Сотворение Мира
Сотворение Мира
В ту от нас баснословно далекую эру, когда жил и творил Когелет (да и много веков спустя, а в некоторых семьях и в наши дни), каждый еврейский ребенок, достигнув возраста «детских вопросов» и принявшись теребить отца или деда за бороду: «Скажи, откуда все взялось?» — в ответ что же слышал?
Слышал вот эти неподражаемые величавые стихи:
БЭРЭЙШИТ БАРА ЭЛОХИЙМ
ЭТ ХАШАМАИМ ВАЭТ ХАЭРЭЦ...
В начале сотворил бог небо и землю...
Перевод не передает эту запечатленную в подлиннике музыку Творения, шелест Пустот и грохот Мирозарождения — эту космическую аллитерацию:
БЭ, РЭ, ШЭ...
И возглас Владыки Вселенной:
ТОВ МЭОД
хороша вельми —
он потому так полногласен — ...ОВ ...ЭОД... — что должен заполнить Вселенную, в которой немало еще пустот, не охваченных Творением.
ВЭХАЭРЭЦ ХАЭТА ТОХУ ВАВОХУ...
земля была безвидна и пуста...
Вот о чем рассказывают ребенку. Возникновение, ход, преображение — эти понятия глубоко проникали в его сознание; соотнесение же к самому великому, что только способен представить человеческий разум, к Сотворению Мира, — сызмальства воспитывало космоисторическое восприятие природы, ее явлений.
В «Екклесиасте» не излагаются древневосточные космогонические представления; думаю, ко времени создания поэмы они еще и не сложились (что, на мой взгляд, лишнее доказательство ее раннего происхождения), но мы можем уловить восчувствие Космоса певцом: он всегда чувствует обстание себя Космосом. Точнее: Оламом. Тут разница большая. Греки в свой Космос вкладывали иное содержание, нежели евреи в Олам.
В одной работе по философии истории довелось прочитать, что понятие историзма впервые выражено в Книге пророка Даниила. С этим трудно согласиться. Чувством историзма, несомненно, обладал и Когелет (но передал его средствами поэзии, ибо всегда оставался поэтом), а проглядывает оно и в Бытии, в древнейших письменных источниках.
В поэме упоминается лишь одно имя: Давид (сын Давида). И два названия — города и страны: Иерусалим, Израиль.
Даже себя герой по имени не называет.
Ни реки, впадающей в море, чтобы опять течь ( Еккл 1:7), ни самого моря, ни города, обложенного врагами (Еккл 9:14), ни человека одинокого, трудам которого нет конца (Еккл 4:8) — ничего, никого метою имени не метит. Хотя сам же говорит:
...что существует, тому уже наречено имя... Еккл 6:10
То есть ненареченное как бы и не существует.
(Мистика иудаизма провозглашает крепчайшую, нерасторжимую связь меж именем и вещью. Именем и сутью, которую оно обозначает, именем и плотью, которую выражает. Отсюда: изменение имени ведет к разрушению или перерождению сути.
Голос, который слышит Моисей из тернового куста, говорит ему: Имя Мое... — далее в русском переводе: — от века, и напоминание из рода в род... (В каноническом переводе: Вот имя Мое навеки, и памятование о Мне из рода в род.) Исх 3:15
В подлиннике: ЛЭОЛАМ — буквалистски перевести: к Оламу. Можно понимать: Имя Мое сокрыто в Мироздании. То есть: чем глубже будешь ты познавать Мироздание (Творение), тем ближе раскроется тебе Имя Божие.)
«Безымянность» поэмы можно бы объяснить законом притчи: в притче допустимо стоять просто «мал-городку», а в нем прожить просто «бобылю». Элемент притчи в поэме присутствует, однако он не настолько силен, чтобы покрыть ее безымянность.
Дело сложнее.
Екклесиаст как будто избегает пространственных мет. Ощущение безбрежности охватывает с первых же строк и не покидает до последней; мы проникаемся восчувствием Мира, как он восчувствовался древним евреем.