Куда мы идем?

Куда мы идем?

Куда мы идем и что хотим создать из своей страны? Нынешние деятели не любят таких вопросов; они отмахиваются от общих целей деятельности, как от назойливой мухи. Все шумят, спорят, воюют в Государственной Думе, в печати, на съездах, в частных собраниях, а зачем воюют — об этом не хотят ни говорить, ни думать. Они заняты «ближайшими», «практическими» делами…

Действительно ли, однако, все это столь деловито и практично, если взглянуть, конечно, с точки зрения не личных, а национальных интересов?

Когда мы всматриваемся в соотношение и взаимоотношение воюющих армий, то замечаем картину, кажущуюся прямо абсурдной. Все, кажется, хлопочут не о том, чтобы победить, а о том, чтобы помешать противникам. Мало того, хотя в этом никто не признается, но сильно похоже на то, что каждая партия ничего так не боится, как своей прочной победы. И эта боязнь была бы правильна, потому что ни одна из партий не знала бы, что ей делать с победой.

Что сделали бы, например, фракции социалистов в случае такого казуса? Конечно, у них найдутся горячие головы, которые всегда готовы в бой. Но что, если вопрос о бое не имеет уже места? Тогда им нечего делать с победой. Наиболее разумные вожаки и масса более сознательных рабочих, вероятно, вполне понимают, что организовать социалистического производства они не могут никоим образом, и для получения средств жизни трудящихся не обошлись бы без призыва «варягов», этих злополучных, проклинаемых «буржуев», «эксплуататоров».

Сомневаемся, чтобы в лучшем положении очутились в случае победы и конституционалисты-демократы. Мало-мальски наблюдательные из них, без сомнения, вполне сознают, что они сорвали уже все, что могли, и дальше идти некуда. Республики не устроишь у нас даже и якобинским террором. Окончательно разрушить монархию — это в конце концов значило бы только накликать на себя новую, с которой, быть может, не было бы даже надежды справиться… И вот «кадеты» живут только оппозицией, а в случае перехода во власть принуждены были бы или изменить своим принципам, то есть разрушить свою партию, или разрушить свое дело путем отчаянной попытки его осуществить.

В таких условиях победа страшнее частичных поражений.

Относительно «центра», октябристов и т. п. почти не стоит и говорить. Весь смысл их существования заключается в том, что это партия средняя между какими-то крайними. Если бы крайние исчезли, то октябристам пришлось бы самим взяться за их роль, то есть в результате стать в такое же странное положение, в каком увидели бы себя победившие «кадеты». И, конечно, октябристы почувствовали бы себя погибшими, если бы вдруг вся Государственная Дума оказалась состоящей из членов их партии.

Едва ли лучше было бы и положение победивших «правых». Что бы они, в самом деле, предприняли в случае победы? Для разрушения они бы нашли многое, но что создать? Противники обзывают их «реакционерами», что в общей сложности неправда. Но готовую программу созидания нашли бы, вероятно, только реакционеры, люди способные упрекать А.И. Гучкова не за его дела, а за то, что он — «купеческий сын». Смело взялись бы за дело только реакционеры, но судьбу их творчества предвидеть крайне легко. Нашумев, поразрушив многое, они бы восстановили лишь то самое, что рухнуло по неспособности жить, а следовательно, снова упало бы еще легче, чем прежде.

Что касается остальных «правых», то они бы выставили множество отдельных планов, личных и кружковых, но национального плана не могли бы выдвинуть. Это ясно видно уже из нынешних колебаний при всяком столкновении с глубокими органическими силами страны, как, например, по вопросу о созыве Поместного Собора. О Православии и церковности говорят все, а когда нужно вызвать к действию силы Православия и Церкви — являются общие колебания, опасения, а чаще всего простое невнимание к важности предмета. К прискорбию, трудно сомневаться, что то же самое вышло бы при вопросах о социальном построении народной жизни, о построении монархического народного представительства, вообще при всех глубоких органических вопросах устроения. Простые «реакционеры» не были бы смущены, они бы просто восстановляли старый строй, может быть, с попытками усугубления его дисциплины и элемента усмотрения власти… Но торжество реакции всегда столь же недолговечно, как торжество революции, и дело истории решается не теми, кто производит революционные или реакционные перевороты, а теми, кто умеет — при перевороте или без него — заложить ростки эволюции своих принципов.

Но это у нас почти не ощущается, и, подобно прочим партиям, правые существуют больше всего борьбой с противниками. Случись, что противники исчезли, — нечего было бы и делать, явилось бы раздробление и война между собой.

Таково всеобщее положение. Все живут борьбой с противниками, и никто сам по себе не знал бы, что ему делать.

Может быть, найдутся люди, которые скажут, что и это очень хорошо. Если никто не знает, что ему делать, значит, больше места для самодеятельности правительства; если все раздроблены, то больше места для согласительной роли власти. Однако рассуждение это было бы весьма ошибочным и могло бы явиться только в том случае, если бы сама власть не задавалась вопросом о конечной цели своего действия, то есть о самой цели своего бытия. Но какая же это была бы власть? Притом же не мешает знать, что если люди не ставят себе сознательно вопроса, куда они идут и каковы общие цели их, то самый хаос их жизни вкладывает в нее неизбежно грядущий общий результат.

В обрисованном положении нашем, — таком, по-видимому, абсурдном, когда все воюют, а победы своей не желают, — в этом положении закладывается некоторый росток эволюционного процесса, который тем легче победить, чем меньше сознательности у современных людей. Смысл этого «куда мы идем» при условии бессознательности нашей совершенно ясен.

Мы идем по прямой дороге к самому чистокровному парламентаризму, к господству партий и управлению государством политиканами. Напрасно рассуждать, есть ли у нас «конституция», есть ли у нас «парламентаризм», и какая разница между «конституцией» и «парламентаризмом». Такие разговоры годны только для обмана или самообмана. Мы всем своим современным политическим существованием, своим партийным действием создаем парламентаризм и ничего больше не делаем, кроме «парламентаризма». Значит, ничего другого и не может получиться в результате нашей деятельности. В этом смысл того политического процесса, который мы переживаем и который на вид представляется только хаосом бессознательности.

Те, которые действительно не хотят парламентаризма, то есть как «правые», так и истинные демократы, те, которые понимают или несколько слыхали о том, что господство партий создает господство «политиканов», порабощает народ во всех его слоях профессионалам политики и воссоздает в наихудших формах ту же идею, какую представляет всевластная бюрократия, — эти люди должны понять, что чем небрежнее мы относимся к сознательной установке разумных общих целей национального устроения, чем больше углубляемся в мелкие делишки, забывая основное «дело», тем больше мы сами помогаем созданию и утверждению парламентарного, партийного строя государства.