СМЕРТЬ ЧЕЛОВЕКА

СМЕРТЬ ЧЕЛОВЕКА

Она воспринимается как печальный грандиозный по мощи финал симфонии.

Приведу полностью.

В Библии немало описаний смерти. Вспомним Иова. Строфы о смерти здесь по чувству и поэтически неявному выраженному пониманию самого события смерти близки Екклесиастовым.

Иов в горести. Опротивела душе моей жизнь, — жалуется он.

Ему хотелось бы ободриться прежде, нежели отойти в мир иной.

Посмотрите, какая смелость выражений, какой силы мазки бросает на полотно художник!

Прежде нежели отойду — и уже не возвращусь — в страну тьмы и тени смертной; Иов 10:21

в страну мрака, каков есть мрак тени смертной, где нет устройства, где темно, как самая тьма. Иов 10:22

Уподобление невозможное! Чтобы оттенить качество предмета, его сравнивают с самим собой!

Темно, как самая тьма! В страну мрака, каков есть мрак тени смертной!

И эффект достигается поразительный! Мы воображаем себе мрак, гуще которого не бывает, самый мрачный из мраков.

В финале Когелет прибегает не к приему жесткой стыковки, а как раз к противоположному. Перетекание одного смыслового фрагмента в другой происходит совершенно незаметно, и грань между музыкальными темами неощутима.

В конце одиннадцатой и в начале двенадцатой главы (и здесь можно бы поспорить о выборе разделительной черты между главами) читаем «обращение к юноше».

Веселись, юноша, в юности твоей... Еккл 11:9

Следуют советы, пожелания.

...и да вкушает сердце твое радости во дни юности твоей, и ходи по путям сердца твоего... И удаляй печаль от сердца твоего, и уклоняй злое от тела твоего... Еккл 11:9-10

И помни Создателя твоего в дни юности твоей, доколе не пришли тяжелые дни и не наступили годы, о которых ты будешь говорить: «нет мне удовольствия в них!» Еккл 12:1

Так подготавливается переход и следующая строфа — межевая:

 ...доколе не померкли солнце и свет, и луна, и звезды, и не нашли новые тучи вслед за дождем. Еккл 12:2

И далее — картина погребения... но отделить один смысловой фрагмент от другого невозможно: незаметно от ЮНОСТИ Когелет переходит к СМЕРТИ.

 В тот день, когда задрожат стерегущие дом и согнутся мужи силы; и перестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось; и помрачатся смотрящие в окно; Еккл 12:3

 И запираться будут двери на улицу; когда замолкнет звук жернова, и будет вставать человек по крику петуха, и замолкнут дщери пения; Еккл 12.4

и высоты будут им страшны, и на дороге ужасы; и зацветет миндаль, и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс.

Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы; Еккл 12:5

—  доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем. Еккл 12:6

 И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, Который дал его. Еккл 12:7

Погребальная песнь, бессвязно-торжественная, светло-величественная, заслуживает, конечно, отдельного разбора; в ней кончина человека изображается как всенародное, да что там — всемирное бедствие. И не убийство ведь, не скоропостижная смерть, а по достижении полноты лет. А разве не так, не рушится мир? Человек умер!

Сила поэзии, в ней заключенная, побивает силу анализа. Быть может, читателю самому захочется перебрать неторопливо льняные строки — оно и лучше всего.

Поразмыслить и над запертыми дверьми, и дорогами, полными ужасов, и над разбитым кувшином у источника... Да и к отрывку из Иова стоит обратиться, размышляя: в нем страна тени смертной отбрасывается как бы в добытийное состояние, в ней нет устройства... Все это глубокие понятия: и философия «праха», и «духа» — однако... Точку надо поставить там, где поставил ее Екклесиаст.

 И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, Который дал его. Еккл 12:7

***

Такова эта поэма. Она переведена на тысячу семьсот языков, и, рожденная еврейским гением, выпестованная, сохраненная и сквозь века пронесенная еврейским народом, она давно уже — столетия назад! — стала своей, родной и народной поэмой у всех народов на земле.

Каждому она говорит свое: эрудиту и человеку, едва выучившемуся читать; и каждый думает, что понял ее, и чувствует, что уразуметь ее до конца нельзя. И так было, и так будет. Это чудо духовности, и мы должны были бы поражаться, что оно вообще создано. Но ведь вот не поражаемся же мы чуду солнца.

Солнце. По-древнееврейски шэмэш. Оно много раз упоминается в поэме. Я насчитал более тридцати упоминаний. И все же можем ли мы сказать, что поэма освещена, пронизана солнцем? Это странное солнце. Оно согревает — но не светит. Оно встает не для празднования, а для труда и размышлений. Оно поднимает нас к жизни, испытаниям и тяжелому упражнению думы. Оно никогда не заходит и встает над каждым поколением:

ЧЕРНОЕ СОЛНЦЕ КОГЕЛЕТ.