Маздак

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Маздак

Это – те, которые купили заблуждение за правый путь. Не прибыльна была их торговля, и не были они на верном пути! Подобны они тому, кто зажег огонь, а когда он осветил все, что кругом него, Аллах унес их свет и оставил их во мраке, так что они не видят. Глухие, немые, слепые, – и они не возвращаются [к Аллаху].

Коран, 2:15-18

...Человек был беззащитным. Все оборачивалось против него! Еда истирала зубы и вызывала боли в желудке. Дети, вырастая, с презрением отворачивались от отца-неудачника, который не смог стать ни купцом, ни улемом, ни ремесленником, ни даже аскером . Жена могла изменить – и не было больнее той боли; но даже если она не изменяла, шло время, и уходила красота, уходила свежесть чувств. Государство? Оно должно было обеспечить охрану от внешних врагов и от разбойников: но ураганы войны то и дело проносились над селами и городами, сметая все; а разбойникам можно и не появляться, ибо после того как государство собрало налоги, им было уже нечего брать. Друзья? Как и повсюду в мире, благоуханная и крепкая мужская дружба могла длиться целую вечность, но не дольше первой попытки занять у друга пару динаров. Политическая группировка? Это опаснее всего, ибо предательство стало повседневностью: тебя в лучшем случае используют и выбросят.

Оставались два убежища: сон и религия – то есть сон наяву. Надо сном человек был не властен, видя иногда кошмары, а порой не видя вообще ничего. Тем с большим разбором он относился к религии. Ведь дело шло ни более, ни менее как о смысле жизни! Невнятное бормотание имама или хатиба мало давало душе человека: он искал другого, а чего именно – ответить могла только она сама, душа...

Одной из самых задевающих душу идей была та самая, которая и вела к вере: все плохо! Под каждым цветком скрыта змея, и нет худшей боли, чем воспоминание о минувшей радости; жизнь – самое бесценное человеческое сокровище – оборачивается болезнями, старостью, смертью, и в конце концов отнимается у человека... Но ведь болезни и старость – удел одного только тела, ибо каждый непосредственно видит, что чем старее и мучительнее становится эта прежде доставлявшая столько радости оболочка, тем умнее, добрее и тоньше становится ее содержимое – душа... Эта воспринимаемая как непосредственный факт разъединенность путей развития души и тела вела к весьма далеко идущим выводам! О бессмертии души? Ну да, но это ведь общее место! А вот что это такое – душа? Неужели, точно, бог, нашедший приют в теле человека, как считал Сенека? Но как с ней обращаться? Каким законам следовать, чтобы не ухудшить ее участь?

Перс Мани из благородного рода Патала жил в Иране за четыре века до Мухаммеда, при Сасаниде Шапуре, сыне Ардешира. Его отец был членом братства эльхаизитов, возводивших свое учение к иудейской секте ессеев (эссенов). Мани называл себя «учеником Траетаоны», преемником Будды и Зороастра, Параклетом и вновь пришедшим Христом. Он учил, как, впрочем, и зороастрийские маги до него, что единого мира нет, а существуют два первоокеана, две изначальные стихии: «беснующийся мрак» – плотная, холодная, влажная материя, – и «вечный Свет» – зыбкий, жаркий, сухой дух. Они непримиримы и сражаются, встретившись. Личный носитель светлого начала – Мани называл его «Первочеловеком», Ормуздом, – был растерзан Торжествующим Мраком в клочья: эти бессмертные частицы Света облечены теперь тьмой, томятся у нее в плену. Облечение обрывков света в темную материю и составляло, по Мани, суть творения.

Сомневающимся предлагалось заглянуть в собственную душу: она-то и есть эта частичка света, попавшая в плен тела, которому предстоят смерть, гниение, распад... To soma einai to shma , как говорил Эпиктет, человек – это ходячий труп, обремененный душой, и смерть – это освобождение души из плена материи и приобщение ее к царству света! Поэтому все материальное, все, что привязывает человека к миру и жизни, а его душу – к его телу, суть мерзость и грех. Сравните со словами Будды: «Человека, помешавшегося на детях и скоте, исполненного желаний, похищает смерть... Ни дети, ни отец, ни даже родственники не могут быть защитой тому, кого схватила смерть. У родных не найти защиты. Зная эту истину, пусть мудрец, внутренне сдержанный, очистит себе путь, ведущий к нирване».

К телу – темнице души – надо и относиться соответственно. Плоть настолько чужда духу, что нужно или совсем от нее отрешиться, или предоставить ей полную волю. Первое из этих направлений означало аскетизм; второе, полная нравственная распущенность – предполагала возможность и дозволенность любых оргий, вина, гашиша, опиума, разврата, ибо все это не хуже поста и молитвы расшатывает душу, ослабляет ее связь с телом, с материей, держащей душу в своих острых хищных когтях. Убийства, ложь, предательство также не были подлинным грехом, ибо их результат – всего лишь разрушение некоторого числа смертных плотских оболочек, т.е., в конечном счете, освобождение и слияние с Абсолютом, со Светом тех душ, которые томились в этих материальных тюрьмах.

Грехом, с точки зрения манихеев, были любовь, нежность, привязанность к конкретному человеку. Они мешают освобождению души из тисков материальности, удерживают душу в теле, более того – делают для нее желанным и радостным пребывание в этой темнице. Недопустимо и самоубийство: смерть – это несчастье, приносимое Ангро-Майнью, и ускорить ее – значит обременить душу грехом. Но оно и бесполезно, ибо душа лишь переселится из тела в тело; такая смерть всего лишь возвратит человека к исходной точке. Подлинная смерть, к которой надо стремиться, – это утрата человеком, «испытавшим все и ничему не подчинившимся», интереса к жизни – вариант буддийской нирваны, также означающий выход из сансары, цикла перерождений.

Мани основал секту абахитов, братство масонского типа с несколькими степенями посвящения, в котором, по словам Низам ул-Мулька, вознамерился «отменить веру гебров, иудеев, христиан и идолопоклонников и чудесами и силой навязать народам свою веру». Его учение восходило к манихейской секте Зардуштакан. В исламском мире его последователей назвали «зиндиками».

Тайные братства еще искали варианты мимикрии, называя себя то «ткачами», то «кожемяками», то – чаще всего – дервишами и купцами. Манихейство превращало мышление увлекшегося им человека из благостного елея, смягчавшего и умащавшего действительность, в едкий разъедающий уксус. Опасность эту сразу же, на вкус, на ощупь, интуитивно понимало любое государство, – и отторгало его: если для манихеев государство было воплощением сил мрака, то манихеи для государства были бунтовщиками и изменниками. Позднейшая практика показала, что государства с любым социальным строем и вероисповедными практиками охотно используют манихеев для диверсий в своем внешнем окружении. Поэтому общество Мани было тайным, шах Шапур преследовал его. Мани пришлось бежать в Китай, но потом, при внуке Шапура Бахраме, вернулся в Иран, – и был убит: с него, как сообщает в «Фарс-намэ» аль-Балхи, содрали кожу и набили ее соломой. Те последователи Мани, которые не успели бежать, вынуждены были отречься от учителя – или отправлялись на плаху.

Однако у этих идей во все времена имелся колоссальный гипнотический потенциал. И вот за сто тридцать лет до хиджры иранский шах Кавад согласился на практике опробовать манихейский рецепт вывода страны из кризиса. Предложил его шаху зороастрийский маг, разделявший идеи манихейства, – великий везир Маздак. Явным проявлением космических сил зла на земле, проявлением, из которого вырастают и колосятся все остальные беды, – ненависть и войны, болезни и убийства, – Маздак объявил имущественное неравенство. Счастьем еще для человечества, по его мысли, оказалось, что с этим неравенством было легко справиться! Введение всеобщего принудительного материального равенства, отказ от права частного владения, общность как имущества, так и женщин, – вот панацея для государства!

Маздака не поняли даже его сторонники, и программа действий была несколько упрощена. Да, имущественное неравенство, когда у одних удовлетворены все потребности, у других же, у большинства, за душой – только бесплодные желания да обязанности – это главное зло. Но нужно ли всем отказываться от права частного владения? Достаточно у виновников неравенства, т.е. тех, у кого все есть, отнять то, что они имеют, и это добро раздать нуждающимся в нем. Тем самым справедливость будет восстановлена и дела пойдут на лад!

Воду, землю и пастбища разделить более или менее получилось. Сложнее было с гаремами. Однако разобрались и тут! Но равенства все равно не получилось! Те, кто готовил списки на конфискации, – были ли они равны с теми, кто попадал в эти списки? Те, кто делили награбленное, – были ли они равны с теми, кого наделяли? Впрочем, здесь-то как раз просматривалось не просто равенство, а тождество, ибо те, кого наделяли, неизменно оказывались из круга тех, кто наделял! А те, кого маздакиты объявляли «сторонниками зла» и казнили, – были ли они равны своим палачам? Но этого нового неравенства новые властители замечать не желали!

Как и всегда, принципы равенства оказались логичными только на бумаге. Маздакиты желали жить на счет казны, пополняя ее конфискациями. Они увлекли за собой огромное количество нищих и ни к чему более, кроме грабежей или иждивенчества, не приспособленных людей. Но грабежи предполагают, что есть кого грабить, а они есть только в первый момент, в момент революции. Потом они либо гибнут, защищая то, что справедливо, по их мнению, либо бегут из страны. И для грабежа остаются только «свои». Но с них уже нечего взять, кроме принудительного труда, повинностей и обязанностей. Начался массовый террор...

Кошмар длился почти сорок лет – до 529 года, когда царевич Хосров Эрдишир вернул себе державу и расправился с Маздаком, с экзархом общины иранских яхуди бap Зутрой, его правой рукой, другими его сторонниками...

– Разумеется, не все делилось между своими, – продолжал Хайр уд-Дин. – Какие-то крохи перепадали в руки тех, во имя которых якобы и затевался переворот. И – поразительно – память об этих перепавших народу крохах сохранялась из века в век, снова и снова поднимая людей на «борьбу за справедливость». Она одушевляла все «народные восстания». Что касается Хорасана, скажем, то здесь в 755 году поднялся Сумбад Маг и область резни тогда простиралась до Хамадана, где стоит чудесная семистенная крепость Кангха, возвращающая молодость. Поистине, ее семь стен – из золота, серебра, стали, бронзы, железа, стекла и обожженной глины. Низам аль-Мульк, да наслаждается он гуриями рая, свидетельствует, что Сумбад Маг говорил своим гебрам: «Державе арабов пришел конец. Я нашел это в одной книге потомков Сасана. Не отступлюсь, пока не разрушу Каабу, ведь ее установили вместо солнца. А мы снова сделаем своей кыблой солнце, так, как было в древности»...

Прошло двадцать лет – и в Гургане вновь поднялись хариджиты, а в Мавераннахре – «одетые в белое», затем хуррамиты... О Бабеке аль-Хуррами, тоже добивавшемся равенства, маздакиты которого назвали себя хуррамитами, ат-Танухи говорит, что аль-Мутасим велел отсечь ему руки и ноги, потом обезглавить, сложить обрубки вместе, облить нефтью и сжечь. А Низам аль-Мульк утверждает, что Бабека зашили в сырую бычью шкуру и он умер в мучениях, когда кожа высохла. Аллах знает лучше!

Но да увидит блистательный, что и сегодняшние сарбадары в Хорасане – жертвы того же несчастного заблуждения, что людей можно осчастливить, сделав их равными между собой! Правитель, придворные, чиновники, нухуры – все у них обязаны носить одинаковую форму из шерсти, подобно суфиям в братстве. И, поистине, их вождь ежедневно устраивает открытый стол для всей своей дружины. Несчастны тамошние дехкане, обязанные кормить и поить эту ораву. Людям ремесла, людям торговли делать там нечего, но зато и от монголов они нас надежно отгораживают...

***

Ах, ошибался Хайр уд-Дин! Ах, как он ошибался!

Но разве мог он знать, что в кровавом 1336 году, 11 марта, в городке Кеше , у тюрчанки, взятой в жены монголом Тарагаем из племени Барлас, родился мальчик, которого назвали «железо» – Темир?

А за два года до этого, в 1334 г., шейх Сефи уд-Дин создал в Ардебиле государство, принадлежащее суфийскому ордену Сафавийа. Пройдут годы, и оно также станет проблемой для державы Османов.

.g».D:TEXTFOENIXJANUCH4.BMP»;3.0»;3.0»;