Около кризиса

Около кризиса

Наша печать продолжает во славу розничной продажи наполняться всевозможными толками о «кризисе», о том, в чем он заключается, какие лица играют в нем ту или иную роль и т. д., вообще на манер крыловских мужиков, которые «грамоте, к несчастью, знали, газеты и подчас реляции читали»[127]. Сильно сдается, что и теперь около всего этого «кризиса» сторожит какой-то лукавец, который у Крылова, пока они судили и рядили, — «и щи и кашу всю приел».

Нам кажется, что несравненно производительнее было бы всем вдуматься в то обстоятельство, из которого у нас являются все эти «кризисы» и фантомы кризисов, искусственные создания междоусобицы лиц и партий. Стоит только представить себе, что у нас в законах, которыми регулируется действие высших правительственных учреждений, нет никакой спорной и недоуменной темноты в отношении понятия Верховной власти и действия в порядке Верховного управления, — и где тогда все наши думские, партийные и министерские кризисы? Их совсем не могло бы возникать. Почему, например, мог возникнуть настоящий, который, как бы он ни разрешился, внес уже столько смуты, вражды, беспокойства и неуверенности в политическую жизнь? Только потому, что предъявление штатов Морского Штаба Думе и Совету связалось в общественном мнении с представлением об ограничении прерогатив Верховной власти. А почему такое мнение могло явиться, одних наполняя негодованием, других радостью за движение вперед нашего «парламентаризма»? Только потому, что определение значения Верховной власти в нашей государственной жизни сделано законами 1906 года с темнотой и спутанностью, допускающей возможность всяких истолкований и попыток узурпации. Не будь этого, кто бы мог молвить хоть слово против того, что Государю Императору благоугодно было вынести на обсуждение и даже хотя бы решение Думы и Совета такой вопрос, в котором Ему принадлежит полная власть? Решение принадлежит Государю. Он поручил это сделать Думе и Совету… Что можно сказать? Такова Воля Государя, и больше ничего.

Как известно, лица кабинета именно и напоминали, что по закону Государь может внести в Думу любой вопрос. Но мы видим, что эти слова никого не успокоили и не обезоружили борьбы. И понятно: если бы к ограничению власти Государя Императора по нашим законам нельзя было идти, то никто бы и не опасался таких попыток. Но так как по законам 1906 года возможны стремления к узурпации, то естественно, что всякий шаг, способный иметь такое значение или хоть способный быть истолкованным в этом смысле, неизбежно возбуждает подозрения, негодование, борьбу и готовит действительные или воображаемые кризисы. И вот без исправления того, что порождает смуту, и не избежать нам постоянных «кризисов», хотя бы даже настоящий и улегся так или иначе.

Неясность основных законов, введенных в 1906 году на место кристально ясных законов прежнего Свода, неясность этого «продолжения 1906 года», как скромно именуется смешение прежних стройных статей Свода Императора Николая I[128] с новыми статьями 1906 года, эта смутность непременно будет порождать у нас смуту на практике, пока неясность не заменится ясностью.

Есть люди, которые считают более «практичным» не придавать особого значения тому, что написано в законе, на том основании, что суть не в букве, а в действительном соотношении реальных сил… Факты нашей думской истории постоянно, чуть не ежедневно, обнаруживают всю непрактичность такого рассуждения.

Буква закона, напротив, имеет огромное, могущественное действие. То, что написано в законе, сначала может быть случайно, без точного взвешивания смысла написанного (а у нас с очень тонким взвешиванием того, какие всходы даст маленькое зернышко, в закон посеянное), давит на жизнь ежеминутно и дает одной реальной силе огромный перевес над другой. Особенно это важно там, где существуют различные мнения и пожелания в отношении основ государства.

Если бы наши партии различались между собой пожеланиями в отношении каких-нибудь частных практических вопросов, экономических, сословных и т. п., но одинаково признавали бы, что Верховная власть со всеми ее атрибутами державности, всеобъемлемости и неограниченности должна принадлежать никому иному как Монарху, то, разумеется, было бы практически неважно, если бы какой-нибудь сеятель смут украдкой ввел в закон выражения, позволяющие сомневаться в том, где у нас Верховная власть. Но ведь все разделения наших партий возникли именно на различном понимании

Верховной власти, на совершенно противоположных желаниях относительно того, кому Верховная власть должна принадлежать. Ведь в самой Думе разделение партий основывается, так сказать, на тех или иных градациях отрицания Монархической власти!.. При таких условиях каждое слово закона, дающее возможность даже простой казуистики в отношении этого центрального пункта, представляет неисчислимо громадное практическое значение.

И нужно ли это объяснять, когда мы видим это именно на практике на каждом шагу, когда из-за этого проистекают все наши «конфликты» и «кризисы» и добрые ? простых скандалов, превращающих место законодательной работы в какой-то манеж борцов. Никто не может отрицать, что реальная сила есть та, которая реально проявляется. Но если так, то, значит, смутность определений Верховной власти, ее места и ее Верховного управления — есть печальный факт величайшей реальности. Именно практические люди и должны бы были это видеть и признать.

А если так, то что должны бы сделать теперь практические люди? Они первые должны бы приложить старания к изглажению всякой неясности, всякой тени двусмысленности закона в отношении этого первенствующего вопроса всякой государственности. Не пройдет наша смута, не исчезнут ни «конфликты», ни «кризисы», не перестанут они разрушать нашу политическую жизнь до тех пор, пока в основных законах не будет снова кристально ясно определение Верховной власти и ее действия в порядке Верховного управления.