Путь к гражданской воине. Цареубийство и душегубство
Путь к гражданской воине. Цареубийство и душегубство
Рано утром Игнатия разбудил набат. Тревожный звук нарастал. Вскоре он услышал, что уже тысячи колоколов звонят по всей столице. Окна просторной кельи были темно–красными. Патриарх быстро оделся, накинул на плечи шубу и вышел на гульбище. Свет исходил от устрашающе кровавой луны, висевшей над Крестовой палатой. До Игнатия доносился шум просыпающейся по тревоге столицы. Вопли усиливались; в нескольких местах темноту прорезало взметнувшееся к небесам пламя пожаров.
«Караул, православные! — вопили на улицах громкоголосые глашатаи. — Поляки убивают государя! Не пущайте в Кремль ворогов! Бей ляхов!» Отряд литовских всадников, поднятый по тревоге, был заперт в одной из улиц рогатками и истреблялся озверелой толпой. Войска и простонародье шли на приступ занятых иноземцами дворов, и почти всюду резали их еще не одетыми.
Те, кто пытался бежать из города, гибли ужасной смертью, зато оставшиеся сражались отчаянно. Москвичи, среди которых были юноши и даже маленькие дети, вооруженные ружьями и луками, топорами и саблями, копьями и дубинами, умирали во множестве, пока не поостыли и не засели за спешно возведенными баррикадами.
Многотысячные войска, толпа и преступники, выпущенные из застенков, хлынули на Красную площадь; вскоре весь Кремль был окружен.
Первые люди, прибежавшие к Лобному месту, видели стоявший на площади отряд в двести всадников в полном вооружении. Здесь был глава заговора и основные его участники: несколько бояр и дворян со свитой военных холопов.
Отряд спокойно направился через мост к Фроловским (Спасским) воротам. Куцая фигурка Василия Ивановича Шуйского неуклюже покачивалась на спине могучего жеребца. Погребенный в груде доспехов боярин держал в одной руке крест, в другой — обнаженный меч. Шум в Кремле показывал, что там тоже проснулись. Народ на площади криками ободрял воинов, едущих «на защиту царя от злых иноверцев». Последний всадник скрылся в глубоком проезде башни. Ворота замкнулись.
Подойдя к балюстраде гульбища, Игнатий глядел на вереницу темных всадников, проезжающих мимо Крестовой палаты. Они спешились на площади, озарившейся свечами, принесенными из Успенского собора. Кто–то из клира был явно причастен к ночной затее. Патриарх не вмешивался, когда на площади засветился драгоценный оклад Владимирской Богородицы. У образа возился предводитель пришельцев. Вскоре до Игнатия донесся его дребезжащий голос: «Во имя Божие идите на злого еретика!» Затем раздался рев здоровенных глоток.
«Выдай самозванца!» — кричали кому–то, скрытому во тьме переходов. Это был Петр Басманов, посланный государем разузнать причины переполоха.
«Ахти мне! — сказал вбежавший в царские покои Басманов. — Ты сам виноват, государь! Все не верил, что вся Москва собралась на тебя!» Вместе с грозным шумом столицы это известие на время парализовало царя, но тут в покои ворвался заговорщик, сумевший обойти стражу. «Что, еще не выспался, недоношенный царь?! — кричал он. — Почему не выходишь и не даешь отчета народу?» Басманов разрубил ему голову палашом, и безоружный Дмитрий Иванович бросился вслед за верным слугой к крыльцу.
Напрасно Басманов молил царя спасаться, пока он задержит нападающих. Государь выхватил алебарду у Вильгельма Шварцкопфа и выскочил из передней с криком: «Я тебе не Борис буду!» Он хотел пробиться сквозь толпу заговорщиков во главе группы верных немцев, но был встречен густым мушкетным огнем. Над головой царя сыпалась штукатурка, каменные брызги летели от перил высокого крыльца, катились вниз по ступеням сраженные пулями немцы. Потеряв несколько человек убитыми, Дмитрий Иванович должен был отступить в переднюю.
Не говоря ни слова алебардщикам, царь побежал предупредить об опасности жену, предложив ей спрятаться в подвале. Затем он перебрался по переходам и сеням в каменный дворец, здания которого тянулись далеко к кремлевским стенам, куда он и стал пробираться, перепрыгивая на большой высоте с одного гульбища на другое. Во время одного из прыжков Дмитрий Иванович сорвался и рухнул на землю, как говорили, с высоты более 30 метров.
Тем временем неустрашимый Петр Басманов, с алебардщиками защищавший главный вход, вышел на крыльцо, чтобы говорить с главарями заговора: Шуйскими, Голицыными, Михаилом Салтыковым и другими. Басманов призывал их одуматься и не ввергать государство в ужасы бунта и безначалия, обещал всем царскую милость. К нему подошел думный дворянин Михаил Игнатьевич Татищев, спасенный Басмановым от ссылки, и исподтишка пырнул длинным ножом: «Так тебя и растак и твоего царя тоже!»
Тело умирающего Басманова сбросили с верхней площадки Красного крыльца, но немцы сдерживали толпу, пока нападающие не проломили стену сеней. Несколько наемников было убито, остальные обезоружены. Оставшиеся алебардщики стойко защищали государеву спальню, горько сетуя на свою малочисленность и парадное игрушечное оружие, с ужасом представляя гибель своих беззащитных семей в городе. Русские разнесли двери топорами, но немцы сумели дружно отступить в другую комнату и спаслись от растерзания на месте, продержавшись до прихода бояр. Только тогда последние защитники Дмитрия Ивановича сложили оружие.
Пустив впереди себя специально подобранных головорезов, на которых можно было потом свалить все «излишества» резни и грабежей, придворные должны были примириться с издержками неразберихи и недоразумений. Не зная расположения внутренних помещений и не представляя, как выглядят подлежащие захвату люди, вооруженные до зубов злодеи бессмысленно метались по залам и переходам, насильничая и прикарманивая ценности.
Царица Марья Юрьевна не дождалась возвращения мужа с подкреплением. Слыша шум наверху, она покинула подвал и направилась к царским покоям, но была сбита с ног и сброшена с лестницы мечущейся по дворцу бандой. Не узнанная, она прокралась в комнату дам, куда вскоре ворвались разъяренные злодеи; миниатюрная царица едва успела спрятаться под юбку рослой и дебелой гофмейстрины.
Один лишь старый камердинер пан Осмульский был защитой женщин и мужественно рубился с разбойниками, невзирая на раны, пока выстрел из мушкета не разнес ему голову. Паля во все стороны, нападающие ранили несколько дам и убили старую пани Хмелевскую. Обнаружив перед собой женщин, наймиты Шуйского завопили: «Ах вы, бесстыдные потаскухи, куда девали вы эту польскую… вашу царицу?!» Не успел рассеяться пороховой дым, как жены и дочери магнатов и рыцарей были с грязными ругательствами изнасилованы на окровавленном полу.
Безобразие и редкостная полнота пожилой гофмейстрины спасли ее от посягательств; сохраняя выдержку, она растолковала разбойникам, что царица находится не здесь, а в гостях у отца (занимавшего отдельный двор в Кремле). Прибытие бояр не спасло от поругания девиц и жен, но царица смогла покинуть свое убежище и с пожилыми дамами была заперта под стражей.
Это было сделано вовремя, ибо раздался крик, что Дмитрий Иванович жив, и заговорщиков как ветром сдуло из женских покоев, разграбляемых холопами. Бояре и дворяне сломя голову бежали к выходу из дворца в сторону Чертольских ворот, где уже звучали выстрелы стрелецких пищалей. На Житном дворе разыгралась схватка, чуть не решившая судьбу государства.
Дмитрий Иванович упал на большую кучу строительного мусора, повредив грудь и вывихнув ногу, но вскоре пришел в сознание и позвал на помощь. Прибежавшие от ворот стрельцы отлили государя водой но, растерявшись, повели обратно ко дворцу, где столкнулись с заговорщиками. Думая, что вся Москва восстала против него, Дмитрий Иванович обещал за защиту передать стрельцам имущество и жен заговорщиков. Но стрельцы, несмотря на свою немногочисленность, и так готовы были защищать государя.
Подоспевшие бояре запугивали стрельцов сожжением их слобод и истреблением семей, требовали выдать самозванца–расстригу. «Спросим царицу, — закричали испуганные, но стойкие стрельцы, — если она скажет, что это прямой ее сын, то мы все за него помрем!»
В это время Дмитрий Иванович громко объявлял, что он прямой царь, сын Ивана Васильевича, и берется доказать это всем, выйдя на Лобное место. Такого заговорщики допустить не могли. Князь Иван Васильевич Голицын заявил, что был у царицы Марфы и она признала, что ее сын убит в Угличе, а это — самозванец. В действительности царица–инокиня сказала ворвавшимся к ней заговорщикам: «Вы это лучше знаете». Поистине, бояре сами знали, кому поклонялись как государю!
В конце концов стрельцы опустили оружие, и заговорщики поволокли Дмитрия в разграбленный дворец, мимо безоружной немецкой стражи. Один из алебардщиков, лифляндец Вильгельм Фюрстенберг, встал было рядом с государем, но был немедленно заколот копьем. Василий Шуйский призывал тут же покончить с самозванцем, толпа вопила: «Бей его! Руби его!», матерно поносила и избивала, однако нелегко было поднять оружие на самодержца.
Дмитрий Иванович упорно повторял, что он венчанный царь, законный наследник трона; убийцы колебались. Тогда Шуйский закричал уже в отчаянии, что, если самозванца сейчас не удавить, он всех казнит: «Горе нам, горе женам и детям нашим, если бестия выползет из пропасти!» Тогда мелкий дворянчик Григорий Валуев со словами: «Нечего давать оправдываться еретикам, вот я благословлю этого польского свистуна!» — издали выстрелил в Дмитрия; толпа набросилась с ножами и саблями на упавшего.
Тело привязали за ноги и волокли по Кремлю с воплями, что это самозванец, обличенный Марфой и Нагими и самолично сознавшийся в обмане! Василий Шуйский без устали скакал вокруг, крича успевшим набиться в Кремль москвичам, чтобы они потешились над вором, польским скоморохом. Рядом толпа бросала камнями и грязью в труп Петра Басманова. Обоих волокли, чтобы бросить на всенародное позорище на Лобном месте.
Глядя с высоты патриарших палат на безумство толпы, Игнатий с грустью думал, сколь быстро на Руси павший владыка превращается в забаву черни. Чудов монастырь был окружен, и к патриаршей келье приставлена стража; занят заговорщиками был и Вознесенский девичий монастырь, к окнам которого подтащили растерзанные тела Самозванца и Басманова. «Твой ли это сын?» — глумливо кричала чернь царице Марфе, приведенной к окну. «Вы бы спрашивали, когда он был еще жив, теперь он, конечно, не мой!» — отвечала старица, потрясенная переворотом и резней.
Когда Игнатий узнал об этих словах, то не мог не подивиться рассудительности царицы. Слова ее запомнились и, хотя сама Марфа была надежно упрятана от людей, еще послужили для мести Шуйскому и его приспешникам. На них ссылались как на подтверждение, что Дмитрий Иванович будто бы жив, а убит был вовсе не сын царицы Марфы и Ивана Грозного!
К этому часу в Москве уже покончили с иноземцами, жившими на маленьких дворах по 8:10 или 12 человек. Все были ограблены и раздеты донага, почти все зверски убиты: шляхта и солдаты, врачи и священники, купцы и ювелиры. Женщины и девицы были изнасилованы, спасли жизни лишь те, кого насильники обратили в рабство. От полутора до двух тысяч иноземцев погибло в Москве всего за несколько часов. Некоторые отчаянно сражались.
Неподалеку от Крестовой палаты толпа разметала охрану, приставленную ко двору Юрия Мнишека, но старый воевода успел собрать вокруг себя рыцарей и отстоял двор, истребив множество москвитян. Опасаясь обмана, воевода не подпускал парламентеров от бояр и тогда, когда осаждающие подтащили пушки. Только устрашась пожара в Кремле, бояре оградили двор Мнишека от разъяренной толпы и даже устроили ему свидание с дочерью. Отразил штурм и Адам Вишневецкий.
Польские послы встретили нападавших готовыми к обороне. Дымящиеся фитили мушкетов расставленных вдоль ограды гайдуков заставили москвичей вспомнить о дипломатической неприкосновенности.
Жестокая битва развернулась вокруг двора, где засели остатки польских наемников Дмитрия, проклявших свою жадность, помешавшую своевременно покинуть Москву. Ветераны держались так крепко, что ни один московит не смог прорваться за частокол. Когда началась пушечная пальба, шляхта организованно покинула дом и стала в конном строю пробиваться из города, оставляя за собой кучи порубанных трупов. По договору с боярами они были выпущены из Москвы и получили разрешение отбыть в Польшу, утратив все имущество, кроме оружия.
Старый пан Тарло с паном Любомирским тоже хорошо защищались и показали московитам, что пригодны не только для придворных церемоний. Но забота о супруге, пани Гербутовой, весьма знатной и достойной даме, заставила пана Тарло по договору с заговорщиками сложить оружие. Москвичи незамедлительно вломились в дом, растерзали тридцать слуг, раздели Тарло, Любомирского и всех дам до рубашек и в таком виде прогнали по улицам. Обобранными до нитки были все иноземцы, оставшиеся в живых, включая сдавшихся на договор и спрятанных добрыми москвичами.
От вернувшихся в Кремль монахов Игнатий слышал описание ужасных сцен душегубства и насилия. Московский народ превратился в дикого зверя, алчущего крови. Невероятно было слышать, что почтенные горожане и выпущенные из тюрем воры убивали друг друга из–за добычи, торговые люди грабили иноземных купцов, с которыми недавно заключали сделки, насиловали их жен и дочерей. Народ бежал по улицам с польскими одеялами, перинами и подушками, платьем, содранным с мертвых, всевозможной домашней утварью, уздами, седлами, кусками материи.
Озверение паствы печалило патриарха, но еще больше ужасали признаки организованности преступления. Дома иноземцев были заранее помечены, и находились люди, направлявшие к ним воинские отряды и народные толпы. «Руби! Грабь!» — кричали зачинщики. В числе самых жестоких карателей узнавали переодетых священников и монахов, вопивших: «Губите ненавистников нашей веры!» Кто–то усиленно насаждал ненависть к иноверцам и старался связать московский народ кровью.
Расчет утопить цареубийство во взрыве ненависти к внешнему врагу полностью оправдался. Через несколько часов зверства и грабежей те, кто поднялся по тревоге для спасения законного государя, уже славословили защитников отечества и православия, уничтоживших Самозванца вкупе с его друзьями–папежниками. Даже голодранцы, что на глазах патриарха шастали по Кремлю, обвешанные бархатом, шелковыми платьями и коврами, собольими и лисьими мехами, причисляли себя к великому народу и заходились от похвальбы. «Наш московский народ могуч, — слышал Игнатий, — весь мир его не одолеет! Не счесть у нас людей! Все должны перед нами склоняться!» [89]