Фатима

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Фатима

Роза – дар прекрасный рая, людям посланный на благо.

Станет сердцем благородней тот, кто розу в дом принес.

Продавец, зачем на деньги обменять ты хочешь розы?

Что дороже розы купишь ты на выручку от роз?

Кисаи (Х в.)

Эту сказку счастливую слышал

Я уже на сегодняшний лад:

В чисто поле Иванушка вышел

И стрелу запустил наугад.

Он пошел в направленьи полета

По сребристому следу стрелы

И попал он к лягушке в болото

За три моря от отчей избы.

«Пригодится на правое дело...»

Положил он лягушку в платок,

Вскрыл ей белое царское тело

И пустил электрический ток.

В долгих муках она умирала,

В каждой жилке стучали века,

И улыбка познанья играла

На счастливом лице дурака.

Ю. Кузнецов

Вернувшись в текке орты, Абдаллах не узнал его. За те месяцы, которые он отсутствовал, здесь появилось несколько новых корпусов, не турлучных, а выстроенных из самана ; из них долетал грохот молотов. Один из корпусов стоял на самом берегу реки, и у его стены ворочалось, роняя капли, большое водяное колесо, подымая и роняя на наковальню чудовищной массы гидравлический молот. Дымилось несколько домниц, где получали кричное железо; тачки, в которых везли шихту для них, вскатывали на весы; мастера отыскивали нужное соотношение компонентов... Но, главное, была уже построена медеплавильная печь, первые камни в которую, уезжая, заложил сам Абдаллах: магистральным направлением работ на ближайший год было признано литье топчу (пушек) из бронзы...

Абдаллах как в омут бросился в работу. Его ждали здесь, хоть в цехах уже работало несколько специалистов из Дамаска, Индии, Египта. Ему обрадовались, и Абдаллах с удовольствием отмечал, что ему есть что сказать, что опыт его не пропал даром, что к его словам прислушиваются. За целый день он порой ни разу не имел возможности подумать о себе.

Но вечером...

Марица надломила в нем какой-то стержень. «Недавно они убили моего мужа и отняли у меня моих детей, моих мальчиков... Когда те вернутся, они, наверно, будут такими же, как ты сейчас, – умными и приспособленными! – звучал в его ушах ее голос. – А я не хочу...»

«Я должен найти ее мальчиков. – твердо решил Абдаллах. – Они, несомненно, здесь, среди янычар. И, клянусь Аллахом, я их найду!» Но, поклявшись в этом, он день за днем оттягивал исполнение этого решения, отдавая себе отчет в его трудности...

Он решил, что есть еще один способ совершенно заглушить тоску по Марице, вернуть в свою душу ту ясность и чистоту, которая была в ней все эти годы до роковой встречи. Он долго ходил по невольничьим рынкам, присматриваясь, выбирая, и, наконец, купил себе рабыню. Легко выговорить – «рабыня»; легко соблюсти права, которые шариат дает купленной рабыне, – но есть иной закон, закон, по которому ищут друг друга две человеческие души. Абдаллах понимал, что по этому закону он пока не имеет на нее никаких прав. И вопрос еще, будет ли иметь...

Сегодняшний вечер только начинался, но, ужаснувшись предстоящей тоске, Абдаллах велел послать за Фатимой.

...Она еще у дверей сбросила невзрачный халат (она не любила арабский изар, предпочитая тюркскую одежду), оставшись в полупрозрачных шелковых шальварах и шелковой же накидке, расшитой жемчугом, – все подарки Абдаллаха, – и сразу закружилась в танце, подняв бубен и ритмически потряхивая им. Подпрыгивая, зазвенели серебряные мониста на ее груди.

– Пайрика моя, когда ты смеешься, у тебя изо рта падают цветы! – сказал иранский комплимент Абдаллах. – И все же станцуешь потом. Сначала у нас будет маджлис аль-унс , – или, как сказал бы монгол, я хочу «пари уйнатмак» . Присядь!

Она испуганно взмахнула ресницами, видимо, не поняв, чего именно он хочет, но покорно села на ковер у его ног.

Он нежно сжал ее узкую ладошку, окрашенную хной, в своих руках и, ласково глядя ей в глаза, тихо, но быстро произнес давно и тщательно продуманную им последовательность вопросов:

– Ты ведь не тюрчанка? Когда ты получила имя Фатима? Ты состоишь в ордене (ат-тарика)?

Фатима испуганно вскинула на него стрельчатые ресницы, подведенные сурьмой:

– Нет! Конечно, не состою! Я из племени славян, я Людмила – по-тюркски это будет что-то вроде «милый человек»... Фатимой меня назвал прежний хозяин, продавший меня тебе...

Эта торопливость ответа и то, что сначала она ответила на вопрос, обдуманно заданный последним, и даже то, что она не усомнилась в значении слова ат-тарика, восприняв его как знакомое и привычное – убедили его, хорошо знакомого с принципом такыйя, что она – адепт какого-то женского братства. Ведь учил же ее кто-то языку, танцам, пению, умению играть на комузе... Чему ее еще учили перед посвящением?

Шариат запрещает женщине показываться даже мужу полностью обнаженной, предписывая при таковом обнажении темноту. Хвала Аллаху, его пайрика или не знала этой заповеди, или не слишком дорожила ею, и Абдаллах с легкостью вынудил ее преступить ее. В одну из ночей они предавались любви при ярко горящих свечах, и Абдаллах, целуя ее руки и плечи, внимательно осмотрел их: в левой подмышке, скрытые завитками волос, синели четыре маленькие точки, поставленные аккуратным ромбом. Татуировка? У него не было в этом уверенности... Больше нигде ничего он не нашел. Но он не сомневался: она вступила на Путь. Вопрос только, в каком ордене?

– Баджиян-и Рум, верно?

– Нет! – умоляюще сложила она ладошки. – Нет!

И вдруг, совершенно неожиданно для Абдаллаха, перешла в атаку:

– А к какому братству принадлежишь ты? Как ты стал Абдаллахом – «рабом Аллаха»? Ибн Инджиль – это «дитя Евангелия», и, значит, твои воспитатели обратили внимание на твою большую искушенность в христианстве!..

О! Эта женщина умела не только петь, но и наблюдать, но и делать выводы! И Абдаллах невольно вспомнил, что Абу-ль-Фарадж приписывал изобретение музыкальных инструментов дочерям Кбина, указывая что арабское слово qajna, певица, восходит к его имени. Красотой, музыкой и пением они соблазнили сыновей Сифа, в потомстве которого был обетован людям Спаситель, и с тех пор семя Каина, семя предательства и братоубийства в этой ветви Адамова рода неискоренимо... Он хмыкнул.

– Ты что? – спросила она, притихшая было под его рукой, как мышка.

– Так... Вспомнил, что у нас даже имена общие. Кбин – значит кузнец, кбина – певица, – необдуманно ляпнул он...

Из глаз Фатимы брызнули слезы. Она вскочила на колени, сбросив его руку со своего плеча:

– Ты только прикидываешься добрым. Ты жесток! Да, ты не навязываешься с своими ласками, – но ведь иддет защищает меня от твоего насилия! А чем защититься от твоих оскорблений?..

Абдаллах холодно посмотрел на нее:

– Успокойся. Я вовсе не хотел тебя оскорбить. Я назвал тем же именем и себя, – разве ты не заметила?

Фатима плакала, стоя на коленях, согнувшись и закрыв лицо руками. Он ощутил острую жалость, взял одну из ее ладошек и стал ласково раздвигать пальцы, пока из-под них не показался заплаканный, с размазанной сурьмой глазок.

– Раздвинь пальчики... вот так... Знаешь, что получилось? Это – «рука Фатимы» , лучший из оберегов: всякий, кто сделает так пальчиками, защищен от бед и несчастий.

Фатима улыбнулась сквозь слезы и еще шире растопырила пальцы:

– Вот так?

– Так, так, пайрика. – Он взял большой платок, намочил его ал-кохл из кумгана, который постоянно был в его комнате, и дал ей в руки. – Вытри глазки, размазались. Да зажмурь их, не то щипать будет. Это не вода – ал-кохл. Кстати, не хочешь ли попробовать? Смотри, это не яд, но он жжет! И забудь все, что я тебе сегодня сказал. Я не должен был этого говорить.

Она послушно вытерла лицо, приняла протянутый им турий рог, выпила, испуганно закашлялась. Он повел рукой к блюду: рис, баранина...

– Однажды, очень давно, – раздумчиво и печально заговорила она, взяв с блюда маленький кусочек мяса и тщательно прожевав его, – арабские воины штурмовали некий город, но его окружала выжженная степь. К нему нельзя было подобраться незаметно, а стрелы оборонявшихся были метки и беспощадны. Была осень, и по степи бесконечной чередой катились большие шары перекати-поля. И тогда каждый из арабских воинов взял в руки, привязал к ногам, к поясу такой колючий шар – один, два и больше. Они ползли по степи к стенам, и их не было видно...

Абдаллах внимательно слушал. Лицо Фатимы продолжало оставаться печальным:

– Но у одной девушки из числа оборонявшихся в этом городе, было очень острое зрение. Ее звали ал-Йамама. И она сказала: это не перекати-поле, это – арабы. Ей, как когда-то Кассандре, не поверили. Город был взят, мужчины – перебиты. Женщин и детей, по обычаю, пощадили, разделив между воинами. Но не ал-Йамаму! Зоркой девушке, на которую кто-то донес, в чаянии спастись, выкололи глаза... а потом ее распяли на воротах города. Не забыв предварительно изнасиловать – мужчины об этом никогда не забывают! Знающие по сей день называют город ее именем: ал-Йамама.

И ты... сначала не веришь мне, а потом наказываешь за то, что я оказалась слишком зоркой...

Абдаллах стал целовать лицо, ставшее без косметики вдвое милее, хоть он и видел теперь те морщинки у глаз, которые свидетельствовали, что их хозяйке давно за тридцать:

– Я никогда больше не стану тебя оскорблять, пайрика... Луд уд-Мила, так? Но пойми и меня! Откуда ты так много знаешь? «Манас», «Шах-намэ», греческие сказания, вот эта история, которую я слышу впервые... Танцы, музыка... Тебя учили. Это мне ясно. Но кто, как, для чего? И чему?

– Ты же только что обещал! – с горьким упреком воскликнула Фатима. – Почему ты не можешь просто поверить мне?!

У нас есть сказка о лягушачьей шкурке: ее надел на девушку злой бессмертный колдун. Девушку зовут Василиса, это значит – царица, хатун, мелеке. Она снимает шкурку только вечером, для мужа, а днем, для людей, должна снова ее надевать. Она может все, она лучше всех на свете печет пироги, шьет одежды, даже строит дворцы... но для людей она все равно только лягушка. Это мучает ее мужа, и однажды он не выдерживает, сжигает ее волшебную шкурку... и колдун уносит девушку в тридевятое царство... Ты этого хочешь? Сжечь шкурку?

– Нет! Этого я не хочу, – твердо сказал Абдаллах. Такой ответ его устраивал: ничего, по сути, не сказав, Фатима этой «лягушиной шкуркой» сказала ему все. Она, по сути, ответила ему «да» на его вопрос. – Еще раз прости меня. И... иди сюда...

Он откинул со стопы ковров меховое одеяло, разбросал пуховые подушки...

– Ты сказал – у нас общие даже имена, – лепетала Фатима, забираясь под пушистый мех и ластясь к Абдаллаху. – Что ты имел в виду? Что – не только имена?..

– Не только, – спокойно сказал тот. – Судьбы тоже. Я не знаю твоей прежней судьбы, но знаю, что отныне у нас она одна. Общая. И от нас самих зависит, какой она будет...