Патриархи Иоасаф II и Питирим

Патриархи Иоасаф II и Питирим

Никониане

Низвержение великого Никона с патриаршего престола и заточение этой харизматической личности в дальнем монастыре имело странный эффект. По логике вещей самодержец продемонстрировал реальное соотношение царства и священства в России XVII в. Вся история возвышения и падения Никона наглядно показала зависимость архипастыря Русской православной церкви от воли и каприза светской власти. Но огромные усилия, потребовавшиеся для борьбы с вроде бы бессильным патриархом, чрезвычайное беспокойство царя Алексея Михайловича относительно умонастроения опального и ссыльного Никона, наконец, возвращение умирающего старца царем Федором Алексеевичем, торжественное погребение тела его в Новом Иерусалиме и поминание в молитвах патриархом выходят за рамки грубо материалистического понимания истории.

Мощное воздействие Никона на умонастроения россиян нельзя отнести целиком к его месту в церковно–государственной иерархии: ведь после ухода с престола, осуждения церковным собором и в особенности заточения оно не ослабло, а в некотором роде даже усилилось. Не можем мы приписать эту незримую власть над душами и влиянию, как выразились бы в XIX в., «магнетической личности» экс–патриарха, которого царь Федор Алексеевич (1676—1682) первоначально притеснял, чтобы затем, без всякого намека на личный контакт, возвратить и возвысить — мертвого — до прежнего величия.

Очевидно, незримым фактором, нематериальной, но весьма действенной силой, проявившейся именно в остром, выходящем за обыденные рамки столкновении духовной и светской властей, была вера. Это утверждение находится лишь в видимом противоречии с цинизмом царской администрации, разыгравшей большой, чуть не вселенский церковный собор с помощью нанятых и к тому же ложных восточных архиереев, не гнушавшейся помощью турок, чтобы придать своим прислужникам легитимность и т. п. Хитроумие и энергия, с которыми юный российский абсолютизм стремился обмануть Бога, ясно свидетельствуют о месте, занимаемом верой в душах самых закоснелых в придворных интригах государственных дельцов.

Совестливость царей и в особенности царевых слуг можно воспринимать с иронией (если совесть политика вообще не является божественной шуткой). Она диктовала, однако, рамки и формы допустимого для них исполнения желаний. Именно внутренняя вера создала то нагромождение хитроумных мероприятий против Никона, которое пришлось столетиями распутывать историкам. И если слуги могли заглушать голос совести всеоправдывающей ссылкой на службу, защиту интересов и исполнение воли своего государя, то сам Алексей Михайлович не раз дрогнул во время расправы с Никоном и после многие годы тяжко страдал, а деятельный Федор Алексеевич не случайно и не по прихоти придворных дельцов восстановил в отношении опального патриарха справедливость в собственном истолковании.

Реабилитация Никона и одновременное сожжение староверов (Аввакума со товарищи) — любопытнейший психологический акт, своего рода рассечение гордиева узла, особенно учитывая внутреннюю схожесть узников: экс–патриарха и «огнепального» протопопа. Федору Алексеевичу, утвердившему в чине своей коронации идею вселенского Российского православного самодержавного царства, требовалась ясность позиции относительно раскола и истинной церкви. Но возвращение Никона из ссылки, погребение и поминание его как патриарха не случайно встречало упорное сопротивление нового архипастыря Иоакима и церковных властей.

Принято считать, что патриарх Иоаким Савелов опасался возвращения Никона к власти и потери своего престола, хотя ничего подобного о замыслах царя Федора источники не говорят [224]. Иоаким был уже третьим патриархом после низвержения Никона и полностью сохранял свою власть (достаточную, чтобы противоречить царю в весьма важных реформах). Вопрос стоял не о будущем, а о прошлом.

Злорадствуя над нестроениями западной церкви, еще до Лютерова раскола знававшей двух и трех пап единовременно, грамотные православные стремились избегнуть неудобного сознания, что и Святая Русь не была девственна в этом смысле. Посему один из пары одновременно возникавших митрополитов обязательно клеймился как «злой еретик» — и соответственно вовсе не «наш» архиерей. Даже в Смуту законно поставленный патриарх Гермоген счел необходимым выступить против клятвопреступления совместно с законно смещенным экс–патриархом Иовом. Понятно, что положение патриархов, взошедших на престол в тени заточенного, но не смирившегося с неправедными действиями светской власти Никона, вызывало большое смущение церковных историков и столетия спустя.

В самом деле, даже при взгляде со стороны положение сменившего Никона на патриаршем престоле Иоасафа II, а затем Питирима вызывает неприятные ощущения, тем более что участие первого в грязной игре самодержца не мотивировано собственным желанием. Исследователи довольно единодушно не рассматривают Иоасафа как самостоятельную, ответственную за свои поступки фигуру, а энергичный Питирим, пробивший–таки себе дорогу к патриаршему престолу, властвовал менее года, не совершил сколько–нибудь заметных деяний и как патриарх заметен значительно менее поставленного по воле Лжедмитрия Игнатия. Об этих преемниках Никона правильнее говорить в контексте драмы великих фигур: бунтаря–патриарха, лидеров староверов, царя Алексея; Иоасаф и Питирим являются отсветами огня битвы гигантов. Оба они были возвышены Никоном, оба являлись по убеждениям никонианами, хотя и выступали, согласно указаниям государя, против своего покровителя.