«Ни медведей, ни леса»

«Ни медведей, ни леса»

Порядок и характер трех первых чудес Елисея имеют очевидный смысл. Вначале он проверил, перешли ли к нему дух и силы Илии, как он просил. Рассечение Иордана с помощью плаща Илии засвидетельствовало, что действительно перешли и отныне стали его силами. Потом он применил свои новые силы для положительного поступка: очистил иерихонский источник и даровал местным жителям надежду и жизнь. И тогда он использовал эти силы для чудовищного дела и убил детей за ерундовую насмешку над его лысиной.

Библия безоговорочно осуждает этот последний поступок Елисея. Она подчеркивает, что убитые им дети были «малыми», а потом даже употребляет слово «ребенок». Но наши толкователи, как обычно, поспешили обелить пророка. Библейские комментаторы и проповедники обвинили во всем произошедшем как раз этих несчастных детей. Строем выступив на защиту обиженного пророка, они принялись всеми возможными способами очернять погибших. Они утверждали, что, мол, в этих детях не было «ни капли добродетели», что их матери якобы совершили страшный грех, зачав их в Судный день, и вообще у всех сорока двух были «чубы иноверцев». А прилагательное «малые», которым Библия описывает возраст беспомощных жертв, эти комментаторы перетолковали как «мало-верующие».

Короче говоря, защитники Елисея всячески пытались убедить нас, что его жертвы — это безбожники из безбожников, которые выглядели и вели себя, как дикие люди, и, следовательно, вполне заслужили свою горькую судьбу. А посему Елисея надлежит понять, простить, оправдать и, кто знает, может быть, даже похвалить. Об этом методе — обелять преступника посредством очернения его жертв — я уже говорил, когда рассказывал о Давиде и его поведении в истории Урии и Вирсавии. Книга Царств представляет нам царя Давида без всяких прикрас, как распутника и убийцу, который был наказан за свои грехи, но всевозможные комментаторы, оклеветав Вирсавию и ее мужа, приписали эти грехи как раз им самим. Все это очень напоминает современных адвокатов, которые пытаются защитить насильников путем дискредитации и очернения пострадавших женщин.

Интересно, что из того же страшного рассказа о Елисее пришла в иврит поныне сохранившаяся в нем поговорка: «Ни медведей, ни леса». Библейские мудрецы хотели подчеркнуть этим выражением способность пророка совершать чудеса: дескать, одним своим словом он сумел создать — для убийства детей — и лес, и медведицу, хотя до этого ни медведей, ни леса там не было и в помине. Современный иврит придал этому выражению другой смысл. Сегодня «Ни медведей, ни леса» говорят, когда хотят отрицать что-то неблаговидное, когда хотят сказать «Ни сном ни духом», «Да никогда в жизни ничего такого не было», — как будто призывают поговорку на помощь к усилиям обелить, а то и вообще отрицать отвратительный поступок. Но что поделаешь: и лес был, и медведица была, и никакие оговоры и клевета, переписывание и отбеливание не изменят ужасный характер мести Елисея детям, которые оскорбили его высокочтимую лысину.

И это значит, что ошиблись те, кто думал, будто у Илии появился достойный преемник. Перед нами пророк, не имевший ни смелой гражданской позиции, ни моральной высоты своего предшественника. Он не крикнет царю: «Убил и еще наследуешь?!», и он не будет говорить со своим Богом на горе Хорев. Единственное, в чем Елисей превзойдет Илию, — это в примитивных предсказаниях, знамениях и чудесах. Некоторые из них просто воспроизводят чудеса его учителя (например, рассечение Иордана), но он совершил намного больше чудес, чем тот, и, возможно, именно в этом плане нужно понимать удовлетворение его просьбы к Илие перед вознесением того на небеса: «Дух, который в тебе, пусть будет на мне вдвойне».

Однако кроме этого приумножения чудес Елисей ничем больше не отличился. Он не был образцом какой-либо особой духовности или морали и, как я уже отметил, был, по всей видимости, приближен к верхам и связан с тогдашним политическим руководством, от которого Илия демонстративно держался в стороне. И наличие у него такого безнравственного, вороватого ученика, как Гиезий, тоже свидетельствует о явном умалении пророческого уровня. Верно, Елисей наказал его, но факт, что он не назначил себе другого преемника вместо того же Гиезия — разве что правы наши мудрецы, и тот из учеников, которого он послал помазать Ииуя, был наш Иона сын Амафним. Но ведь и Иона не так уж отличился своими делами впоследствии.

Знаменателен был и конец Елисея. Он «заболел болезнию, от которой потом и умер. И пришел к нему Иоас, царь Израильский, и плакал над ним, и говорил: отец мой! отец мой! колесница Израиля и конница его!» (4 Цар. 13, 14) Нетрудно заметить, что это те же слова, которыми сам Елисей оплакивал Илию после его вознесения на небо. Но сходство слов подчеркивает тут важное различие сути. В отличие от Илии, Елисей не вознесся на небо в огненной колеснице и не воспитал ученика, который скажет о нем эти слова. Не пророк-преемник скорбит здесь о своем учителе и произносит надгробное слово, а царь, и не просто царь, а царь, который «делал неугодное в глазах Господа».

Кстати, именно этот «Иоас, царь Израильский», который оплакивал Елисея, позднее завещал свой трон сыну Иеровоаму, восстановившему, как сказано в 4–й книге Царств (14, 25), пределы Израильского царства «по слову Господа, Бога Израилева, которое Он изрек чрез раба Своего Иону, сына Амафиина». А тот факт, что этот Иона, сын Амафиин, «изрек слово Господа», побудил библейских мудрецов назвать его пророком и объявить преемником Елисея. Так они провели непрерывную линию от пророка Илии, который весь в Боге, к пророку Елисею, который изрядно занят и собою тоже, а от него к пророку Ионе сыну Амафиину, которому важен только он сам и его престиж.

Илия тоже лишал людей жизни. Собственными руками он заколол сотни пророков Ваала и сжег огнем воинов, пришедших схватить его по приказу царя. Но все это он делал ради своего Бога и своей веры. Елисей погубил жизни сорока двух маленьких детей — отнюдь не своих религиозных противников и не царских воинов, — и все лишь из-за оскорбленной чести своей лысины. А Иона, сын Амафиин, пошел еще дальше: он готов был отдать на погибель огромный город со всеми его ста двадцатью тысячами жителей (среди которых наверняка было больше, чем «сорок два ребенка») лишь бы сохранить свой профессиональный престиж.