать это историкам, включая даже Н. И. Костомарова. Перешагнуть через источник заставляли представления о деятельности Лжедмитрия, милостивого к опальным при Годунове и в особенности к своим «родственникам»[ ].

Действительно, свою «мать» — царицу–инокиню Марфу (в девичестве Марию Нагую) — «царь Дмитрий Иванович» торжественно принял в Москве перед коронацией, состоявшейся 30 июля 1605 г., а его «брат» Иван Никитич Романов Каша еще до 1 сентября стал боярином. Вскоре (до 1 сентября 1606 г.) боярином стал и князь Борис Михайлович Лыков–Оболенский, муж Анастасии Никитичны Романовой[ ], хотя поженились они, видимо, позже.

Последних, однако, не возвращали из ссылок — они были еще при дворе Бориса Годунова в то время, как их родичи гибли в заточении. Поэтическим вымыслом Н. М. Карамзина является и сообщение о переезде жены Филарета, инокини Марфы, и его сына Михаила в Ростовскую епархию при Лжедмитрии. Сам Филарет не приезжал при Лжедмитрии в Ростовскую епархию и родственники его, жившие с Михаилом в селе Клин Юрьево–Польского уезда (Марфа Никитична с детьми, Анастасия Никитична, Татьяна Федоровна и др.), по признанию историков, были всего лишь освобождены из–под надзора.

«Возвращение» Филарета ко двору позволяло историкам заполнить вакансию митрополита Ростовского и Ярославского, заседавшего, согласно документам Лжедмитрия I, в царском «совете духовных и светских персон», участвовавшего в приеме послов и царском венчании Марины Мнишек[ ]. Но историки исходили из того, что Филарет занял место удалившегося на покой в Троице–Сергиев монастырь митрополита Кирилла Завидова 30 июня 1605 г., тогда как и эта дата не подтверждена источниками и появилась скорее всего в результате привязки поставления Филарета к царскому венчанию Лжедмитрия.

Как видим, Филарет был поставлен историками на Ростовскую митрополию исходя из представлений о мотивах Лжедмитрия I, что позволило затем живописать душевные переживания Никитича, оказавшегося якобы перед сложными моральными проблемами. Легко заметить, что вымышленные проблемы были бы более сложны, а поведение Филарета — значительно оригинальнее, ежели бы он отказался сотрудничать с Лжедмитрием (или самозванец попросту «забыл» бы своего бывшего хозяина в ссылке). Но историки, как справедливо заметил Анатоль Франс (сам профессиональный историк), «переписывают друг друга… Оригинально мыслящий историк вызывает всеобщее недоверие, презрение и отвращение».

Сделать ошибку, присоединившись к общему мнению (поправляя его, для порядка, в мелочах), очень легко, приятно и прибыльно. Хорошим способом избежать заблуждения было бы наглядное представление об обстановке описываемого события, тем более что документы о Смуте это частенько позволяют. Вот, например, свадебный пир Лжедмитрия и Марины Мнишек. По совершенно достоверной разрядной записи, за столами чинно сидит вся родовитая знать, предоставляя будущим историкам заботиться о «морально–этической оценке такого сотрудничества с самозванцем».

«В отцово место» — первый по знатности князь Ф. И. Мстиславский. Тысяцким на свадьбе — Василий Иванович Шуйский, уже продумавший свой план цареубийства. Между тем честнейший князь Михаил Васильевич Скопин–Шуйский, заслуженный герой русской истории, с мечом наголо охраняет новобрачных, а выдающийся впоследствии боец с интервентами князь Дмитрий Михаилович Пожарский пирует за столом… у поляков!

Все тут, кроме Романовых: нет ни Ивана Каши, ни женщин (другие дамы перечислены), ни, разумеется, Филарета (хотя бы под титлом митрополита Ростовского). «Стрыйные» братья и сестры жениха, в отличие от прочей «родни», отсутствуют.

Это обстоятельство делает не столь уж неожиданными приведенные недавно Я. Г. Солодкиным данные, что «в начале 1606 г., т. е. уже при Лжедмитрии I, Филарет был троицким соборным старцем, вторым лицом в монастыре после архимандрита Иоасафа»[ ]. Ученый, правда, не захотел вызвать «всеобщее недоверие, презрение и отвращение» и поспешил (уже без всяких оснований) оговориться, будто «вскоре по распоряжению Самозванца Филарета посвятили в сан митрополита».

Когда же? Свадебный пир состоялся 8 мая 1606 г., а в ночь на 17–е «царь Дмитрий Иванович» был зверски убит, после чего Филарет, столь долго не оставлявший своего имени в документах, незамедлительно оказывается на политической авансцене. Даже в двух лицах, если следовать логике ученых, отождествляющих его с митрополитом Ростовским и Ярославским.

Один митрополит Ростовский, согласно официальному документу — чину, играл видную роль на скоропалительно подготовленном царском венчании Василия Шуйского 1 июня 1606 г. в Москве, проводившемся новгородским митрополитом Исидором. Другой митрополит Ростовский 28 мая сообщал в Москву из Углича, что под его руководством комиссия в составе архиепископа Астраханского Феодосия (прославленного своими обличениями царствовавшего Лжедмитрия), архимандритов и бояр «обрела» мощи царевича Дмитрия Ивановича, оказавшиеся вполне чудотворными; этот митрополит и доставил мощи в Москву к 3 июня, о чем сообщала царская грамота от 6 июня и другие солидные источники[ ].

Согласно прямым указаниям, в Углич ездил Филарет Никитич. В Москве, следовательно, оставался Кирилл или (что менее вероятно) Ростовский митрополит лишь на бумаге присутствовал на церемонии коронации очередного узурпатора. Василий Шуйский ради своей выгоды никогда особо не считался с законом и порядком (не говоря уже о правде). Согласившегося поехать в Углич Филарета — ближайшего (не считая Нагих) родственника царевича Дмитрия — хитроумный властолюбец мог наречь каким угодно саном и спокойно очистить для него соответствующее место в случае успешного возвращения в Москву.

В конце XIX в. историк С. Ф. Платонов полагал, что после переворота Шуйский обещал Филарету Никитичу патриаршество, но затем изменил свое решение[ ]. Другие ученые не обращали внимания на приведенные Платоновым факты лишь постольку, поскольку традиционно (и совершенно безосновательно) считали, будто Гермоген был избран на патриарший престол почти сразу после убийства Лжедмитрия и свержения Игнатия, а не месяц спустя после перенесения в Москву мощей Димитрия.

Так что Филарет Никитич мог ехать в Углич не только за доказательством ложности всеобщего мнения о «чудесном спасении» царевича (которое плодило самозванцев) и укреплением таким образом трона Шуйского, но (что более похоже на главу рода Романовых) за патриаршим клобуком для себя — гарантией защиты и дальнейшего возвышения своей семьи.

Обманутый царем Василием Ивановичем, Филарет не мог, однако, встать на сторону обманутого народа, восставшего под знаменем неистребимого «царя Димитрия», в особенности когда главную силу восстания составила армия голытьбы под предводительством Ивана Исаевича Болотникова. Но и в Москве Романов не остался.

В ноябре 1606 г., когда войска восставших двигались на столицу, Филарет был уже на своей кафедре в Ростове. О важнейшей его заботе: как обеспечить безопасность жены, сына и дочери? — мы знаем крайне мало. Неизвестно даже наверное, где они находились. Одни считают, что в Ипатьевском монастыре близ Костромы, в епархии Филарета, другие — что в Москве (как было бы на руку Шуйскому). Ясно только, что опасность грозила отовсюду, кругом свирепствовали смерть и разорение, заговоры и интриги, но семья Филарета была — неведомым образом — спасена.

Второй заботой — была судьба государства. В этом Филарет был вполне единодушен с патриархом Гермогеном, рассылавшим по стране богомольные грамоты о прекращении гражданской войны и даровании войскам царя Василия Шуйского победы над болотниковцами (см. в Приложении к нашему повествованию о третьем патриархе). Воздействие таких грамот на паству зависело от позиции местных архиереев, которые должны были при их получении служить торжественные молебны и объявлять волю патриарха в соборных церквах, переписывать грамоты и рассылать по соборам своей епархии, откуда размноженные списки расходились по всем церквам, достигая каждого сельца Российского государства.

Так было в мирное и спокойное время, но «шатость» гражданской войны подорвала эту стройную систему пропаганды. Достаточно было архиерею или протопопу, по убеждению или из страха, положить грамоту под сукно, как епархия или город с уездом оказывались вне досягаемости для слова московского архипастыря. Случайно или нет, но воззвания Гермогена дошли до нас только в списках, рассылавшихся по епархии митрополитом Филаретом.

Грамоты Гермогена, полученные в Ростове 29 и 30 ноября 1606 г., были немедленно размножены (пока Филарет приступал к молебнам «не по один день»); известно о переписке их, уже с распоряжением Филарета, в устюжском Успенском соборе его епархии, а 30 декабря устюжские списки были получены в Соли Вычегодской. Неудивительно, что в условиях «шатости» и царь Василий Шуйский адресовал воззвание не ростовским воеводам, обязанным распространять объявительные грамоты вниз по административным уровням, а тому же Филарету (8 декабря 1606 г.).

В новом, 1607 г., Филарет служил молебны и рассылал по епархии грамоты Гермогена, полученные 6 и 11 июня, в дни напряженных боев царской армии с повстанцами. Речь идет о грамотах, сохранившихся только благодаря Филарету, но мы вправе предположить, что митрополит Ростовский поддерживал все известные нам пропагандистские акции патриарха. Как и Гермоген, после разгрома и предательского убийства Болотникова Филарет надолго замолчал.

Мы вновь встречаем его имя в источниках лишь в октябре 1608 г. Приключившаяся с Ростовским митрополитом в это время история изображалась современниками и потомками в столь возвышенно–житийных тонах, что невольно вызывает сомнение, в особенности относительно мотивов поведения Филарета. Критичность всегда оправданна, но должна применяться не только к хвалебным и официозным, однако и к «обличительным» версиям событий. Поэтому не будем увлекаться и посмотрим прежде, что произошло.

Основные войска Лжедмитрия II и Василия Шуйского противостояли друг другу под Москвой, но судьба страны решалась осенью 1608 г. борьбой за «города» Северо–Восточной Руси, население которых колебалось. Суздальцы так и не смогли объединиться для обороны и сдали город отряду Лисовского; Владимир и Переяславль также присягнули Лжедмитрию II, ростовчане пребывали в сомнении.

То, что паства Филарета, по современному известию[ ], оказалась неспособна к обороне Ростова, можно отнести к недостаточному усердию митрополита, но в неменьшей степени — к нерасторопности местного воеводы Третьяка Сеитова. Между тем последний действовал довольно решительно, в отличие от других воевод, без видимого сопротивления сдававших города сторонникам Лжедмитрия II.

Узрев в окрестных городах неприятеля, Сеитов по государеву указу выступил в поход на Юрьев Повольский, прося Филарета Никитича собрать подмогу — «даточных людей» — по человеку с двора подчиненных митрополиту монастырей, сел и «детей боярских» (младших по чину дворян, служивших Филарету). Затея эта была обречена не только потому, что в условиях Смуты собрать «даточных» было чрезвычайно трудно. События развивались гораздо быстрее, чем могли действовать воевода и митрополит при всем их желании.

Сеитов просил Филарета прислать собранных ополченцев с оружием в Переяславль или Юрьев Повольский, предполагая, впрочем, что «даточным» придется искать его где–нибудь еще[ ]. Но Переяславль уже перешел на сторону Лжедмитрия, и вооруженные жители его выступили вместе с казаками Сапеги на Ростов. Встречный бой разгорелся через два дня после просьбы Сеитова к Филарету, 11 октября недалеко от Ростова.

Для умонастроения того времени характерно, что ростовчане отнюдь не бросились на помощь своему воеводе или на защиту городских стен, но при первом известии об опасности стали собираться бежать в Ярославль, умоляя Филарета последовать с ними. Вскоре к этим просьбам присоединился и разбитый в поле воевода Третьяк Сеитов, говоривший о столь плачевном состоянии укреплений, что можно было считать, будто «в Ростове града нет».

Жители Ростова, как отмечали и напавшие на них переяславцы, и скорбевшие о падении главного города епархии устюжане, были беспечны. А заставить их выйти на общественные работы, как показывают многочисленные примеры по другим городам в Смуту, означало почти наверняка подвигнуть ростовчан перейти в противный лагерь (Всенародное ополчение поднялось, когда горожане убедились, что «тяготы» им творит любая власть).

Так что и воевода, и жители, не позаботившиеся о крепости города, вели себя логично, предпочитая удариться в бега, пока захватчики будут увлечены грабежом. Филарет же повел себя героически, то есть крайне неблагоразумно с точки зрения здравого смысла. Собственно, Ростовский митрополит поступал как положено, как должно, но даже в панегирическом описании «Нового летописца» выступление Филарета на фоне реальных условий выглядит нелепо.

Ростовчане, по словам летописца, «пришли всем городом к митрополиту Филарету и начали его молить, чтобы им отойти в Ярославль. Он же, государь великий, адамант (алмаз. — А. Б.) крепкий и столп непоколебим, на то приводил и утверждал людей Божиих, чтоб стояли за веру истинную христианскую и за государево крестное целование, чтоб стать против тех злодеев.

И многими их словами утверждал, глаголя: Если мы и побиты будем от них — и мы от Бога венцы восприимем мученические! Слышав же воевода и все люди, что им не повелевает города покинуть, молили его, чтобы он с ними пошел в Ярославль.

Он же им всем сказал: Если прийдется — многие муки претерплю, а дома пречистой Богородицы и Ростовских чудотворцев не покину! Услышав же они от него такие слова — многие побежали в Ярославль».

Нимало не смутившись результатом своей проповеди, Филарет направился в собор, облекся как подобает и причастился, утешая решивших укрыться с ним в храме. Тем временем воевода Третьяк Сеитов с немногими оставшимися с ним людьми три часа защищал город, но был разбит вторично; не успевшие бежать в Ярославль ростовцы пробирались в собор, надеясь в нем спастись. Врата храма захлопнулись перед врагом, первый приступ был отбит, но защитники собора начали изнемогать.

Тогда Филарет, возмущенный тем, что храм штурмуют свои же православные, «подошел к дверям церковным и начал переяславцам говорить от Священного писания, чтоб помнили свою православную веру, от литовских людей отстали и к государю (В. И. Шуйскому. — А. Б.) обратилися. Они же, переяславцы, как волки свирепые, возопили великим гласом, и начали к церкви приступать, и выбили двери церковные, и стали людей сечь, и убили множество народа.

Митрополита же взяли с (архиерейского) места, и святительские ризы на нем ободрали, и одели в худую одежду, и отдали его за караул. Раку же чудотворца Леонтия златую сняли и рассекли на доли, казну же церковную всю, и митрополичью, и городскую разграбили и церкви Божий разорили… Митрополита же Филарета отослали к Вору (Лжедмитрию II. —А. Б.) в Тушино».

Поведение Филарета настолько не укладывается в новейшие представления о прозорливом политике, что заставляет говорить о его душевном смятении и даже «раздвоении». «Очевидно, — написала недавно В. Г. Вовина, — именно в результате этой (Филаретовой) проповеди многие не успели бежать из города и были убиты»[ ]. Однако это лишь кажущаяся очевидность, вызванная непониманием нравственной невозможности для личности, подобной Филарету, вслед за большинством вострепетать перед опасностью и склониться перед неправедной силой.

История русская, и времен Смуты в частности, знает немало примеров, когда воодушевление горожан или даже части их спасало города от многократно превосходящего неприятеля. Грабительские же шайки, наподобие напавшей на Ростов, имели обычай ретироваться при малейшем признаке упорного сопротивления. 11 октября 1608 г. ростовчане оказались лишь более деморализованными, чем переяславцы и казаки; мы вряд ли можем судить, сколько не хватило Филарету убедительности, чтобы переломить ход событий.

Но даже если поражение было очевидно, родовая честь и архипастырский долг велели Никитичу вести себя подобно другим порядочным людям в такой ситуации. В том же 1608 г. Суздальский архиепископ Галактион уговаривал жителей защищаться против Лжедмитрия, пока восставший народ не вышиб его из города. Коломенский епископ Иосиф и Тверской архиепископ Феоктист ободряли защитников своих городов и подверглись жестоким истязаниям при взятии их войсками Лжедмитрия II. Братия Кирилло–Белозерского и Троице–Сергиева монастырей прославилась мужеством при защите своих обителей.

На фоне всеобщей «шатости» и массовой измены воевод, переходивших с одной стороны на другую по обстоятельствам, выделялись примеры поведения по моральной (или идеальной, литературной, как кому нравится) норме. Наиболее близкий к случаю Филарета пример дает поведение воеводы князя Михаила Константиновича Хромого Орла Волконского при захвате Боровска войсками Лжедмитрия II.

Видя невозможность удержать город, князь укрепился в Пафнутиевом Боровском монастыре, а когда два его товарища–воеводы изменили и открыли ворота врагу — собрал людей в собор и один рубился в церковных дверях, отвергая предложения сдаться. «Умру у гроба Пафнутия чудотворца», — заявил Волконский и погиб вместе с защищаемыми им гражданами. Именно такие люди, даже оставаясь в одиночестве, творили историю. Не случайно герб Боровска — червленое сердце в лавровом венке на серебряном поле — запечатлел подвиг Хромого Орла.

К счастью, гибли не все. Князь Дмитрий Михайлович Пожарский, когда жители города Зарайска решили сдаться Лжедмитрию II, заперся с немногими людьми в крепости, подвигшись, по благословению Никольского попа Дмитрия, умереть за православную веру. Пример воеводы заставил горожан передумать и, придя в единомыслие, Зарайск отбился от неприятеля, а Пожарский со временем возглавил Всенародное ополчение.

Очевидно, что само по себе поведение Филарета при разорении Ростова не давало повода для сомнений относительно его нравственной позиции. Замешательство среди современников и потомков вызвал тот факт, что плененный и с позором привезенный в тушинский лагерь самозванца Ростовский митрополит стал там ни более ни менее, как патриархом!