2. Ступени и разновидности молитвы

Во время молитвы все силы человека и все его способности вовлечены в действие. Можно говорить о различных «лествичных» ступенях молитвы в зависимости от того, какой из ее элементов обнаруживается в наибольшей степени[2246]. Феофан Затворник представляет в следующем виде традиционный перечень этих ступеней, каждая из которых отвечает составу человеческого естества[2247]:

1) телесная, или молитвословная молитва;

2) умная молитва;

3) умносердечная, сердечная молитва, или чувства;

4) духовная, или созерцательная молитва.

В противоположность первой три последующие формы называются также «внутренней молитвой».

Телесная молитва состоит в чтении или декламации текстов, в совершении поклонов и так далее[2248]. Духовные наставники рассматривают эту сторону молитвы по преимуществу как необходимую подготовку к молитве более высокой, ступень, «листок», который предшествует цветению и плодоношению[2249], первое прикосновение к «плоти Иисуса»[2250], а также как участие человеческого слова в зиждущем Слове Божьем и в его силе, творящей этот мир[2251].

Хотя, конечно, эта молитва и не свободна от отвлекающего воздействия. Те, кто рассматривают ее только как первую ступень на пути к более высокой молитве, строго порицают простое произнесение словесных формул, без подобающего рвения и чувства. Мартирий Садонский, в частности, говорил: «Они тщетны и ничего не дают… богослужение и молитва, во время которых не происходит общения с Господом–Вседержителем — воодушевленного, трепетного и внимающего. Или скорее, лишенные благоговения, все наше богослужение и наша молитва обернутся нам в осуждение»[2252]. Ориген, напротив, высоко ценил первое, «телесное» общение с Иисусом[2253]. Более того, находятся и такие, кто верит, что если даже мы ничего не понимаем в произносимых нами молитвах, то «дьявол их понимает» и изгнан[2254].

Второй вид молитвы обращен к словесному и мысленному постижению. На Западе такая молитва могла бы называться размышлением, рассмотрением, медитацией. Однако не следует утверждать, что подобного рода молитвы не известны на Востоке[2255]. В свою очередь, Феофан высказывал опасение, что забывают об относительной ценности подобного рода упражнений[2256]. Умственное размышление служит подготовкой к молитве сердца; медитация, повторение вполголоса совершается для того, чтобы их «вкусить»[2257].

Когда чувства постепенно начинают согревать душу, молитва превращается в «сердечное воздыхание о Боге»[2258].

Молитва, ставшая «состоянием сердца»[2259], содержит в себе элементы, необходимые для моления. И все же высшее созерцание доступно лишь избранным: когда духовное господствует над телесным, и даже над человеческими мыслями и чувствами, когда молитва совершается в глубинах Духа[2260], когда все человеческое безмолвствует («безмолвная молитва»), в исступлении духа[2261].

На Востоке можно найти немало замечательных страниц, посвященных церковному характеру общей молитвы. Как писал Феофан Затворник, именно Церковь совершает богослужения и обряды; присутствуя при этом, мы соединяемся с Церковью и разделяем с ней ее благодать[2262]: «Человек, чуждающийся внешних обрядов, удаляется от молитвы Церкви, а удалившийся от церковной молитвы лишает себя Божественного обетования: там, где двое или трое собрались во имя Мое, там и Я среди них (Мф 18, 20)»[2263].

На церковности зиждется сакраментальность обрядов, потому что таинства пронизывают собой всю жизнь Церкви и ее литургию[2264]. Сергий Булгаков говорил о «реализме западных обрядов Восточной Церкви»[2265], Борис Бобринский — об их «евхаристическом характере», в том смысле, что на Рождество в церквях истинно рождается Иисус и воистину умирает и воскресает на Пасху[2266].

Назидательное и душеполезное воздействие общей молитвы было исключительно точно описано Н. В. Гоголем в Размышлениях о божественной литургии[2267]. Церковные богослужения — это своего рода школа, которая развивает вкус христианина, дисциплинирует и направляет его[2268].

Однако следует распознавать и ту реальную опасность, которая скрывается за великолепием церковных обрядов, поверхностный формализм[2269]. Исключительное разнообразие богослужений может воспрепятствовать простоте «чистой молитвы»[2270].

Иконы занимают особое место в восточной духовной традиции: из них образуют иконостасы, выносят во время крестного хода, священники ими благословляют народ; в домах верующих для них выделяется специальное место, которое называют божницей, или «красным углом». Существуют «семейные иконы»[2271].

Священные изображения, внутренне связанные с домостроительством спасения, выделяют два основных аспекта искупления Христова: проповедь истины и приобщение к божественной благодати.

«Иконы являются одним из проявлений священной традиции Церкви, точно такой же, как письменное или устное предание»[2272]. Вслед за Василием Великим Седьмой Вселенский Собор (787 г.) сравнил церковную живопись с проповедью веры[2273]. Иконопись уподобляется священническому служению[2274]. Существует несколько рукописей, которые в свое время были составлены как традиционные руководства для художников–иконописцев.

Самое известное из них — ???????? ??? ?????????? ??????, написанное Дионисием из Фурны (1745 г.). В России эти книги наставлений назывались Подлинниками[2275].

Как проповедь божественной истины, икона обладает «динамической» силой слов Божьих[2276]: посредством священных изображений сообщается благодать[2277].

«Литургическая и сакраментальная жизнь Церкви неотделима от образа», — говорит Л. Успенский[2278], икона — это символ, «который выражает и некоторым образом воплощает, делает присутствующей высшую реальность»[2279]. Икона — это не просто живопись[2280].

Следовательно, иконы почитаются, их созерцают. Цель иконографического искусства — свидетельствовать о присутствии Божьем в Его видимом образе, раскрыть смысл того, на что падает наш взгляд; собственно, это и есть созерцание[2281]. Иконописец свидетельствует о таинственности и божественности изображаемого им мира. Отсюда глубокий символизм иконы: композиция, перспектива, цветосветовая гамма, декоративные элементы — все обретает свое духовное значение. С другой стороны, человек, созерцающий икону, должен открыться навстречу тайне, заключенной в ней, и «приближаться к иконам, преисполненным достоинства и с чистыми помыслами»[2282].

Символизм храма описывался и комментировался, начиная с IV века[2283]. Однако наиболее полное теоретическое осмысление этого содержится в произведениях VII?VIII веков: в Мистагогии (Тайноводстве) Максима Исповедника, творениях Иерусалимского патриарха Софрония, патриарха Константинопольского, патриарха Германа и позднее, в XV в., в произведениях Симеона Солунского.

Церковное здание — это прежде всего символ Церкви как собрания верующих, где «их души объединяются Святым Духом в единое целое»[2284]. Изначально христиане осознавали, что они сами по себе являются новым храмом, продолжением тела Христова[2285].

Благодаря литургической жертве присутствие Бога в Церкви становится сакраментальным[2286]. На Востоке же, как кажется, настаивают еще и на «другой существенной истине, которая есть цель и результат, самый смысл жертвы: преображение человека, а вместе с ним и всего видимого мира»[2287]. Церковь — это «небо на земле»[2288], где присутствие Бога становится в каком?то смысле зримым благодаря красоте церковных обрядов и символизму храма[2289]. «В Церкви, — пишет Патриарх Московский и всея Руси Алексий, — все отличается от того, что мы постоянно видим вокруг себя;… все сияет, все возвышает дух, движет его прочь от суетных мыслей и впечатлений этого мира»[2290].