Марица

Непозволительно мужчине уединяться с женщиной, не принадлежащей ему по закону, ибо в этом случае третьим с ними будет Шайтан.

Тирмизи

Не так уж подло, и не так уж просто,

Как хочется тебе, чтоб крепче спать.

Теперь иди. С высокого помоста

Кивну тебе опять.

Марина Цветаева

Он сразу узнал ее – она была так же хороша, словно и не было между ними этих долгих лет.

– Марица?! – охнул он...

А она не пожелала узнавать его! Она посмотрела в его лицо, вздрогнула, напряглась, а потом процедила:

– У меня был когда-то парень, его звали Живко... Но он был булгар, он был христианин, а здесь я вижу обрезанного турка...

Ему показалось, что теперь он, как за минуту перед тем она, с размаху грянулся оземь, даже в ушах зазвенело...

– Марица, это я! Это же я... – он повторил это несколько раз, словно став прежним пятнадцатилетним мальчишкой... Потом он услыхал себя со стороны, и понял, до чего нелепо это бормотание. «Я»... Что такое «я»? Поистине, «я» – это хаджаб, та преграда, которая каждого отделяет от мира – и от других людей. Нужно какое-то «мы»... «А помнишь, как мы бегали взапуски, и ты, чтобы быстрее бежать, ручонками задирала слишком длинную рубашонку, открывая белые стройные ножки», «а помнишь, мы разорили осиное гнездо и ты высасывала мне кровь и жало из укуса», «а помнишь, мы...»

Но язык почему-то не поворачивался сказать это.

Он не поворачивался это сказать, потому что его «я» не принадлежало теперь ему, а было частью могучей военной машины, надежно, с большим запасом прочности встроенной в эту машину частью. Это сразу поняла Марица – но Абдаллаху, чтобы понять, нужно было увидать себя и эту машину со стороны, извне, а он был внутри ее... Он видел только одно: произошла катастрофа. Не только с ней, но и с ним. Но в чем смысл катастрофы, постигшей его? Он лишь ощущал ее, как непосредственную данность, но в толк взять не мог... До сих пор мир был ясен, прост и логичен; он понимал в нем все; его рост по службе, большое число друзей, в том числе в очень высоких сферах, подтверждали верность и эффективность этого понимания. И вот одна из деталей мира – как оказалось, по-прежнему самая важная для него деталь – ни под каким видом в этот мир не желала укладываться...

Пока ум Абдаллаха был занят этой лихорадочной работой, его пальцы, руки и ноги привычно делали свое дело. Ноги подвели его к коню Марицы, а глаза и пальцы убедились, что конь на всем скаку попал правой передней ногой в нору тарбагана и сломал ее. Это означало для Марицы смерть, быструю и неотвратимую, ибо он не мог теперь ее просто отпустить, сказав, что не догнал. Он тупо смотрел на покрытые кровью ноги коня, и глаза его, пошарив вокруг, быстро нашли причину: высокие жесткие колючки с синеватыми шарами соцветий и длинными острыми сизоватыми шипами на листьях... Они ранили ноги коней на скаку. Если здесь в степи много таких колючек, нужно заказать серраджы чакшир на ноги для всех лошадей...

Нужно... Боже мой, разве это ему сейчас нужно? Ему нужно каким-то чехлом закрыть свое сердце от такого же острого шипа, медленно, с лютой болью входящего в него!

Практик до мозга костей, Абдаллах мгновенно нашел решение. Бойцы его десятка появятся на горизонте минут через десять-двенадцать, и тогда для нее все будет кончено. Но эти десять минут еще есть. Марица хромала, ушибив при падении плечо и колено, но ее кости были целы.

– Бери моего – и скачи! – воскликнул Абдаллах, все еще чувствовавший себя Живко. «Переседлать бы», – с тоской подумал он. Масть у лошадей была одна и та же, но Абдаллах понимал, что не сможет объяснить товарищам, откуда у него взялось чужое седло и куда исчезло его. Понимал он и то, что в этой путанице с седлами заключалась, скорее всего, его собственная смерть. Но переседлывать не было времени – к моменту, когда его ребята смогут их видеть, она должна быть достаточно далеко...

Она поглядела на него странным взглядом.

– Героем хочешь быть?

– Героем? – не понял он.

– Ты пришел сюда с этими истребить мой народ, но все же хочешь гордиться своим благородством, чувствовать себя героем... А я сумею тебе показать, что ты только жалкий раб у чужого племени, у арабов, с которыми ты идешь против своего народа...

«Она сама ищет смерти, – ахнул про себя Живко. – Это нужно было понять еще тогда, когда их отряд ринулся на верную смерть. Но почему? Ведь не смерть же он, на самом-то деле, привез сюда, нет...»

– Нет, не истребить! – заторопился он. – Почему ты говоришь – истребить? Поистине, я пришел сюда освободить мой народ! Наше знамя – не только ислам, но и туранджылык! Отсюда до Алтая – все это Туран, наша земля, наша единая родина. Страна сбросит гнет Генуи, она расцветет под новым управлением, подобно весеннему саду... Ислам открыт любому, и, поистине, он сам – подлинное открытие в понимании человеком себя и своего мира... Ты просто не знаешь ислама! Он открывает перед человеком новые возможности для работы и борьбы, радость строить новый мир, разумный, справедливый и счастливый...

– Перед кем открывает? Перед обрезанцами? Ведь не клочок кожи вам отстригли, но такой незначительный пустячок, как самолюбие, как самоуважение!.. И поставили, в знак этого, свое клеймо! Ты говоришь «ислам» по-арабски, чтобы не сказать по-булгарски «покорность»! Ты, как щенок, лижешь языком чужой сапог, но этот сапог так и останется чужим, – и когда он не обращает на тебя внимания, и когда он ласково и снисходительно валяет тебя по земле, и когда он пинком отбрасывает от тебя злую собаку. Смотри – однажды он таким же пинком отбросит тебя самого!..

Он заглядывал ей в лицо, он искал ее взгляда – и вот, наконец, Марица посмотрела ему прямо в глаза. Но ничего хорошего не увидал в них Живко – в их синеве, сузившейся в длинные щели-стрелки, плескались тоска и ненависть:

– Когда-то они отняли у меня тебя. Недавно они убили моего мужа и отняли у меня моих детей, моих мальчиков... Когда те вернутся, они, наверно, будут такими же, как ты сейчас, – умными и приспособленными! А я не хочу рожать детей, которые лижут чужие сапоги!.. Души моих детей должны быть огненными – или их не будет вообще!

Он уже видел когда-то такие глаза. Их показывал ему старик, его первый наставник, когда был еще жив. Это глаза Иблиса, гордого и беззащитного, одинокой огненной души, поднявшей бунт против жестоких законов природы, а потом вынужденной, чтобы искупить свой грех, взойти на крест... Старик предупреждал его: эта история будет постоянно повторяться и однажды он не выдержит этих повторений...

– Я не выдержу, – прошептал он. И увидел – к нему скачут его всадники, и по их позам в седлах еще издалека понял: полная победа.

– Скачи прочь, вот конь! – в отчаянии крикнул он ей, прекрасно зная, что уже поздно: теперь ее все равно настигнут.

– Никуда я не поеду, – досадливо тряхнула она головой, и тяжелые волны золотых волос колыхнулись на ее плечах. – Во имя Распятого, ты ощутишь себя тем, кто ты есть, – людоедом и кровопийцей, – пусть для этого я должна буду отдать им на поругание свое тело и свою кровь – по капельке...