В патриарших палатах
В патриарших палатах
Последние годы своего архиерейского служения Адриан большую часть времени должен был проводить в «спаленке», на обычной деревянной кровати, покрытой войлоком и застеленной поверх пухового тюфяка тонким льняным бельем. В головах у него, под гусиного пуха подушкой, прятался ларец–подголовник с важнейшими личными бумагами и предметами. Патриарх лежал, укрытый бобрового пуха одеялом с исподом горностаевым, верхом темно–вишневого атласа и возглавием (передником) темно–лимонным или зеленым струйчатым.
Изредка, когда находил в себе силы подняться, Адриан ставил ноги на соболиное подножие и мог взглянуть на себя в большое стенное зеркало в стеклянной, выполненной в виде трав раме [583]. Высохшее, изможденное лицо в зеркале контрастировало со здоровым ликом на висящем поодаль, в золоченой резной раме, прежнем портрете еще здорового патриарха.
Слоновой кости гребень, медный рукомойник с подставленным под него тазом и кувшин исчерпывали список бытовых предметов в спаленке, не считая простой одежды: свиты (подрясника) в виде власяницы из черного сукна с пояском, теплых шерстяных (часто подложенных мехом) или летних бумажных темно–вишневых или зеленых чулок или онучков да кисейных платочков. Воздух был насыщен запахами исходящих от «ароматничков» курений: росного ладана, розовой воды, можжевельника и в особенности теплым ароматом ячменного пива, помещавшегося в печку «для духу».
Сумев встать, Адриан проходил покушать в малую столовую келью, садился в кресло за резной, крытый английским светло–зеленым сукном стол, застеленный скатертью, немецкой травчатой или литовской с мохрами. Прислуживавший патриарху келейник брал посуду из поставленного в столовой, по указу Адриана, двустворчатого резного, богато расписанного золотом, серебром и красками «поставца» с тремя ящиками. Посуда была большей частью серебряная, с чернью и золочением, русского, венецианского, немецкого и восточного дела. Имелись и стеклянные приборы для разных нужд, включая мухоловки.
Несмотря на изобилие яств, за повседневной едой Адриан не задерживался. Пока позволяло здоровье, он, подобно предшественникам, основную часть дня проводил за работой в кабинете: своей наиболее красивой и обустроенной удобствами личной комнате. Он садился в кресло, обитое дорогой материей и поставленное в переднем углу, оставляя резной золоченый стул для «приказного старца», докладчика или помощника, опускал ноги на теплое песцовое подножие, лежащее на покрывавшем весь пол узорчатом ковре, под которым были еще постелены для тепла и мягкости войлоки.
Перед креслом, на покрытом сукном рабочем столе, находились все необходимые для занятии текущими делами предметы: серебряная чернильница с добрыми чернилами, гусиные и лебяжьи перья, песочница, буковые счеты, стопа чистой голландской бумаги, ножницы, железная линейка–аршин, клей для столбцов, наконец, патриаршая печать на шелковом шнурке с золотой кистью. Все это вынималось при необходимости из шкатулки черного дуба — и убиралось в нее, когда стол освобождался для кип бумаги «в доклад». Очки патриарха в костяной оправе хранились в бархатном и серебряном футлярах. Его личными предметами были также зубочистка и уховертка.
В кабинете Адриана окружали его друзья–книги. Они лежали на столе, на полках, во встроенных в ниши и расписанных под мрамор шкафах, в сундучках и коробьях. Келейную библиотеку последнего патриарха составляли многочисленные богослужебные книги и богословские труды, включая голландскую гравированную Библию Пискатора с русскими к ней виршами Мардария Хоныкова, «Венец веры кафолические» Симеона Полоцкого и другие издания, которые вряд ли одобрил бы суровый «ревнитель благочестия», наподобие Евфимия Чудовского.
Здесь была посвященная «свободным мудростям» книга «Хрисмологион» переводчика Посольского приказа Николая Спафария, переведенные с польского «География» (или «Всего света описание») Яна Ботера, «Великое зерцало» и «Проблемата». Среди русских исторических сочинений выделялась поднесенная Адриану автором обширная и оригинальная «Степенная книга» Тихона Макарьевского; был здесь и «Хронограф Русский», и сочинение о Смуте опального при патриархе Филарете князя Хворостинина [584]. Между делами архипастырь весьма любил читать и слушать чтение книг.
Необходимой принадлежностью кабинета были большие боевые часы с перечасьем, «английского самого доброго дела», заказанные Адрианом в Архангельске. Они стояли на полу в черном деревянном футляре, показывая время на серебряном циферблате. Украшением кабинета были большой красочный чертеж Афонской горы и «рама с дорожниками» к нему, множество икон, в том числе в латинском духе: «Коронование Пресвятой Богородицы».
По моде того времени шкафчик–поставец типа «горки» в виде усеченной пирамиды был заставлен фигуристой посудой и разными дорогими безделушками. Вот описание одной из них — художественного антика по мотивам Медузы Горгоны: «К жемчужной раковине, имеющей подобие женской груди, приделана сверху золотая, украшенная разноцветной эмалью голова, покрытая вместо волос тремя змеями; такие же змеи представлены уязвляющими грудь. Фигура эта утверждена на стоянце из восточного хрусталя с таким же поддоном; как стоянец, так и поддон обложены местами золотом с эмалевыми в нем изображениями разных зданий; к поддону прикреплены вместо ножек четыре небольших золотых с эмалью личины с лапками».
Пеструю картину, ласкающую глаз днем в свете из нескольких окон, а в темное время освещенную свечами и лампами, дополняла клетка с серым попугаем — одной из самых модных домашних птиц в Москве конца XVII столетия. Попугай был прислан в Москву Адриану, тогда еще митрополиту Казанскому и Свияжскому, в 1690 г. Афанасием Холмогорским «ради духовныя состоящияся между ними любви». Адриан счел необходимым вернуть Афанасию за подарок большие деньги — 18 рублей 50 копеек — и берег попугая до самой своей кончины.
Не менее праздничным было оформление четвертой и последней комнаты личных покоев патриарха: задней крестовой или моленной. Здесь еще при Никоне возведен был иконостас в виде алтарного, с царскими, северными и южными дверями. В иконостасе было более 20 икон, писанных красками, серебром и золотом, освещенных свечами в шандалах и лампадами. Перед иконостасом стоял аналой, покрытый двойным золочением с серебром и красками. В моленной хранились частицы чудотворных мощей, имелись необходимые богослужебные книги и облачение из легкой шелковой или атласной материи. Пол был устлан коврами, лавки — сукнами.
Хозяйственный Адриан непрестанно заботился о своих покоях, лично вникая во все детали их обустройства. В 1693 г. пол в его малой столовой был застелен дощечками «в косяк» (типа паркета). Перед этим, в 1691—1692 гг., живописцы–изографы иеродиакон Товия и Гервасий расписали стены и потолок столовой кельи. Вместе с живописцем Ерофеем Елиной Товия написал немало картин духовного содержания и красочных «клейм» для украшения потолка и стен другой патриаршей кельи: они вставлялись в резные стенные рамы и потолочные «подволоки», раскрашенные по золоту. Расписывались также оконные проемы, не говоря уже о самих оконницах, сиявших цветным стеклом и слюдой, золотом и красками. Помимо живописи, стены внутренних покоев, обязательно утепленные тканями и цветной тисненой кожей, по воле Адриана украшались вставленными в красивые рамы гравюрами.
Разумеется, убранство личных покоев Адриана не могло сравниться пышностью с парадными залами его дворца, прежде всего с Крестовой палатой, в которой заседал освященный собор, происходили церемонии избрания и наречения архиереев, начиная с самих патриархов. В 1693 г. патритарх призвал своих мастеров и живописцев создать соответствующий времени иконостас, занимавший большую часть передней стены Крестовой палаты. Роскошное резное сооружение было выполнено в ансамбле с новыми (сравнительно с работой 1690 г.) аналоями, изящно позлащено, посеребрено, а местами расписано под «бархат золотной». Новые иконы «самого доброго письма» московского стиля прямо–таки светились блеском драгоценных металлов и яркими, праздничными красками.
Патриаршее кресло, стоявшее на обитом кожей и голубой тканью возвышении, тогда же покрыли «мурамзельным» сукном, «турецким золотным расписным бархатом», украсили шелковой лазоревой бахромой, шелковым галуном, сафьяном, оленьей кожей и т. п. Над патриаршим местом, подобно царскому трону, Адриан указал соорудить «сень» в виде шатра на резных золоченых и серебреных столбиках.
Парадным креслом патриарх пользовался только в торжественных случаях. Для обычных заседаний ему, равно как и остальным членам освященного собора, на обитые гамбургским светло–зеленым сукном лавки клались тюфячки с верхом из красной кожи. Пол Крестовой был покрыт драгоценными турецкими и персидскими коврами поверх войлока. Все деловые предметы, начиная с рабочего стола и письменных принадлежностей, были строго отобраны по престижности и красоте (например, перья использовались только лебяжьи). Огромные золоченые и серебреные паникадила освещали заседания архиереев множеством свечей, а гамбургские часы с боем указывали им время, когда следовало прерваться на трапезу.
Новая большая Столовая палата была построена Адрианом в 1691 г. по лично утвержденному и уточненному им плану и украшена работами лучших патриарших живописцев, укрепленных в стенных и потолочных панелях. Все столы и лавки были обиты цветными сукнами. Стол и кресло для патриарха стояли на золоченых ножках на амвоне из трех ступеней. С высоты Адриан лучше видел «всяких чинов людей», которых приглашал на угощение по частым в то время праздникам. Засиживались допоздна и, особенно зимой, обширную и блистающую красками палату приходилось освещать немалым числом свечей, вставленных в паникадила, шандалы стоячие и стенные.
Любовь Адриана к строительству и украшению далеко выходила за порог его жилых и торжественных покоев. Известно, что в 1692 г. он возвел новое каменное здание своего Дворцового приказа, а через два года перестроил помещение Патриаршего разряда. В 1697 г. патриарший двор вновь подвергся серьезной перестройке; летом 1699 г. был произведен наружный ремонт, а Крестовую палату вместо теса перекрыли шведским листовым железом. Даже если не считать ежегодных крупных расходов патриарха «на церковное строение», «на богаделенное строение» и помощь в обустройстве небогатых монастырей по всей Руси, на одно поддержание в порядке своего двора Адриан тратил сотни рублей.
Не менее красноречиво о характере архипастыря свидетельствуют дела, которыми он занимался в тиши своего кабинета и, коли того требовали церковные правила, на заседаниях в парадных залах обширного патриаршего двора. Исследователи единодушно толкуют решения Адриана по разнообразным церковным спорам как признаки его слабовольности. Давайте сами откроем эти дела и посмотрим, так ли достоверно суждение историков о личных свойствах и мотивах деяний патриарха.
Большинство дел, выходивших за рамки полномочий назначенных Адрианом духовных администраторов, начиналось, увы, с доноса. Так, в 1691 г. на многоученого митрополита Киевского Варлаама Ясинского доносил патриарху архимандрит Феодосии Углицкий. По его словам, митрополит, произвольно распоряжаясь имуществами Киевского Выдубецкого монастыря, вовсе разорил эту древнюю обитель. Патриарх не стал торопиться с решением. Тем временем Варлаам послал в Москву письменное уверение «пречестных отцев игуменов киевских», что никакого вреда монастырю не нанес, а, напротив, «всячески о нем в созидание промышляет». На основании этого соборного мнения Адриан сделал в 1692 г. выговор доносителю архимандриту Феодосию, а митрополиту Варлааму выразил доверие и благоволение [585].
В другой раз, в 1700 г., группа киевских граждан доносила о различных притеснениях со стороны митрополита; в свою очередь, Варлаам просил патриарха оставить «сии клеветы» без внимания. Адриан решительно уклонился от разбирательства распри между паствой и Киевским митрополитом. В грамоте Варлааму архипастырь указал, что не покоряющихся своему архиерею и четвероженцев обязаны смирять градские начальники, «ибо того ради видимый меч и бич носят». В суд Киевской митрополии, писал патриарх, он не вступался и не вступается.
Видеть в такой позиции слабость можно только без учета особого статуса Киевской митрополии, утвержденного в ходе переговоров о ее переподчинении от Константинопольского — Московскому патриарху при Иоакиме. Первым пунктом никем не отмененных условий украинской стороны (как духовных, так и светских властей) было именно невмешательство патриарха в суды Киевского митрополита [586]. Недоразумение с обвинением Адриана в уклонении от архипастырских обязанностей объясняется в данном случае лишь принятием за образец поведения патриарха Иоакима, делавшего вид, что установления о невмешательстве попросту не существует.
Между тем, анализируя весь комплекс забот Адриана, связанных с Киевской митрополией, легко заметить, что с самого начала, с момента поставления им митрополита Варлаама 26 сентября 1690 г., патриарх неукоснительно соблюдал дух и букву договора. Более того, в споре о разграничении владений Киевской и не имевшей подобных привилегий Черниговской епархий Адриан был ближе к стороне первой, частично жертвуя непосредственной властью Москвы ради укрепления ее влияния путем повышения авторитета законно действующего патриарха.
В результате обширных и плодотворных отношений Адриана с Варлаамом Киевская митрополия получила немалую пользу. Улучшилось материальное положение митрополичьей кафедры, упорядочилось управление паствой и богослужение, вырос (и не только на Украине, но среди православных Речи Посполитой) авторитет киевского пастыря, наконец, поддержана была Киево–Могилянская коллегия, оплот православного просвещения на Украине. При этом никак нельзя сказать, что Адриан шел на поводу у деятельного Варлаама: дружеские отношения не мешали патриарху твердо отказывать митрополиту в малейшем нарушении церковных правил.
Так, Варлаам просил разрешить некоему живущему на покое в Киево–Печерской лавре Никону, раскаявшемуся после многих прегрешений, вновь стать архимандритом какой–либо обители. Адриан отказал, объяснив митрополиту свою позицию: «И священствовать ему, в том виновному, не подобает, ибо Бог сам совесть смотрит, люди же делам судьи и в делах свидетели, при чем утверждаться должно и судить праведно».
Не нашел Адриан правильным и способы осуществления значительно более важного решения Варлаама, поддержанного гетманом Мазепой — о восстановлении старинной Переяславской кафедры, но не в качестве полноправной епископии, а для викария, который будет помощником митрополиту. Дело, начатое в марте 1695 г., безрезультатно тянулось до кончины патриарха, поскольку киевские власти никак не могли выполнить предписанные им для осуществления их желаний церковные правила.
Может сложиться впечатление, что Адриан только реагировал на прямые обращения. Это не так, хотя очевидно, что подобным образом инициируется большая часть решений любого крупного администратора. Внимательно рассматривая поступающие к нему дела, патриарх, бывало, делал собственные далеко идущие выводы. Например, в конце 1694 г. в патриархии просил священнического места украинец, посвященный, как выяснилось, «в праздность» (то есть ни к какому храму), да еще каким–то бродячим греческим «архидонским патриархом».
Рассмотрев дело, Адриан ужаснулся множеству странствующих по Украине и служащих в храмах неведомых «греческих архиереев». В том же 1694 г. патриарх предписал властям Киевской митрополии запретить таковым церковное служение и поставление в священные степени, отменить возглашение их имен и «титулов» в молитвах, назначить греческим «властям» местожительство в монастырях (дабы не скитались по мирским домам и не унижали архиерейский сан), наконец, воспретить всем вновь приезжающим совершать богослужение без его патриаршего благословения и свидетельства.
О помощи в исполнении сего предписания Адриан, несмотря на возражения Варлаама, попросил особой грамотой и гетмана. В данном случае дело касалось православного благочестия и отношений со вселенским православием, то есть выходило за рамки суда Киевского митрополита. Также и относительно своей патриаршей ставропигии — Киево–Печерской лавры — Адриан отдавал распоряжения так, как считал нужным, без вмешательства митрополита.
Незлобивость патриарха, вкупе с его наклонностью к справедливости, хорошо видна в отношениях с Феодосием Углицким, получившим, как мы помним, выговор за нападки на Варлаама Ясинского. Став ближайшим помощником престарелого архиепископа Черниговского и Новгород–Северского Лазаря Барановича, Феодосии, по просьбе последнего, был в 1693 г. посвящен Адрианом в сан архиепископа, только не получив, пока жив был Лазарь, ставленной грамоты. Явив такую милость к человеку, заслужившему от него строгое порицание, патриарх был добр, но справедлив к тем, кого любил, например, к Афанасию Холмогорскому, часто тревожившему Москву заботами своей епархии.
Особенно страшное дело легло на стол Адриана в январе 1695 г.: архиепископ Афанасий прислал грамоту с «распросными речами» соловецких монахов, обвиняя власти беломорской обители в убийствах, пытках и насилии по отношению к инокам, в нечистой жизни и казнокрадстве. Особым пунктом извета было напоминание о Соловецком восстании и том факте, что среди чернецов есть беглые и ссыльные. Вывод Афанасия был прост: «Да не будут соловьяне самоглавны», то есть пусть целиком перейдут под его юрисдикцию [587].
14 февраля 1695 г. Адриан ответил архиепископу, что пытки в обители должны быть пресечены и виновные наказаны, а монастырское хозяйство налажено. Однако нарушить монастырские вольности, сместить архимандрита и взять Соловки под свой контроль патриарх запретил Афанасию категорически. Глава монастыря, писал Адриан своему другу, «посвящен синодально во архимандриты и по братскому излюблению, и живет монашески искусно доселе, и челобитья от братии на него по сие время не бывало».
«А что было у них прежде сего, — гласила грамота патриарха, — и они во всем том прощены от великих государей, и от нас разрешены, и к тому им не в укоризну. А тебе б о том нужды не было допрашивать, и к нам доносить, и тем святую обитель бесчестить. И впредь тебе ту Соловецкую обитель оберегать и во всем снабдевать отечески, а таких хульников, и празднословцев, и изветчиков довлеет смирять, да накажутся больше святых мест не поносить, да и прочие страх возъимеют!»
Афанасий не примирился с выговором и летом прислал новый донос, дополненный обвинениями соловецких иноков в блуде, насилии над крестьянскими женами и т. п. Требования архиепископа по контролю над монастырем простирались уже до запрещения архимандриту ездить без него, Афанасия, в Москву! Ответная грамота Адриана в июле 1695 г. не только охлаждала пыл архиепископа, но раскрывала позицию самого патриарха относительно неизбежных распрей между пасомыми.
«Нашей мерности до этого к тебе, как что творить тебе в Соловецком монастыре, написано. И по времени нынешнем, если Господь восхочет и жизнь дарует, о исправлении чего–либо в том монастыре потщание даст нам сотворить. Прочее, ради всяких случаев ныне и непотребной распри, оставь! В бытность же ныне (у патриарха в Москве. — А. Б.) Соловецкого монастыря архимандрита Фирса о тебе каких–либо злоречий и поношений не слышали… И мы нападствовать ни на кого в благодати Господней не хотим. Но дабы и врачевание благовременно, и ко спасению чего возможно, не за все же оскорбляться подобает. Благодушествуй же паче о Господе!.. А чтобы архимандритам соловецким без присутствия Холмогорского архиерея сюда не ездить — и тому быть не подобает, потому что монастырь великий и случаи различные бывают. А здесь, кто откуда прибудет и чего ради, смотрят».
Афанасий и сам пользовался плодами благодушия Адриана. Например, в 1694 г. он спрашивал у патриарха, каким чином принимать присоединяющихся к Церкви лютеран и кальвинистов, и получил ответ: через миропомазание, как и католиков. Рекомендация архиепископу не понравилась, и он продолжал иноверцев перекрещивать, не вызвав на себя опалы. Позже, в 1697 г., будучи по архиерейской очереди священнослужения в Москве, Афанасий подвергся обвинению со стороны своего ризничего иеродьякона Ефрема.
Бежав «с цепи», бедолага донес в Патриарший разряд, что архиепископ постоянно оскорбляет его, бьет плетьми и тростью. Афанасий пояснил, что наказывал ризничего за пьянство, «хождение по непотребным домам» и растрату. Ефрем, просивший патриарха лучше сослать его в ссылку, чем возвращать к Афанасию, был взят у архиепископа и посажен в московском Новоспасском монастыре «в хлебне на цепи, чтобы всякие монастырские труды работать».
Впрочем, если Афанасий и был временами суров, то относительно людей просвещенных не склонен был предпринимать даже предписанных ему карательных мер. Это хорошо видно из дела еретика Петра Артемьева, к которому и Адриан отнесся удивительно по тем временам мягко [588]. Ужасный донос на дьякона Петропавловской церкви московской Новомещанской слободы поступил от священника этой церкви в 1697 г. Уклонившись в католичество, дьякон решился публично проповедовать свои заблуждения!
В церковных поучениях Артемьев «похвалял в вере поляков», «Отче наш» читал на амвоне по–латински, припав на колена, вместо креста носил католический образок и — о, ужас! — мечтал исповедоваться и причащаться только у иезуитов, изгнание которых из Москвы слезно оплакивал. После таких дел не столь важным казалось, что молодой человек освященный собор называет забором, который перескочить хвалится, а русских патриархов кличет «потеряхами», будто они истинную православную веру потеряли. Бояр и судей еретик, к счастью для себя, «безымянно лаял и бесчинствовал», а пытки раскольников светскими властями сурово осуждал. «И многие во след его уклонились», — заключал доносчик.
Читатель уже, наверно, представил себе возможную реакцию на такое дело патриарха вроде Никона или Иоакима… Но архиерейский престол занимал Адриан, который дал Петру Артемьеву дьяконское место из уважения к его отцу, суздальскому священнику, прекрасно зная об увлечениях сына науками. Артемьев учился в Москве у братьев Лихудов, с одним из них путешествовал в Венецию (1688—1691), где помимо знаний нахватался и католических замашек. Вернувшись в Москву и получив дьяконское место, Артемьев продолжал общаться с ксендзами, а у проезжего из Персии иезуита причащался, называя его не иначе как «апостолом».
И все же Адриан, несмотря на давление со стороны приближенных, не хотел давать ход извету на молодого человека и поощрять доносительство. «Полно мне принемогается, — оправдывался патриарх, — а то бы он давно был отправлен (в ссылку); да так то ему не пройдет у меня, потщусь на него нарочито (специально) собор собрать; если таков и отец, каков сын, то обоих доводится сжечь!» Уловка удалась: через некоторое время Адриан объявил, что решил оставить исправление заблудшего Петра на отца его, хорошего священника. «Про отца его я думал давно и сам послать для него же, дьяконишки, для того (что) добрый человек, сказывают, отец у него».
Артемьев был спасен, но… сам стремился принести себя в жертву. Отцу он написал столь яростно–католическое воззвание, что старик не знал, что делать: разве дать сыну заушину. Тем временем Петр продолжал проповедь, и после второго доноса Адриан счел за благо «сослать» неистовствующего диссидента в московский Новоспасский монастырь. Теперь уже не могли уняться «ревнители благочестия», засыпая патриарха изветами и угрожающими посланиями о погибели православия (кстати, вошедшими в «Щит веры»). В распространение пущено было и некое моление «св. церкви» к Адриану «на еретика Петра раздьякона».
Дело вышло из кабинета патриарха, и, по правилам, он должен был собрать в Крестовой палате собор. В июне 1698 г. заблуждения Артемьева были соборно осуждены, сам он лишен священного сана и сослан в вечное заточение «под крепким началом» Афанасия Холмогорского. В случае нераскаянности еретика следовало упечь в земляную тюрьму на Соловки, но архиепископ Афанасий «едва избавился богохранимо от сетей его», ибо в нарушение соборного постановления «бумаги и чернил отнюдь не давати» приспособил Артемьева к переписке книг.
От наших блюстителей чужого благочестия, однако, ничто и никто ускользнуть не может: Афанасию, спасая репутацию, пришлось спешно отправить Артемьева на Соловки, а вторично собравшийся в Крестовой палате собор окончательно осудил и анафематствовал еретика. Весной 1700 г. Адриан был извещен Афанасием о смерти Петра «в твердом узилище».
Расправа эта, при всей жестокости, хотя бы соответствовала церковным правилам. Чаще духовное лицо, в чем–либо отступившее от принятых государством норм, попадало прямо в застенок, минуя всякие предписанные традицией формальности, вроде предварительного снятия священного сана или расстрижения монахов. Так, в январе 1697 г. угодил на дыбу в Преображенском приказе недавно переведенный келарем в Троицу строитель высокоученого Андреевского монастыря Авраамий, вздумавший критиковать Петра, — в частности, за то, что тот не слушает ни патриарха, ни духовного отца — и давать ему советы относительно реформ. Пыткам подверглись и друзья инока, в том числе монастырский стряпчий.
Монашеский клобук Авраамия произвел на палачей впечатление ровно настолько, что его, не обнаружив заговора против особы государя, заточили в Голутвин монастырь под Коломной, тогда как товарищей «злодея» били кнутом и сослали в Азов. Когда же Авраамий в 1701 г. сумел отправить Петру новое послание, на голутвинского игумена попросту наложили штраф [589].
В 1700 г., когда петровские заплечных дел мастера взялись за Григория Талицкого, проповедовавшего в народе, что Петр I — Антихрист, мучитель, а Москва — Вавилон, Адриан пытался защитить от застенка епископа Тамбовского Игнатия. На сей раз все высшее духовенство во главе с патриархом выступило, по словам князя Бориса Куракина, чтобы арестованный в Тамбове Игнатий не был, вопреки правилам, немедля предан пыткам. Епископ, разумеется, не распространялся об откровениях Талицкого. Вся его вина сводилась к недонесению и сетованиям: «Видим мы и сами, видим мы, что худо делается… Да что мне делать? Один я немощен!»
Мягкий, бесхребетный, по мнению историков, Адриан добился, чтобы Игнатий был допрошен перед ним и получил возможность оправдаться. Царская власть, основываясь только на пыточных речах Талицкого, настаивала на лишении епископа сана и предании его пыткам. Сделать это, ответствовал Адриан, может только собор, который он так и не созвал до самой своей кончины. И после смерти патриарха на соборе нашлись защитники епископа (вроде Нижегородского митрополита Исайи, закончившего жизнь в ссылке). Однако большинство архиереев сдалось. Собором Игнатий был расстрижен, затем пытан и навечно заточен на Соловках [590].
А вообще соборы при Адриане не имели столь карательного характера. Примером собора, созванного по инициативе самого патриарха, является заседание в 1698 г. о дьячке Шелонской пятины Новгородской епархии Юшке Микляеве. Тот, как писал Адриану митрополит Иов, не будучи рукоположенным в попы, священнодействовал, крестил, венчал и погребал. На собор был вынесен вопрос не о судьбе Юшки, а принимать ли совершенные в таких условиях обряды за действительные [591].
Вопрос был весьма серьезен для Русской церкви, в которой, увы, подобные случаи не были редкостью. На заседании в Крестовой палате страсти накалились до такой степени, что действительность спорных обрядов была начисто отвергнута. Над бедными новгородцами (как и над множеством иных людей в стране) велено было заново совершить обряды крещения, венчания и погребения законным священником. Это означало, помимо прочего, еще более резкое отрицание и без того церковно отверженных староверов, не имевших законно поставленных попов даже в том случае, если они признавали священство.
Впрочем, поднятая собором проблема переплеталась не только с расколом, но в значительной степени с общим прискорбным состоянием приходского духовенства, о котором ярко свидетельствует введенная Адрианом мера: вместе со ставленной грамотой на приход новым священнослужителям велено было выдавать (за особую плату) два печатных издания, книгу «О священстве» и поучение патриарха для изучения наизусть [592].
О понимании Адрианом проблемы неучености (а зачастую и неразумия) священников свидетельствуют и отдельные его указы по предупреждению наиболее часто встречающихся ошибок Приведу лишь один, о запрещении бракосочетания без согласия обоих брачующихся. «Священницы супружествующие, — указал патриарх в ноябре 1693 г., — согласия жениха и невесты не истязуют, и небрежно о сем имут, множицею и не хотящих едино лицо другого и нелюбящих между собою супружествуют. И по такому началу и прочее житие мужа и жены бывает бедно, и друг на друга наветно, и детей бесприжитно. И то творится вельми грешно и беззаконно».
Адриан указал «досматривать, чтобы отныне к венчанию приходящих жениха и невесту священникам по отдельности истязывать и накрепко допрашивать, по любви ли и согласию друг другу супружествуются, а не от насилия ли или неволи какой? А будет женское лицо, а паче девицы стыдятся сие сказать, допрашивать родителей ее, особенно мать, или если матери нет, сестер ее допрашивать о том, и если кто–либо из этих лиц, особенно девическое, совершенно умолчит или какое значение явит: отвращение лица от супружника, плевание или отрясение руками, — и таковых не супружествовать до тех пор, пока совершенное согласие друг ко другу не проявят» [593].
Разумеется, и к необычной учености патриарх должен был испытывать настороженность тем большую, что ее источником был Запад. Интересную историю узнал Адриан из прошения о возвращении в лоно Церкви, поданного ему Григорием Скрибинским, который для получения образования принужден был принять католичество. Любознательный юноша 8 лет слушал в Риме курсы математики, философии и богословия, по последнему даже получил докторский диплом. Затем Григорий отправился в Константинополь, добился, по его словам, благословения патриарха на преподавание в Москве, а ныне жаждал уврачевать язвы своего согрешения и замолить грех отступничества от православия [594].
Несмотря на естественные в этом случае подозрения, Адриан предложил Скрибинскому предстать перед собором и ответить на ряд любопытных вопросов: 1) какие католические догматы и письменно ли обещал отстаивать Григорий при поступлении в римскую школу? 2) кроме сих догматов какие есть у католиков противности церкви Восточной и признает ли он их? У) имеет ли он письменное свидетельство об изучении наук? 4) по обучении писал ли он книги, и если да, то какие, в защиту Восточной церкви или Западной, и где, не в Риме ли? 5) хочет ли он принять монашество или преподавать в домах?
Патриарх отечески советовал Скрибинскому предпочесть монашеское уединение пребыванию в мятежности, суетности и малой корысти на роли домашнего учителя. Окружение Адриана склонялось к мысли, «что сей Скрибинский нарочно от папы прислан на прельщение». Патриарх предложил Григорию написать исповедание веры, дать обещание не распространять «папежское» учение и все же созвал собор. Участники заседания в Крестовой палате разрешили соискателю вернуться в лоно Церкви, однако запретили преподавать. Лишенный средств к существованию, Скрибинский вынужден был покинуть Москву.
Явно сочувствовавший ученому Адриан проиграл, но не изменил своего уравновешенного отношения к юношам, обучавшимся за границей. В 1700 г. он назначил ректором славяно–греко–латинского училища Палладия Роговского, который в свое время без разрешения патриарха Иоакима бросил московские школы, скинул монашеское одеяние и поступил в Вильне в иезуитскую коллегию [595].
По словам Палладия, иезуиты лишь через годы потребовали, чтобы он отступил от православия, и тогда юноша ушел продолжать занятия науками в Силезию, а оттуда в Моравию. В Оломоуцком университете он все же принял унию, «желая достигнуть высших наук, не сердцем, но едиными устами». Затем Палладий поступил в римскую коллегию св. Афанасия для изучения философии и богословия, получил униатское посвящение в священники и служил в униатской церкви.
Лишь через 7 лет, заслужив диплом доктора наук, он был отправлен папой на Украину для распространения унии, но бежал в Венецию. Там Палладий смог воссоединиться с православной Церковью, получить разрешительную грамоту за вынужденное вероотступничество и заодно поступить в свиту князя П. А. Голицына для возвращения домой.
Милостиво выслушав челобитье ученого мужа, Адриан предложил ему, коли он силен в философии и богословии, представить собору не только исповедание веры, но описать вероотступничество, определить тяжесть этого греха и наказание за него, подробно ниспровергнуть все, в чем католики отступают от истинной веры, наконец, покаяться самому. Летом 1699 г. Палладий исполнил все с сердечной ревностью и великой ученостью (из–за чего московские богословы вчитывались в его сочинение два месяца). В итоге ему оставлено было монашество и священство, а в следующем году Адриан возвел ученого в сан игумена Заиконосмасского монастыря и вручил руководство училищем, к тому времени пришедшим уже в совершенный упадок.
Это была последняя победа Адриана, тем более важная, что в условиях, когда государство делало все для отвращения верующих от реформ, она была одержана не над новыми веяниями, а над косностью и страхом перед «западным зломысленным мудрованием». Впрочем, с обеих сторон патриарху были незамедлительно нанесены сильнейшие удары, отравившие последние месяцы жизни архипастыря и годы, а то и века жизни Церкви.
16 марта 1700 г. унылое зрелище являла собой Крестовая палата, в которой патриарх, архиереи и весь освященный собор многие часы ожидали появления Стефана Яворского для торжественного наречения его митрополитом Рязанским. Игуменишка киевского Николаевского монастыря нагло презрел уготовленную ему честь, ожидание убеленных сединами старцев, двухчасовой (!) благовест — и попросту проигнорировал церемонию, о которой был заблаговременно предупрежден. А освященный собор не мог разойтись, поскольку царь Петр давеча зашел к патриарху и, презрев правила архиерейского избрания, приказал немедля посвятить Стефана в архиереи в епархию «не в дальнем расстоянии от Москвы» [596].
Только царь мог потребовать от понравившегося ему заезжего украинца объяснений, и Стефан написал Петру вполне издевательское над освященным собором послание. Он заметил, между прочим, что «изощренный завистью язык многие досады и поклепы на меня говорил; иные рекли, будто я купил себе архиерейство за 3000 червонных золотых, иные именовали меня еретиком, ляшенком, обливанником». Царь, разумеется, приструнил посмевших роптать, и 7 апреля Стефан Яворский соблаговолил прийти в Крестовую палату, чтобы получить посвящение на Рязанскую митрополию при условии оставления своего на церковном служении в Москве.
Но не все архиереи молча перенесли издевательство 16 марта. Возмутился старейший и ученейший из них, знаменитый историк, богослов, публицист и композитор Игнатий Римский–Корсаков, митрополит Сибирский и Тобольский [597]. Глубоко оскорбленный невозможностью хоть как–то поправить плачевное состояние своей епархии, вынужденный годами умолять царскую администрацию о средствах передвижения даже для небольшой инспекционной поездки по Сибири, столкнувшись на практике с худшими проявлениями «грабительства великого» петровской камарильи, не намеренной ни возвращать отданное китайцам Приамурье, ни укреплять гибнущие ростки затеянной царем Федором христианизации края, митрополит Игнатий жил надеждой найти на воевод управу в столице.
Он не знал, конечно, о замечании Петра относительно открытой митрополитом православной миссии в Пекине: «там надобны попы не так ученые, как разумные и покладистые», «дабы китайских начальников не привесть в злобу, также и иезуитов». Игнатий был глубоко ученым и отнюдь не покладистым — до того, что не побоялся отлучить от Церкви воров–воевод, царских родичей Нарышкиных. Митрополит многое повидал и уже ничего, казалось, не боялся. Но только в Москве он убедился, что охватившее страну безумие не сводится к злоупотреблениям администрации, что это государственная политика, идущая от самого трона. Именно Петр нанес Игнатию страшный удар, сведя на нет десятилетия усилий политиков и военных, отвечавших на пламенные призывы публициста к освобождению южнорусских земель от постоянной мусульманской опасности.
И теперь, в Крестовой, видя унижение освященного собора, митрополит не смог сдержать себя. Он встал с места и пошел в личные покои патриарха, куда тот удалился, поскольку по болезни не смог перенести сидя многочасового ожидания. Игнатий, по словам грамоты Адриана Петру, «в лицо меня оскорбил и в досаду злословил… а от меня выбежав из кельи в Крестовую палату архиереев, на наречение собравшихся… вельми бесчестными словами ругая, поносил бесчестными укоризнами, и в Крестовой всем людям сотворил смущение и зазор великий архиерейской чести».
Сказав все, что думает о положении, в которое поставили себя патриарх и члены освященного собора, Римский–Корсаков, не дожидаясь исхода «сидения» в Крестовой, удалился к себе на подворье. Адриан, по собственным словам, «послал к нему на подворье и велел сказать, чтобы не служил священнодействуя и с двора не съезжал… да уцеломудрится и в разум прийдет». Но Игнатий уже не верил патриарху. «И он там при всем народе посланному еще больше всякой непристойной нелепицы говорил, что не только писать, но и говорить не подобает». Адриан испугался, потому что то, что митрополит говорил, было очевидно, значит, чревато «смущением в людях» и «досадой» Петру. «Зело опасно» — так оценил патриарх ситуацию.
Когда Игнатий вечером вновь ворвался в Крестовую, «еще брань и смущение многое учинил и непристойно много говорил», Адриан решился действовать: велел служителям схватить старца и заточить в келью Чудова монастыря. Жизнь для Игнатия кончилась. Неделю за неделей он «мало сна приемлет и пищу едва ест». Митрополита переводят от греха подальше в Симонов монастырь и держат взаперти до его физической смерти. Первый русский писатель, объявленный сумасшедшим, умирает от голода 13 мая 1701 г. Патриарх Адриан, не сорвавшийся, подобно Игнатию, и стоически перенесший унижение, уходит из жизни гораздо раньше, 16 октября 1700 г.
Он как бы ищет смерти, требуя в стужу и «острую погоду» конца сентября везти его в любимый подмосковный Перервинский монастырь Николы Чудотворца. «Едва его туда довезли, однако ж был там кое–как девять дней, и когда ему мало отраднее стало, посвятив новую церковь в том монастыре, возвратился и желал быть в Донском монастыре у литургии. И когда, государь, — доносили Петру, — в том пути был, паки так изнемог, чаяли все скончания его… А октября на 8 число привезли его ночью к Москве в возке, поэтому никем не видимым, и на 13–е число в 9 часу ночи зашиб его паралич, в которой своей болезни… лежал едва не трои сутки беспамятно, и без языка, и ничем не владея, даже до смерти, только, государь, сперва мало взглядывая единым левым глазом я помавая левою рукою, а после и то действо престало» [598].
Адриан скончался в безмолвии и был погребен на следующий день в Успенском соборе, завершив собою ряд почивших там московских первосвященников 16 декабря именным царским указом Патриарший разряд был уничтожен, а местоблюстителем патриаршего престола стал Стефан Яворский. Об истинном положении в государстве русских архиереев и чинов освященного собора, вытерпевших все унижения, лишь бы исполнить царскую волю и возвести Стефана в сан митрополита, наилучшим образом свидетельствует содержание и непередаваемый тон записки прибыльщика Курбатова Петру относительно планов дальнейшего управления Церковью [599].
«…Избранием патриарха думаю повременить.
Определение в священный чин можно поручить хорошему архиерею с пятью учеными монахами.
Для надзора же за всем и для сбора домовой казны надобно непременно назначить человека надежного: там большие беспорядки; необходимо распорядиться монастырскими и архиерейскими имениями, учредить особливый расправный приказ для сбора и хранения казны, которая теперь погибает по прихотям владельцев.
Школа, бывшая под надзором патриарха и под управлением монаха Палладия, в расстройстве; ученики, числом 150 человек, очень недовольны, терпят во всем крайний недостаток и не могут учиться; потолки и печи обвалились…
Из архиереев для временного управления, думаю, хорош будет Холмогорский; из мирских для смотрения за казною и сбора ее очень хорош боярин Иван Алексеевич Мусин–Пушкин или стольник Дмитрий Петрович Протасьев».
Кто такой Курбатов? Как его решение «повременить» с патриаршеством растянулось более чем на два столетия? Ответ очевиден. Холоп, пишущий письмо царю, есть зеркало тирана, живой прибор для уловления и озвучивания его мыслей и настроений. Именно он, простой и ясный, как топор палача, а не смутно сомневающийся и мечущийся государь, именно прибыльщик, значительный, как рубль серебром, подлинно величественный в своем беспредельном хамстве, является наилучшим памятником эпохе Петровских преобразований.
Указ о подчинении патриаршего казначея, дворецкого и «прочих всех чинов домовых людей в духовном правлении» Стефану Яворскому, а «в мирском рассуждении» судье Монастырского приказа И. А. Мусину–Пушкину был объявлен думным дьяком Гаврилой Деревниным 29 января 1701 г. в Крестовой палате.