Низвержение

Низвержение

Всего шесть годов правил Никон Русской церковью, а распря его с государем и боярами длилась уже более восьми лет. Наконец Алексей Михайлович и его советники исхитрились собрать в Москве множество православных архиереев из разных стран — и среди них двух патриархов: Паисия Александрийского и Макария Антиохийского. Полюбовно договорившись с архиереями–милостынесобирателями и взяв собственноручные подписки с русских иерархов, великий государь организовал осуждение Никона церковным собором. Святейший знал, что приговор предопределен, что его слишком боятся, чтобы оставить на свободе, но не смирился и не сложил оружие.

В конце ноября 1666 г. большой военный отряд окружил Новый Иерусалим. Богатые возки въехали на монастырский двор и выгрузили перед кельей патриарха целую делегацию священнослужителей. Шурша дорогими тканями одежд и сверкая драгоценностями, перед одетым в овчину и подпоясанным веревкой Никоном предстали архиепископ Псковский Арсений, архимандриты и игумены многих монастырей, стрелецкий полковник и прочие царские посланцы. Торжественно объявив титулы царя и восточных патриархов, они передали повеление явиться на собор и дать ответ, почему он, Никон, оставил престол.

Никон не отказал себе в удовольствии заметить, что восточные патриархи не знают церковных правил. За архиепископом или епископом, оставившим епархию, полагалось до трех раз присылать двух или трех архиереев, а не каких–то архимандритов и игуменов! Судить же его имеет право либо Константинопольский, либо Иерусалимский патриарх, которые ставят на патриаршие престолы, а не Александрийский, живущий в Египте, и не Антиохийский патриарх, обитающий в Дамаске!

В ответ раздались бесчинные вопли, особенно надрывался Спасо–Ярославский архимандрит Сергий: «Мы тебе не по правилам говорим, а по государскому указу!» Довольный произведенным впечатлением, Никон заметил, что с ними, чернецами, он и говорить не будет, а архиепископу сказал, что, хотя судить его права не имеют, он придет в Москву обсудить кое–какие духовные дела. Пока приезжие устраивались на гостином дворе и строчили в Москву первые доносы, святейший быстро собрался в дорогу.

Он брал с собой лишь несколько книг и большой крест, который должны были нести перед ним соответственно сану. Затем Никон служил заутреню, исповедался и причащался. Посланные от церковного собора желали его поторопить «ради государева дела», патриарх же запретил их пускать, сказав: «Я ныне готовлюсь к небесному Царю». Во время торжественной литургии приезжие вновь начали шуметь, особенно архимандрит Сергий, заспоривший о новых книгах и греческом пении. Патриарх велел выдворить Сергия — за ним вышли на крыльцо и другие посланцы собора, крича нелепыми голосами: «Чего ради держишь нас, ни откажешь, ни прикажешь?!» Однако они не могли нарушить чинности службы, во время которой Воскресенская братия с особым старанием пела по–гречески, киевским согласием, а Никон говорил поучение о терпении. Причастившись святых тайн и приготовившись к смерти, патриарх сел в простые сани и поехал к Москве.

У креста на Елеонской горе он простился с братией и монастырскими работниками, со слезами провожавшими его от самого монастыря. Был вечер 1 декабря. Несмотря на мороз и ветер, люди долго плакали у Елеонской горы, не чая больше видеть духовного отца своего. А власти нервничали и посылали из Москвы посланца за посланцем. Один из них, архимандрит Филарет, остановил обоз с Никоном за две версты от села Чернева и прочел патриарху выговор великого государя и собора, что–де он посланных обесчестил и к Москве не едет. Другой, архимандрит Иосиф, остановил обоз на темной улице села Чернева. При свете факела он прочел то же, что и Филарет, с прибавлением, что–де Никон и Филарета обесчестил, и в Москву не едет. Притом в приказе значилось, что патриарх должен быть в Москве рано утром 3 декабря, за три или четыре часа до света.

«Ах вы, — воскликнул Никон, — лжи и неправды исполненные! Давно ли отошел от нас Филарет — и ныне здесь — и чем обесчещен? И как это я не еду? Горе вашей лжи и неправде! Не для того ли повелеваете мне ждать ночами с малыми людьми, чтобы так же задушить, как митрополита Филиппа?!»

Действительно, стрельцы задержали Никона в Тушине, поместив до срока в пустом доме, но полковник, введенный словами патриарха в подозрение, немедленно послал в Москву гонца, и приказ был изменен. За несколько часов до рассвета обоз въезжал в Москву. В Смоленских воротах и на Каменном мосту горели яркие огни — свиту Никона осматривали и пересчитывали, как неприятельский отряд. В Кремле Никольские ворота были захлопнуты перед патриархом «для дела великого государя». Они распахнулись лишь тогда, когда шпионы опознали, а стрельцы схватили верного Никону слугу Иоанна Шушерина.

Похоже было, что чем ближе подступал час суда над патриархом, тем более власти беспокоились. Никона и человек тридцать монахов и мирян, что были оставлены с ним, поместили на одиноко стоящем дворе, окружив его многочисленной стражей, которая никого и мимо пройти не допускала. А обоз с продуктами, взятыми из Нового Иерусалима, отогнали на Воскресенское подворье, так что Никону и всем бывшим с ним совсем нечего было есть. Так, голодным и бессонным повлекли патриарха на суд, по дороге много раз останавливая его с требованием, чтобы он шел без креста.

Патриарх упорствовал, скороходы так и сновали непрестанно между его санями и дворцом. Видя, что не могут Никона одолеть, члены церковного собора оставили его идти с крестом, но при том постарались всячески досадить. Сани патриарха медленно пробирались между великими толпами народа мимо Благовещенского собора, из врат которого доносилось пение. Никон хотел войти туда помолиться, но двери были захлопнуты перед ним. У паперти стояли богато украшенные упряжки восточных патриархов, даже кони их были увешаны соболями. Никон принял вызов и приказал поставить рядом с ними свою клячонку и бедные крестьянские санишки.

Далее он пошел пешим, кланяясь каждой церкви, двери которых неизменно запирались. Захлопнулась на глазах у патриарха и дверь Столовой царской палаты, где уже собрались царь, бояре и все архиереи. На открытом месте, не изъявляя никакого беспокойства, простоял Никон около часа, пока в Столовой спорили — вставать или не вставать при его появлении. Порешили не вставать. Никон, слышавший выкрики сквозь закрытую дверь, усмехнулся. Он вступил в палату, приказав нести впереди себя крест, и все присутствующие, хоть и не хотели, встали.

Царь Алексей Михайлович сохранял вид судьи, стоя на высоком помосте перед своим троном. Слева от трона были устроены сверкающие драгоценностями кресла патриархов. Перед ними у помоста стоял покрытый златотканым ковром стол с позолоченным ковчежцем и книгами в дорогих переплетах. К нему–то и подошел Никон, спокойно прочел молитву, троекратно поклонился царю, патриархам, в сторону, где стояли вдоль стен архиереи, и в другую — царскому синклиту. Тем временем слуга его поставил патриарший крест справа от престола. Алексей Михайлович, явно стесненный таким соседством, еле шевеля губами и показывая рукой, тихонько просил Никона сесть справа от себя в углу на простую лавку.

Патриарх демонстративно оглянулся вокруг себя, как бы ища места, и громко ответил: «Благочестивый царь, не ведал я твоего намерения и потому места, на котором должен сидеть, с собой не принес, а мое место здесь занято. Но говори, чего ради призвал нас на собранное тобою здесь соборище?» Тогда и слуга Никона осмелел и стал с крестом у стола, прямо перед лицами царя и патриархов. К ужасу собравшихся царь Алексей Михайлович спустился с помоста и стал на одном уровне с Никоном у стола, прося восточных патриархов рассудить его с покинувшим свой престол архипастырем.

В голове Никона мутилось от голода, ибо он третий день не ел. Патриарх помнил, как Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский задавали ему вопросы через толмача, особенно интересуясь, зачем он писал о своих делах Константинопольскому патриарху Дионисию. Это рассматривалось чуть ли не как государственная измена, и верные царские клевреты митрополит Сарский Павел, митрополит Рязанский Иларион и епископ Мстиславский Мефодий нелепыми гласами вместе кричали на Никона так, что сами восточные патриархи пришли в замешательство и отложили заседание на другое утро.

Отведенный вновь на свой двор, Никон просил командиров стражи сообщить царю, что приехавшие с ним люди и он сам помирают голодной смертью, однако ответа не получил. Тогда патриарх велел открыть окна в высокой светлице и стал громко кричать на весь Кремль, как их морят голодом. Стража, затем бояре и сам царь испугались такой огласки. Вскоре на двор к Никону прибыли возы с едой и питьем с царского стола, но патриарх отказался расписываться за полученное.

«Лучше есть яд, поданный с любовью, чем упитанного тельца, поданного с враждой! — заявил он. — Я сего у царя никогда не требовал и не требую, но просил лишь позволения своим людям входить и выходить со двора свободно». Царь был крайне оскорблен и даже жаловался восточным патриархам, но люди Никона смогли привезти с Воскресенского подворья свои продукты.

Утром 3 декабря на заседании церковного собора стали читать грамоту Никона Константинопольскому патриарху, не целиком, но выбирая заранее отмеченные обвинением места. Павел, Иларион и Мефодий сопровождали чтение дикими выкриками и ругательствами, но все остальные светские и духовные люди стояли на своих местах безмолвно. Царь беспокоился все больше и наконец не выдержал.

— Бояре, бояре! — закричал он. — Что БЫ молчите и меня выдаете, или я вам не надобен?!

При звуке сих ужасных слов как бы колыхнулся строй бояр, некоторые выступили вперед, но ни от кого не прозвучало ни единого возгласа. Лишь бестрепетный военачальник князь Юрий Алексеевич Долгоруков нашел несколько слов в защиту царя и на уничижение Никона. Алексей Михайлович стал впадать в скорбь, а патриарх сказал:

— О царь! Ты сих предстоящих тебе и собранных на сию сонмицу девять лет вразумлял, и учил, и к этому дню уготовлял, чтобы против нас говорили. Но все напрасно: не только сказать не могут, но и уст отверзнуть, тщетно учились! Однако я тебе, царь, совет даю: если повелишь им в нас бросать камни, то это они вскоре сотворят, а вот оговорить нас, хоть еще девять лет учи, не сумеют.

В ярости бросился царь на престол свой и, спрятав лицо, долго пребывал недвижим. Наконец Алексей Михайлович встал и обратился к премудрому ученому философу Лазарю Барановичу, архиепископу Черниговскому и Новгород–Северскому, стоявшему в ряду архиереев:

— Лазарь, что ты молчишь и ничего не глаголешь, почто выдаешь меня в деле, в котором я на тебя надеялся?!

— О благочестивый царь, — ответил Лазарь, выступив вперед и благоговейно приложив руки к груди, — как могу против рожна прать и как могу правду оговаривать или ей противиться? — И с этими словами встал на место свое.

Вновь Алексей Михайлович крепко задумался, став у трона и положив руку на уста. Затем подошел близко к Никону и тихо обратился к нему:

— О святейший патриарх, за что ты возложил позор и бесчестие на меня?

— Как? — спросил Никон.

— Когда ты поехал из обители своей сюда, — говорит царь, — то постился, исповедался и причастился, как бы готовясь к смерти и учиняя мне этим великий зазор.

— Истинно, о царь, — отвечал Никон, — я все это сотворил, ожидая себе не только скорби и томления, но и саму смерть.

— О, святче Божий, — стал уверять царь со многими клятвами, — не только мне глаголемое тобой сотворить, но и мыслить нельзя за твои неисчетные благодеяния к дому моему, царице и чадам, когда во время эпидемии ты великими трудами дом мой весь сохранил, как зеницу ока. За это ли твое благодеяние воздать тебе злом? Нет, не могу так даже помыслить! — И вновь страшными клятвами себя заклял.

— Благочестивый царь, — сказал Никон, удерживая Алексея Михайловича рукой, — не возлагай на себя таких клятв. Верь мне, что ты наведешь на меня все зло и беды, и скорби от тебя готовятся нам зело люты.

К этому Никон добавил, как неправедно обошлись с ним посланные звать его на церковный собор.

— А мне от тебя великий зазор, — возразил Алексей Михайлович, — что ты писал к Константинопольскому патриарху Дионисию, всячески укоряя нас.

— Не я, о царь, — ответил Никон, — нанес вам зазор, но более ты сам себе нанес. Я писал брату своему Дионисию духовно и тайно, ты же все свои деяния обличил многим, собранным со всех концов земли.

Самодержец продолжал говорить с патриархом мирно, выражая желание прекратить вражду. Но Никон слишком хорошо знал нрав Тишайшего, чтоб верить его минутному порыву. «Доброе дело выбрал ты, царь, если совершишь его, — заметил патриарх в конце разговора, — но знай, что не будет этого от тебя сделано, ибо гнев ярости твоей, поднявшийся на нас, хочет конец принять». Так Никон и Алексей Михайлович и разошлись к разным концам стола.

Во время чтения грамоты к Дионисию Никон вновь обратился к Алексею Михайловичу, укорив царя за арест Иоанна Шушерина: «Оный жив или повелением твоим умучен, того не ведаю!» Царь еще более смутился, вспомнив, как схваченный Шушерин в беседе с ним наотрез отказался свидетельствовать против патриарха, не испугавшись вечного заточения. Самодержец пытался оправдаться, но услышал, как стоящий тут же с крестом монах Марк говорит про себя: «Сие дело, о благочестивый царь, солгано есть». Этого было достаточно, чтобы царский гнев возобладал над милосердием. На Марка бросились, вырвали у него из рук крест, а крики и обвинения против Никона продолжились до третьего часа ночи.

Заседания собора с присутствием Никона прервались. Алексей Михайлович, его сановники и клевреты из архиереев, наконец, жаждущие заслужить обещанную награду восточные патриархи не хотели рисковать публично состязаться с патриархом Московским и всея Руси. Для подкрепления обвинений они хотели вырвать «признания» у грека Дмитрия, переводившего послание Никона Дионисию на греческий. Никон отказался выдать этого человека, приехавшего в его свите и скрывшегося в столице. Когда же царские люди схватили беглеца, Дмитрий, не говоря ни слова, закололся ножом. Властям ничего не оставалось, как попросту сочинить неугодному патриарху приговор, чем они и занялись, стараясь совещаться без обвиняемого.

В то время, когда заседал большой церковный собор, Никон не вполне понимал, сколь глубоко уязвил своих противников. Некоторые его полемические удары были точно рассчитаны — и достигли своей цели. Мало кто ожидал, например, что первейший российский грекофил отвергнет приводимые греками правила их «Кормчей книги», на основании которых греческие патриархи желали осудить патриарха Российского.

— Те правила не апостольские, не Вселенских и не Поместных соборов, — заявил Никон, — я тех правил не приемлю и им не внимаю!

— Те правила приняла святая апостольская Церковь! — пытался возразить Никону митрополит Крутицкий Павел.

— Нет, — отвечал Никон, — тех правил в русской «Кормчей книге» нет, а греческие правила не прямые, те правила патриархи от себя самовольно учинили, а не из древних книг! Все, что написано после Вселенских соборов, — все враки, потому что печатали те правила еретики. Я же не отрекался от престола, клевещут греки на меня!

Напрасно говорили патриархи, что их греческие правила святые. Весьма многие из присутствующих помнили, как уже пытались осудить Никона церковным собором по греческим правилам, а потом Евфимий Чудовский, верный слуга царев, с изумлением обнаружил, что таких правил, на которые ссылались греки, в их греческих книгах вовсе нет! Этот конфуз дорого стоил греческим властям и российскому самодержцу, который вынужден был терпеть Никона еще несколько лет.

Но ныне, заполучив столь авторитетных церковных иерархов православного Востока, царь не желал отступать.

— Ведомо ли тебе, — говорили Никону, — что Александрийский патриарх, здесь пребывающий, есть судия вселенский?

— На Востоке и суди, — ответствовал Никон. — А я говорю, что в Александрии и в Антиохии патриархов нет! Ежели я живу не в Москве — то и они давно не бывали в своих епархиях.

Когда патриарха Московского хотели все же заставить слушать греческие правила, он отказался: «Греческие правила не прямые, печатали их еретики».

Российские архиереи, давно принявшие и отстаивавшие реформы Никона–грекофила, весьма ужаснулись, ибо увидели, что сам патриарх стоит на позициях староверов. Но Никон пошел еще дальше, заявив, что судить его может лишь вся вселенная. Он не знал точно, что Константинопольский и Иерусалимский патриархи отказались давать царю Алексею Михайловичу согласие на осуждение патриарха Московского.

Более того, видя, что патриархи Александрийский и Антиохийский столь увлеклись собиранием милостыни, что оставили свои епархии, не выполняют многие годы обязанностей архипастырей и пошли на Русь, чтобы заработать богатые дары, помогая царю против весьма милостивого к грекам патриарха, — Иерусалимский и Константинопольский патриархи данной им властью извергли отступников Паисия и Макария из их сана, а на место их назначили других людей. Недаром так испугались царь и его клевреты послания Никона патриарху Константинопольскому, ведь ответь адресат — и вся ложь большого церковного собора в Москве вышла бы наружу.

Несмотря на то что Никона тщательно охраняли, он сумел получить некоторые сведения из царского дворца.

— Ныне тебя, Никона, бывшего патриарха, — заявили в сердцах Паисий и Макарий еще до вынесения приговора, — мы, святейшие патриархи, по правилам святых апостолов и святых отцов извержем, и отселе не будешь патриарх, и священная не действуешь, но будешь как простой монах!

— Сами вы неистинные патриархи, — отвечал Никон, — и слышал я, что на ваших престолах иные патриархи есть! Пусть великий государь укажет про то расследовать, а вы клянитесь на святом Евангелии, что сами патриархи.

— Мы–де истинные патриархи, — отвечали в изрядном смущении греки, — и не изверженные, и не отрекались от престолов своих. Разве–де что турки в наше отсутствие учинили. А если кто–нибудь и дерзнул занять наши престолы неправильно и по принуждению турецкому — так это не патриархи, а прелюбодеи. — Однако клясться на Евангелии Паисий и Макарий отказались.

— С этого часа, — заявил Никон, — свидетельствуюсь Богом, не буду перед вами говорить, буду держать ответ только перед Константинопольским и Иерусалимским патриархами.

Разумеется, царь Алексей Михайлович и его советники приняли все меры, чтобы выпутаться из этого крайне неприятного положения. Договорившись с турками и свергнув «чересчур» сурового к Паисию и Макарию Константинопольского патриарха, русское правительство добилось спустя полгода восстановления председателей большого церковного собора на александрийской и антиохийской кафедрах.

Труднее было с их ближайшим помощником Паисием Лигаридом, который много лет выдавал себя в Москве за митрополита города Газы, а оказался на поверку изгоем, изверженным из сана и проклятым за связь с католиками. Но и его удалось, правда временно, всего на месяц, «реабилитировать», употребив немалые дипломатические усилия и оделив Иерусалимского патриарха щедрой «милостыней».

Это произошло позже, а пока правительство Алексея Михайловича поспешило прекратить соборное обсуждение дела Никона. 12 декабря 1666 г. бывшему патриарху был объявлен приговор.

Ни царя, ни большинства светских сановников не было на этой церемонии, проведенной в небольшой надвратной церкви Чудовского монастыря. Зато власти постарались полностью собрать здесь духовных лиц, которые должны были скрепить приговор своими подписями. Не все являлись по своей воле, а Вологодского архиепископа Симеона, притворившегося больным, принесли насильно, завернув в ковер: так он и лежал в церкви в углу, плача о неправедном изгнании блаженного Никона. Принуждаемый подписать приговор, Симеон начертал на нем: «Если это истина — да будет так; если же нет истины — я не утверждаю». Понятно, почему царь отказался присутствовать на этом мероприятии!

Когда после бурной перепалки, угроз и сетований приговор был подписан, в церковь ввели Никона. Приговоренный твердо решил продемонстрировать сонмищу неприятелей свое полнейшее безразличие и молчал, пока читали греческий текст, но когда архиепископ Рязанский Иларион стал читать русский перевод, Никон заявил, что «вины его написанные — все ложь и клевета!».

«Убийца, блудник, хищник!» — завопил в ответ Иларион, которого сам же Никон рукоположил в архиереи. Но Никон уже сдержал себя: «Чадо, благодать на устах твоих», — кротко сказал он Илариону и вновь надолго замолчал. Лишь когда восточные патриархи приказали снять с изверженного черный монашеский клобук, он отверз уста:

— Чего ради повелевают мне снять клобук?

— Понеже собор сей осудил тебя, и дела твои обличили тебя, и не подобает тебе называться патриархом, ибо ты сам гордостью своей оставил свою паству с клятвой!

— Хоть собор сей и осудил меня неправедно, хоть дела мои не бывшие обличили меня, но священномонашеский образ я сохраню до исхода души моей. Вы же делайте, что хотите, ибо вы пришельцы здесь, пришли из далечайших стран и с концов земли не для того, чтобы благо или мир сотворить, но пришли из турецкого порабощения как просители, чтобы и себя обеспечить, и туркам дань воздать.

— Вопрошаю вас, откуда вы взяли законы, чтобы так дерзновенно творить? Если бы и был я повинен и осуждения достоин — почему творите сие тайно, как тати? Привели меня в эту малую монастырскую церковь, где нет ни царя, ни всего его синклита, ни всенародного множества Российской земли. Или я по благодати Святого Духа паству свою и пастырский жезл в этой церковке восприял?! Истинно, что и саму эту церковку я построил!

— Я избранием Пресвятого Духа, желанием и прилежным слезным молением царя Алексея Михайловича, после его страшных клятв, засвидетельствованных самим Богом, восприял патриаршество в соборной церкви перед всенародным множеством. И если желаете ныне неправедно меня осудить и извергнуть — идем в церковь, где я восприял пастырский жезл, и если окажусь достоин вашего осуждения, то там что хотите, то и творите!

— Там или здесь — все едино, — ответили восточные патриархи, — все советом царя и собора архиереев совершается!

И сами восточные патриархи немедленно кинулись на Никона, сняли с него клобук с жемчужным крестом и драгоценную панагию, усыпанную самоцветами, а Никону дали простой бедный клобук.

— Как вы есть пришельцы и невольники, — сказал Никон, — то разделите драгоценности между собой, может, на некоторое время тем отраду себе обретете!

— О Никон! — сказал приговоренный сам себе, садясь в сани, чтобы отправиться в далекую ссылку. — Это тебе за правду — не говори правды, не теряй дружбы! Если бы приготовлял трапезы драгоценные и с ними вечерял — не приключилось бы тебе сего.

Боясь народного возмущения, в Кремле не объявили о низвержении и ссылке Никона. С него даже не сняли архиерейскую мантию и не отняли посоха. Лишь сопровождавшие низвергнутого патриарха архимандриты, особенно Спасо–Ярославский Сергий, кричали на него, требуя молчать, а стрельцы хватали тех, кто проявлял к Никону сочувствие. Царь так и не появился, но прислал с Родионом Стрешневым деньги и теплую одежду ссыльному на дорогу.

«Возвратите все сие пославшему вас, Никон бо сего не требует!» — заявил святейший, не склоняясь на уговоры Стрешнева, опасавшегося, что царь еще более разгневается. Одновременно Стрешнев от имени Алексея Михайловича просил у Никона благословения царю, царице и всему их дому.

«Если бы благочестивый царь желал от меня благословения, — отвечал ссыльный, — не являл бы ко мне такой немилости. Видно, он не хочет благословения, раз удаляется от него!»

Царь, как рассказывали Никону, весьма опечалился, не получив благословения, но был более озабочен тем, как избежать народной смуты, ибо слухи об осуждении патриарха уже расползались по столице и толпы начали собираться к Кремлю. Тогда Алексей Михайлович приказал объявить, будто «Никон патриарх пойдет из Кремля в Спасские ворота и по Сретенке». Когда же народ удалился в эту сторону, быстрые кони повлекли возки с Никоном и его спутниками через Каменный мост в Арбатские ворота столицы. Несколько полковников и более тысячи стрельцов в полной боевой готовности участвовали в этой операции. Алексей Михайлович наконец отделался от Никона.