Священник Василий Шустин

Священник Василий Шустин

Старец Нектарий Оптинский

Приехав в Оптину, мы отслужили панихиду (по почившем старце Варсонофии, который был духовным отцом отца Василия. — Ред.), поплакали, погоревали и спрашиваем служившего иеромонаха: «Кто теперь старчествует?» — «Отец Нектарий», — ответил тот.

Тут-то я и понял, почему отец Варсонофий, покидая скит, послал меня к отцу Нектарию: чтобы я с ним познакомился поближе; он уже заранее указал мне, кто должен мною руководить после его смерти.

Мы решили после обеда пойти к нему. Все на нас с любопытством смотрели, так как весть о нашей особенной свадьбе разнеслась по Оптиной.

Это ведь было предсмертное благословение батюшки.

В три часа мы пошли по знакомой дорожке в скит. Отец Нектарий занимал помещение отца Иосифа, с правой стороны от ворот. Я с женой разделился. Она пошла к крылечку снаружи скитских стен, а я прошёл внутрь скита. Келейник, увидав меня, узнал. Он был раньше келейником у старца Иосифа. Он тотчас же доложил батюшке. Батюшка вышел минут через десять, с весёлой улыбкой.

Отец Нектарий, в противоположность отцу Варсонофию, был небольшого роста, согбенный, с небольшой клинообразной бородой, худой, с постоянно плачущими глазами. Поэтому у него в руках всегда был платок, который он, свернув уголком, прикладывал к глазам.

Батюшка благословил меня и пригласил за собой. Провёл он меня в исповедальную комнату, а там я уже увидел мою супругу, она встала и подошла ко мне, а батюшка поклонился нам в пояс и сказал:

— Вот радость, вот радость. Я был скорбен и уныл, а теперь радостен (и его лицо сияло детской улыбкой). Ну, как же теперь мне вас принимать? Вот садитесь рядышком на диванчик. — И батюшка сел напротив. — Ведь вас благословил великий старец… Старец Варсонофий настолько великий, что я его и кончика ноготка на мизинце не стою. Из блестящего военного в одну ночь, по благословению Божью, сделался он великим старцем. Теперь только, после его смерти, я могу рассказать это дивное его обращение, которое он держат в тайне.

И отец Нектарий рассказал историю обращения отца Варсонофия.

— Вот как велик был старец Варсонофий! И удивительно был батюшка смиренный и послушный. Как-то он, будучи послушником, шёл мимо моего крылечка, я ему и говорю в шуточку: «Жить тебе осталось ровно двадцать лет». Я ему говорил в шуточку, а он и послушался, и ровно через двадцать лет в тот же день, четвёртого апреля, и скончался. Вот какого великого послушания он был!

Перед такой силой отца Нектария меня невольно передёрнула дрожь. А он продолжал:

— И в своих молитвах поминайте «блаженного схиархимандрита Варсонофия». Но только три года поминайте его блаженным, а потом прямо «схиархимандрита Варсонофия». Сейчас он среди блаженных… Ищите во всём великого смысла. Все события, которые происходят вокруг нас и с нами, имеют свой смысл. Ничего без причины не бывает… Вот для меня великая радость — это ваше посещение. Я был скорбен и уныл. Всё приходят люди с горестями и страданиями, а вы имеете только радости. Это посещение Ангела… Сейчас у меня много посетителей, я не могу вас как следует принять. Идите сейчас домой и приходите к шести часам вечера, когда начнётся всенощная и все монахи уйдут в церковь. Келейника я своего тоже ушлю, а вы и приходите, пускай другие молятся, а мы здесь проведём время.

Благословил нас, и мы опять разошлись: я пошёл через скит, а жена — через наружное крылечко.

Когда отзвонили ко всенощной, я с женой отправился в скит. Дверь в дом старца была заперта. Я постучал, и открыл её мне сам отец Нектарий. Потом он впустил жену и посадил нас опять вместе в исповедальной комнате.

— Пришли ко мне молодые, и я, как хозяин, должен вас встретить по вашему обычаю. Посидите здесь немножко.

Сказав это, старец удалился. Через некоторое время он несёт на подносе два бокала с тёмной жидкостью. Поднёс, остановился и, поклонившись нам, сказал:

— Поздравляю вас с бракосочетанием, предлагаю вам выпить во здравие. Мы с недоумением смотрели на старца. Потом взяли бокалы, чокнулись и стали пить. Но, пригубив, я тотчас же остановился и моя жена также. Оказалось, что в бокалах была страшная горечь.

Я говорю батюшке «горько», и моя жена также отвернулась.

И вдруг это самое, мною произнесённое слово «горько», меня ошеломило, и я представил, как на свадебных обедах кричат «горько», и рассмеялся. И батюшка прочитал мои мысли и смеётся.

— Но, — говорит, — хотя и горько, а вы должны выпить. Всё, что я делаю, вы замечайте, оно имеет скрытый смысл, который вы должны постигнуть, а теперь пейте.

И мы с гримасами, подталкивая друг друга, выпили эту жидкость. А батюшка уже приносит раскрытую коробку сардин и велит всю её опустошить. После горького мы вкусили сардины, и батюшка всё унёс. Приходит снова, садится против нас и говорит:

— А я молнию поймал. Умудритесь-ка и вы её поймать, хочешь, покажу. Подходит к шкафу, вынимает электрический фонарик, завёрнутый в красную бумагу, и начинает коротко зажигать, мелькая огнём.

— Вот это разве не молния? Совсем как молния! — И он, улыбаясь, положил фонарик в шкаф и вынул оттуда деревянный грибок, положил его на стол, снял крышку и высыпал оттуда золотые пятирублёвые и говорит: — Посмотри, как блестят! Я их вычистил. Здесь их двадцать штук на сто рублей. Ну, что, посмотрел, как золото блестит, ну и довольно с тебя. Поглядел и будет. Собрал опять монеты и спрятал. И ещё батюшка кое-что говорил. Потом он опять вышел. Смотрим, снова несёт нам два больших бокала, на этот раз со светло-жёлтой жидкостью, и, с той же церемонией и поклоном, подносит нам. Мы взяли бокалы, смотрели на них и долго не решались пить. Старец улыбался, глядя на нас. Мы попробовали. К нашей радости, это было питьё приятное, сладкое, ароматное, мы с удовольствием его выпили. Это питьё было даже немного хмельное.

На закуску он преподнёс шоколаду миньон, очень жирного и очень много, и велел всё съесть. Мы пришли прямо в ужас. Но сам подсел к нам и начал есть.

Я посмотрел на батюшку и думаю: как это он ест шоколад, а ведь по скитскому уставу молочное воспрещается. А он смотрит на меня, ест и мне предлагает. Так я и остался в недоумении.

Он велел нам обязательно доесть этот шоколад, а сам пошёл ставить самовар…

В 11 часов отец Нектарий проводил нас до наружного крыльца и дал нам керосиновый фонарик, чтобы мы не заблудились в лесу, а шли бы по дорожке. При прощании пригласил на следующий день в 6 часов.

Кругом в лесу стояла тишина, и охватывала жуть. Мы постарались скорее добраться до гостиницы. Богомольцы шли от всенощной, и мы вместе с ними незаметно вошли в гостиницу.

На следующий день мы опять в 6 часов вечера пришли к батюшке. На этот раз келейник был дома, но батюшка не велел ему выходить из своей келлии.

Батюшка опять пригласил нас вместе в исповедальню, посадил и стал давать моей жене на память различные искусственные цветочки и говорить при этом: когда будешь идти по жизненному полю, то собирай цветочки, и соберёшь целый букет, а плоды получишь потом.

Мы не поняли, на что батюшка здесь намекает, ибо он ничего праздного не делал и не говорил.

Потом он мне объяснил. Цветочки — это печали и горести. И вот их нужно собирать, и получится чудный букет, с которым предстанешь в день Судный, и тогда получишь плоды — радости. В супружеской жизни, далее говорил он, всегда имеются два периода: один счастливый, а другой печальный, горький. И лучше всегда, когда горький период бывает раньше, в начале супружеской жизни, но потом будет счастье.

Потом батюшка обратился ко мне и говорит:

— А теперь пойдём, я научу самовар ставить. Придёт время, у тебя прислуги не будет, и ты будешь испытывать нужду, так что самовар придётся самому тебе ставить.

Я с удивлением посмотрел на батюшку и думаю: «Что он говорит? Куда же наше состояние исчезнет?»

А он взял меня за руку и провёл в кладовую. Там были сложены дрова и разные вещи. Тут же стоял самовар около вытяжной трубы. Батюшка говорит мне:

— Вытряси прежде самовар, затем налей воды; а ведь часто воду забывают налить и начинают разжигать самовар, а в результате самовар испортят, и без чаю остаются. Вода стоит вот там, в углу, в медном кувшине, возьми его и налей.

Я подошёл к кувшину, а тот был очень большой, ведра на два, и сам по себе массивный, медный. Попробовал его подвинуть, нет — нету силы; тогда я хотел поднести к нему самовар и начерпать воды. Батюшка заметил моё намерение и опять мне повторяет:

— Ты возьми кувшин и налей воду в самовар.

— Да ведь, батюшка, он слишком тяжёлый для меня, я его с места не могу сдвинуть.

Тогда батюшка подошёл к кувшину, перекрестил его и говорит:

— Возьми.

Я поднял и с удивлением смотрел на батюшку: кувшин мне почувствовался совершенно лёгким, как бы ничего не весящим. Я налил воду в самовар и поставил кувшин обратно с выражением изумления на лице. А батюшка меня спрашивает:

— Ну что, тяжёлый кувшин?

— Нет, батюшка, я удивляюсь, он совсем лёгкий.

— Так вот и возьми урок, что так всякое послушание, которое нам кажется тяжёлым, при исполнении бывает очень легко, потому что делается как послушание.

Я был прямо поражён: как он уничтожил силу тяжести одним крестным знамением!

А батюшка дальше, как будто ничего не случилось, велит мне наколоть лучинок, разжечь их и потом положить уголья. Пока самовар грелся и я сидел возле него, батюшка зажёг керосинку и стал варить в котелочке кожуру от яблок. Указывая на неё, батюшка мне сказал:

— Вот это моё кушанье, я только этим и питаюсь. Когда мне приносят добролюбцы фрукты, то я прошу их съесть эти фрукты, а кожицы счистить, и вот я их варю для себя…

Чай батюшка заварил сам, причём чай был удивительно ароматный, с сильным медовым запахом. Сам он налил нам чай в чашки и ушёл. В это время к нему пришла после вечерней молитвы скитская братия, чтобы принять благословение перед сном. Это совершалось каждый день, утром и вечером. Монахи всё подходили под благословение, кланялись и при этом некоторые из монахов открыто исповедовали свои помыслы, сомнения. Батюшка как старец, руководитель душ, одних утешал, подбодрял, другим вслед за исповеданием отпускал их прегрешения, разрешал сомнения, и всех, умиротворённых, любовно отпускал. Это было умилительное зрелище, и батюшка во время благословения имел вид чрезвычайно серьёзный и сосредоточенный, и во всяком его слове сквозила забота и любовь к каждой мятущейся душе. После благословения батюшка удалился в свою келлию и молился около часу. После долгого отсутствия батюшка вернулся к нам и молча убрал всё со стола.

В один из моих приездов в Оптину пустынь я видел, как отец Нектарий читал запечатанные письма. Он вышел ко мне с полученными письмами, которых было штук пятьдесят, и, не распечатывая, стал их разбирать. Одни письма он откладывал со словами: «Сюда надо ответ дать, а эти письма, благодарственные, можно без ответа оставить». Он их не читал, но видел их содержание. Некоторые из них он благословлял, а некоторые и целовал, а два письма, как бы случайно, дал моей жене, и говорит:

— Вот, прочти их вслух. Это будет полезно.

Содержание одного письма забылось мною, а другое письмо было от одной курсистки Высших женских курсов. Она просила батюшку помолиться, так как мучается и никак не может совладать с собой. Полюбила она одного священника, который увлёк её зажигательными своими проповедями, и вот, бросила она свои занятия и бегает к нему за всякими пустяками, нарочно часто говеет, только для того, чтобы прикоснуться к нему. Ночи не спит. Батюшка на это письмо и говорит:

— Вы того священника знаете и имели с ним дело. Он впоследствии будет занимать очень большой пост, о котором ему и в голову не приходило. Он ещё ничего не знает об этом, но получит он эту власть вследствие того, что уклонится от истины.

«Какой же это священник, — думаю я, — хорошо известный мне?»

Тогда батюшка сказал, что это тот студент Духовной академии, который приезжал со мною в Оптину в первый раз и который сватался за мою сестру. Но Господь сохранил мою сестру, через старца Варсонофия, ибо он расстроил этот брак…

Перебирая письма, отец Нектарий говорит:

— Вот называют меня старцем. Какой я старец? Когда буду получать каждый день больше ста писем, как отец Варсонофий, тогда и можно называть старцем, имеющего столько духовных детей…

Отобрав письма, батюшка отнёс их секретарю.

Отец Нектарий советовал моему отцу продать дом в Петербурге и дачу в Финляндии, а то, говорил он, это всё пропадёт. Но мой отец не поверил и ничего не продал. Это было в начале Великой войны.

В 1914 году мой старший брат поступил послушником в Оптинский скит и исполнял иногда должность келейника у отца Нектария. Он часто присылал отцу письма с просьбой выслать ему деньги, так как он покупал различные книги духовного содержания и составлял там собственную библиотеку. Я всегда возмущался этим и говорил, что раз ушёл из мира по призванию, то уже порви со своими страстями. А у моего брата была такая страсть: покупать книги.

Я написал батюшке отцу Нектарию письмо, и довольно резкое письмо, выражающее моё возмущение и удивление. Батюшка не ответил. Брат продолжал присылать свои просьбы и иногда прямо требования. Тогда я написал батюшке ещё более резкое письмо, обвиняя его, что он не сдерживает страсти брата, а потакает им. Батюшка опять ничего не ответил.

Но вот мне удалось с фронта во время отпуска съездить с женой в Оптину. Это было уже в 1917 году, при Временном правительстве.

Приезжаем в обитель, батюшка встречает нас низким-низким поклоном и говорит:

— Спасибо за искренность. Ты писал без всяких прикрас о том, что у тебя есть на душе, что волнует тебя. Я знал, что вслед за этими письмами ты и сам пожалуешь, а я всегда рад видеть тебя. Пиши и впредь такие письма, а после них являйся сам сюда за ответом. Вот теперь я скажу, что скоро будет духовный книжный голод. Не достанешь духовной книги. Хорошо, что он собирает эту духовную библиотеку — духовное сокровище. Она очень и очень пригодится. Тяжёлое время наступает теперь. В мире теперь прошло число шесть, и наступает число семь. Наступает век молчания. Молчи, молчи, — говорит батюшка, и слёзы у него текут из глаз… — И вот, Государь теперь сам не свой, сколько унижений он терпит за свои ошибки. 1918 год будет ещё тяжелее, Государь и вся семья будут убиты, замучены. Одна благочестивая девушка видела сон: сидит Иисус Христос на Престоле, а около Него двенадцать апостолов, и раздаются с земли ужасные муки и стоны. И апостол Пётр спрашивает Христа: «Когда же, Господи, прекратятся эти муки?» — и отвечает ему Иисус Христос: «Даю я сроку до двадцать второго года, если люди не покаются, не образумятся, то все так погибнут». Тут же, пред Престолом Божьим, предстоит и наш Государь в венце великомученика. Да, этот Государь будет великомученик. В последнее время он искупил свою жизнь, и если люди не обратятся к Богу, то не только Россия, вся Европа провалиться… Наступает время молитв. Во время работы говори Иисусову молитву. Сначала губами, потом умом, а, наконец, она сама перейдёт в сердце…

Батюшка удалился к себе в келию и часа полтора молился там. После молитвы он, сосредоточенный, вышел к нам, сел, взял за руку меня и говорит:

— Очень многое я знаю о тебе, но не всякое знание будет тебе на пользу. Придёт время голодное, будешь голодать… Наступит время, когда и монастырь наш уничтожат. И я, может быть, приду к вам на хутор. Тогда примите меня, Христа ради, не откажите. Некуда будет мне деться…»

Это было моё последнее свидание со старцем.