Предисловие к русскому изданию

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Предисловие к русскому изданию

Церковная история II — III веков остается «темным» временем для современных христиан. Большинству верующих этот период известен прежде всего по гонениям и ересям, но заниматься их пересчетом — дело, в общем, скучное. Церковь в своей земной жизни так или иначе постоянно соприкасается с гонениями и ересями, ибо на нее изначально возложена задача противостоять языческому миру и сохранять чистоту учения. Так зачем сейчас, в XXI веке, заново разбираться в давнишних заблуждениях, когда о них уже написаны тысячи трудов, и что нового может сказать нам очередная книга по церковной истории, да еще если ее автор жил больше ста лет назад?

Оказывается, очень многое. И в первую очередь потому, что в повествовании Филипа Шаффа история церкви выступает как наука, а не как предания глубокой старины. Задача исследователя, изучающего прошлое христианства, — излагать в наиболее доступной, осмысленной и логической форме события церковной истории, подтверждая их дошедшими до нас свидетельствами, и автор отнесся к этому делу с поистине немецкой дотошностью.

Бывает, что составители исторических трактатов вместо того, чтобы копаться в документах и находить там подтверждение своей мысли, не утруждают себя поисками свидетельств. Их желание вполне понятно, особенно когда они уже принадлежат к какой–нибудь конкретной церкви или разделяют ту или иную философскую позицию. В результате факты церковной жизни оказываются заложниками исторического телеологизма — сознательного намерения найти в прошлом только подтверждение правоты того или иного духовного движения или философской теории, а история преподносится так, словно все прошлое стремилось доказать истинность чьих–то нынешних взглядов или правильность исключительно одного церковного исповедания или деноминации.

Любое исследование древней духовной жизни может ввести человека в искушение, схожее с тем, которое не удается преодолеть сторонникам гипотезы об эволюционном происхождении и развитии жизни биологической. Трудно поверить, что за сто или даже тысячу лет один биологический вид может превратиться в другой. Никто точно не знает, происходило ли это и происходит ли теперь. Но если растянуть срок изменений до миллиона лет, то кто докажет, что за миллион лет такое не могло произойти? Сама эта цифра впечатляет и будит воображение, придавая видимость достоверности эволюционным изменениям биологических видов, тогда как характер ископаемых останков позволяет строить и другие предположения (научно же проверить ни те, ни другие не представляется возможным). К сожалению, схожие методы иногда используются и в историческом рассуждении. За древностью описываемых событий повествователи испытывают соблазн отмахнуться от опоры на свидетельства и рисуют картину церковной жизни двухтысячелетней давности, подтверждающую их собственные представления о том, каким именно должно быть прошлое, — а не ставят своей целью воспроизвести то, каким оно на самом деле было.

По охвату свидетельств и точек зрения людей, принадлежащих разным церквям, разным эпохам и разным научным направлениям, книга Шаффа — яркая противоположность такому подходу. Это внимательное сопоставление исторических документов и изложение мнений, которые не обязательно совпадают с позицией автора. Это искренняя попытка установить, что же происходило в прошлом, и на основе жизни предыдущих поколений выяснить, к чему приводят те или иные шаги, уже сделанные церковью на своем пути, и какими способами можно использовать накопленный ею опыт. Это не только история церкви, но и история того, как церковь понимала свою историю.

Здесь есть над чем поразмышлять, потому что даже самый поверхностный взгляд на историю II — III веков вызывает множество простых, но актуальных на сегодня вопросов. Где та грань, которая отделяет ересь от здравого учения? В чем заключается христианское единство? Насколько одинаковы должны быть обряды и установления во всех церквях? Когда оканчивается разномыслие и начинается отход от церкви? Как в таких случаях должны вести себя по отношению друг ко другу люди, считающие, что они христиане? И в какой мере нынешние союзы между церковью и государством похожи на союз церкви и Римской империи, заключенный практически сразу же после гонений?

При изучении христианской истории первых веков мы нередко испытываем желание побыстрее перевернуть эти печальные страницы и перейти от гонений и ересей к лучшему времени, когда церковь выйдет победителем из противостояния с государством. Однако Шафф и здесь не склонен упрощать ситуацию предвосхищением безмятежного будущего. Наоборот, он предлагает более внимательно отнестись к особенностям этого периода, напоминая, что грядущий союз церкви с властью имел не только положительные, но и отрицательные стороны, которые отчетливо проявляются при сопоставлении сложившихся позже форм церковной жизни с изначальным, неполитизированным и неогосударствившимся христианством. На смену испытанию кровью пришло ничуть не менее опасное искушение властью, и было бы явной ошибкой безмерно сожалеть о первом и безоглядно радоваться о втором.

В иерархической церкви, ставшей частью государства и играющей определенную политическую роль в его жизни, центр церковного устройства перемещается с поместной церкви на гораздо более высокий уровень. Когда церковь объединилась с государством, то любые выступления против церкви (иноверие, ереси и расколы) рассматривались уже не просто как выражение личной веры, а как преступления против государства, и в чрезвычайных случаях они даже карались смертью. Такое узаконивание веры не могло не сказаться и на том, какие способы «доказывания» своего превосходства применяли рядовые христиане в отношениях с инославными или с несогласными. Отлучение от церкви, изначально служившее мерой духовного воздействия, приводило к ущемлению внецерковных прав и привилегий (а еще позже, по мере роста демократических институтов, рассматривалось уже как покушение на гражданскую свободу или даже как лишение гарантированного законом права исповедовать любую религию). Перераспределение церковных и государственных функций проявилось и в том, что в самой церкви были существенно снижены требования, предъявляемые к ее членам, а неподобающее поведение крещеных людей стало компенсироваться материалистически трактуемой благодатью спасения Христова, наделять которой стала церковь из хранилищ благодати, пополняемых за счет чужих заслуг.

Детальная проработка всех этих вопросов, конечно же, относится к более поздним периодам церковной истории, а сейчас, при изучении незамутненного послеапостольского христианства, нам остается только просто полюбопытствовать, сможет ли обремененная «государственными» интересами церковь осудить, например, национализм в своих собственных рядах и насколько она будет «выше» раннехристианских поместных церквей, которые отлучали за убийство, прелюбодеяние или воровство и имели силу ясно сказать: «Нет, эти люди не являются членами христианской церкви», — сознавая, что на души людей воздействуют чистота и посвященность Богу, а не количество верующих.

Документированность исторического повествования, принятая Шаффом в качестве основы исследования, позволяет нам за описываемыми им событиями разглядеть людей и узнать, как христиане понимали и отстаивали свою веру в то далекое время.

В современном сознании очень глубоко укоренился культ силы, стремление притеснить и подавить несогласных. Эта тенденция не обошла своим влиянием и церковь. Но удивительнейший парадокс первых веков христианства состоит в том, что тогда государство решило объединиться не с теми, кто оправдывал жестокость и убийство в интересах государства, и не с теми, чья религия допускала притеснение иноверцев в целях защиты собственных интересов. Империя пошла на союз с людьми, которые позволяли себя убивать.

Кто же были эти люди, исповедовавшие Христа почти две тысячи лет назад, и что такого они сделали, что величайшая империя того времени сочла за лучшее прекратить гонения и заключить союз с ними? Как они жили? К чему стремились? Как проявляли любовь к ближним и дальним? Чем руководствовалось их христианское сознание, когда они еще не выработали почитаемый нами догмат о Троице и не особенно задумывались над тем, исходит Дух Святой только от Отца или от Сына тоже? В чем была их сила, если они соглашались просто умереть за свою веру, не желая смерти противникам? В чем состояло их исповедание, неоднократно навлекавшее на себя гнев язычников?

Эти люди исповедовали христианскую веру своей жизнью. Им достаточно было просто знать, что Бог на их стороне и они — на стороне Бога. Христиане ждали скорого возвращения Христа, но сонмы мучеников соглашались приблизить встречу с Ним и не пытались любой ценой продлить дни своего земного существования. Ими двигала свобода, обретенная во Христе, и явленная свыше любовь. В их сердце был мир, которого не было у язычников. Именно он позволял им следовать по пути, проложенному Христом, с дерзновением и уверенностью.

Многие наши современники, помышляя об исповедании своей веры, склонны думать об исповедании собственных грехов, о регулярном посещении церкви по воскресеньям, о заучивании наизусть символов веры и молитв, об умении разбираться в богословских вопросах или хотя бы о необходимости окружать себя предметами, позволяющими им не забывать о том, что они — христиане. Конечно же, всё это важно и нужно. Но что из вышеперечисленного заставило бы Константина Великого пойти на союз с церковью? И что могло бы воздействовать на современный мир столь же облагораживающим образом? Изучение прошлого помогает найти ответ на эти и многие другие вопросы.

Здесь уместно будет упомянуть еще одно удивительное явление послеапостольской истории — гностицизм. Разобраться в мешанине древних гностических взглядов — дело непростое. Обычно считается, что эта ересь давно опровергнута и забыта, однако гностические тенденции живы и по сей день, но только обретают более благообразные формы. Что заставляло гностиков разрабатывать свои головоломные теории о демиургах, эманациях, сизигиях, плеромах, зонах и огдоадах? Конечно, можно сказать, что гностицизм представляет собой попытку соединить христианство с языческой философией. Но такое объяснение похоже, скорее, на обыкновенный штамп, призванный огульно осудить и предать анафеме чуждое нам явление, не вдаваясь в детали. Чего, рассуждая по–человечески, добивались гностики? Сомнительно, что они простодушно думали: «А не соединить ли нам учение о Христе с язычеством?» В их трудах отчетливо просматривается, во–первых, намерение досконально разобраться в происхождении и устройстве мира, то есть в вопросах, которые Бог нам явно не раскрывает, а во–вторых, желание оказаться хранителями мистического, тайного знания, которое выделяет его обладателя из общей человеческой массы и делает «посвященным», имеющим прямой доступ к Богу.

В хоре нынешних обличителей гностицизма трудно услышать тех, кто хотел бы поучиться на опыте этой давней истории. Гностицизм, с одной стороны, побудил церковь развивать богословие, и это было его крайне полезное воздействие. Но, вместе с тем, безрезультатностью гностических устремлений утверждается предел, за который богословие выходить не может. Да, многим из нас очень хотелось бы проникнуть в тайны земной или небесной духовной жизни, и мы часто задаемся вопросами, о которых в Писании сказано очень мало или вообще ничего не сказано. Наш разум стремится посредством изучения Божьего откровения логически вывести что–нибудь определенное о вещах, которые для нас просто закрыты. И вероятно, важнейший урок гностицизма состоит в том, что во всяком размышлении богословского или общехристианского характера мы должны спрашивать себя: достаточно ли у нас отпущенных Богом сведений, чтобы вынести обоснованное и однозначное суждение — или же мы находимся в плену человеческих фантазий и ставим вопросы, которые могут только посеять смуту в умах и разделить церковь. К сожалению, надо признать, что далеко не все церковные дискуссии последующих веков отвечали этому критерию.

Принимая во внимание притчи и наставления Христа, в центре которых обычно находится призыв изменить существо собственного отношения к Богу, к себе и к окружающим, мы вряд ли можем переносить критерии спасения из области личных отношений со Христом в богословскую или обрядовую сферу. Писание не дает достаточно оснований полагать, что спасения лишатся те, чей ум окажется не в состоянии разобраться в деталях изощренных богословских дискуссий (и наоборот — что, например, сами по себе правильные представления о Троице являются залогом спасения). Более того, человеческое понимание окружающего мира не стоит на месте. Жизнь не стоит на месте. И наверное, церкви оставлена довольно большая свобода в вопросах поклонения и богословия как раз потому, что у нее может возникнуть потребность по–новому указать на Начальника и Совершителя веры, если прежние способы перестают приносить запечатленный в Писаниях результат, — хотя это, конечно же, сложнее, чем, скажем, верить в магическую силу слов, с которыми апостол Павел обращался к афинянам, или просто повторять их, считая, что таким образом выполняется задача благовестил, достигается неизменность учения и церковное единство.

Один из лучших примеров, наглядно продемонстрировавших сущность христианского исповедания, был предоставлен нам апостольской церковью, когда последователи Христа иудейского происхождения сумели отстраниться от значительных, но несущественных в данном вопросе различий между вековыми традициями, от национальной и культурной принадлежности, от сложившихся в иудаизме форм почитания и восприятия Бога и признали свое единство с христианами греческого (или языческого) происхождения. Такое решение было бы совершенно абсурдно с гностических позиций, поскольку интеллектуальный и обрядовый багаж иудаизма воспринимался бы гностиками как пропуск на небеса — и они отказались бы пренебречь этим имением «только» ради возможности пройти вместе с греками сквозь игольные уши нового завета туда, где практически ничего из накопленного уже не пригодится. Остается только удивляться настойчивости, с которой гностики выдумывали новые заслоны на пути в Царство Небесное, когда еще не успела осесть пыль от разрушения старых и Сам Царь три года учил не обрядам, за точное соблюдение которых мы получаем небесное гражданство, а тому, как обращаться с самыми обыкновенными земными ценностями, чтобы обладать небесными. Прежние и нынешние гностические попытки «возвысить» Его учение до уровня человеческой науки в конечном счете приводят не к формированию богословия, основанного на имеющемся у нас откровении, а к беспочвенным вымыслам о том, каким было бы небо, если бы его сотворил человек.

Уроки гностицизма игнорировались и тогда, когда мистические, неподвластные человеческому рассудку или откровенно надуманные стороны поклонения полагались в основу возвышения части верующих, произвольно отделяющих себя от остальной массы христиан. Вполне понятно свойство человеческого сознания увлекаться величием окружающих его тайн, однако мистеризация веры в искупление, даруемое Христом, явно противоречит незамысловатому и конкретному библейскому повествованию о спасении, доступному для понимания любого человека, обладающего житейской мудростью или просто достаточно глубоко осознающего свое положение в мире. Именно эта доступность оказывалась препятствием для тех, кто ощущал при поклонении нехватку мистического ореола, свойственного языческим религиям, а также для тех, кто сомневался, что Бог может находить простые решения проблем, которые кажутся нам неразрешимыми. Как и в предыдущем случае с переоценкой возможностей разума, здесь нужна мера, которая отделяла бы установленные Богом тайны от мистики — заменяющей истинное поклонение в нашей реальной жизни почитанием причастности других людей или предметов к неземным мистериям. Усложнение поклонения и богословия не должно затмевать лежащий в основании христианской веры и обращенный ко всем людям факт, что Бог желает установить с нами добрые отношения и со Своей стороны сделал все необходимое для того, чтобы показать: в земной, пораженной грехом жизни мы можем являть свободу и уверенность, подкрепленные ожиданием грядущего, невидимого нам бытия.

* * *

Наука о прошлом бывает особенно интересна и полезна, когда она помогает заглянуть в будущее. Однако для этого не стоит воспринимать прошлое как цель, к которой надо стремиться, или как модель, которую необходимо воссоздать. Вернуть общество к любому уже пройденному состоянию восприятия мира или эпохе практически невозможно. Вероятно, решение проблемы должно начинаться как раз с противоположного — с осознания сущности временной и временной грани, отделяющей от нас прошлое. Принадлежность к прошлому сама по себе не может являться гарантией безошибочности. Не стоит рисовать с прошлого лубок или делать из него неподвижную икону. Христиане терпели гонения и шли на смерть не ради того, чтобы их потомки в гордости говорили: «Вот, посмотрите на наше великое прошлое, — значит, и мы сейчас тоже чего–то стоим». И древние авторы писали с целью изложить основания своей полученной через апостолов веры, а не для того, чтобы стать образцом непогрешимости для будущих поколений. Их жизнь, свидетельства, решения и труды сохраняют важность, пока они не превратились в абстрактные символы, овеянные славой древности.

Идеализируя прошлое, мы отделяем его от себя непреодолимой гранью. Мы смотрим на него снизу вверх, как на нечто несравненно более достойное, чем наше нынешнее существование, но не обесценивается ли от этого наша собственная жизнь, которая столь же важна для Бога? В любом случае, она значительно облегчается, ведь исповедовать Бога, как делали христиане прошлого, и превращать в объект исповедания то, что они сделали или написали, — разные вещи, потому что в основании первого лежит вера из дел, а в основании второго — вера в чужие исповедания истины, необязательно связанная с христианским служением.

Каждое поколение людей воспринимает Христа и христианство не только через Писание и историю, но и через тех верующих, которые находятся рядом. А явить в земном благодать небесного гораздо сложнее, чем рассказывать о том, что было или что будет. Самый легкий путь здесь — образовать «невидимую церковь». Но не ту, которую сейчас во всей полноте видит только Бог, а ту, которую не видать за нагромождением человеческих преданий, мистических установлений и политических союзов. История уже не раз показывала результат, к которому приходят церкви, выстраивающие свои отношения в христианском мире подобно наследникам, борющимся с соперниками за свое земное наследство, и привлекающие к себе духом земной власти и гордости, вместо того чтобы являть обетованный Писаниями образ будущего.

Говоря о человеке, что у него нет прошлого или что у него нет будущего, мы втискиваем его в рамки земных ограничений и высказываем осуждение. Но вот парадокс: кто осмелился бы осудить Бога за то, что у Него есть только настоящее? Да, оно недоступно нам, как и многие Его пути, становящиеся понятными, лишь когда они пройдены нами. Но эти пути открыты нам, уже испытаны многими до нас и ожидают нас, так что для Церкви Нового Завета ее настоящее выступает синонимом истинного, а не мгновением, которое отделяет то, чего уже не вернешь, от неизвестности. Прошлое и будущее Церкви сходятся в ее настоящем и с точки зрения небесной жизни воспринимаются только как настоящее, которое, в сущности, и называется здесь вечностью.

У Бога все живы. Это утверждение Христа истинно по отношению к ветхозаветным патриархам, но оно не менее истинно и по отношению к Его Церкви. Наверно, именно так и надо относиться к христианам первых веков — не как к дальним, а как к ближним, как к людям, находящимся рядом с нами в церковном общении, не идеализируя их и не пытаясь подкрепить собственный авторитет их заслугами, а помышляя о том, как исповедовать христианскую веру с такой же искренностью и убедительностью. И мы надеемся, что изучение церковной истории II — III веков поможет вам в этом стремлении.

Ю. Ц.