Юные годы о. Нектарія и періодъ до старчества
Юные годы о. Нектарія и періодъ до старчества
Прямыхъ указашй на годъ рождешя о. Нектарiя нетъ. Можно полагать, что родился онъ около 1856 г. Скончался о. Нектарш 29–го апреля (12 мая) 1928 г. въ селе Холмигци, достигнувъ 72–летняго возраста.
Родители его, Василш и Елена Тихоновы, были жителями города Ливны, Орловской губ. Тамъ родился и будугцш старецъ. Отецъ его былъ приказчикомъ; по другой версш, рабочимъ на мельнице. Онъ рано умеръ; самъ о. Нектарш говорилъ о себе: «Было это въ ребячестве моемъ, когда я дома жилъ самъ–другъ съ маменькой. Насъ ведь съ маменькой двое только и было на беломъ свете, да еще котъ жилъ съ нами … Мы низкаго были звашя и при томъ бедкые: кому нужны тагае–то?»
Похоронивъ мать въ юношескомъ возрасте и оставшись круглымъ сиротой, Николай (такъ звали въ мiру о. Нектар ?я) потянулся въ Оптину Пустынь, находившуюся сравнительно близко отъ его родныхъ месть и тогда уже славную во всехъ концахъ Россш. Вышелъ онъ въ путь въ 1876 г., 20–ти летъ, неся съ собой одно лишь Евангелiе въ котомке за плечами.
Вотъ приближается молодой Николай Тихоновъ къ Оптинскому монастырю, расположенному на правомъ берегу красавицы–реки Жиздры, у опушки векового бора. Одинъ видъ обители успокаиваетъ, умиротворяетъ душу, отрьгваетъ ее отъ суеты мiрской жизни. Еще большее впечатлеше производить скитъ, куда приходится идти по лесной тропинке среди многовековыхъ сосенъ. Въ скиту Николая ждетъ встреча со старцемъ Амвроаемъ, который въ то время находился въ зените своей славы. Приведемъ тутъ слова Е. Поселянина, пусть много позже посещалъ онъ Оптинскш скитъ, но еще засталъ онъ старца Амвроая, а потому передаетъ подобiе того, что долженъ былъ видеть и чувствовать Николай Тихоновъ въ описываемый нами моментъ.
Въ скитской ограде встретятъ суровые лики великихъ преподобныхъ пустынножителей, держагще въ рукахъ развернутые хартш съ какимъ–нибудь изречешемъ изъ своихъ аскетическихъ творешй… Вы идете по выложенной плитнякомъ дорожке къ деревянной скитской церкви. Съ обеихъ сторонъ отъ васъ цветутъ, красуются, благоухаютъ на высокихъ стебляхъ, заботливо вырощенные, цветы.
Направо и налево отъ входа, вкрапленные въ ограду, стоять два почти одинаковыхъ домика, имеюгще по два крылечка, и съ внутренней стороны скита, и съ наружной стороны. Въ одномъ изъ нихъ жилъ великш старецъ Амвросш, въ другомъ скитоначальникъ Анатолш.
Скитъ представляетъ изъ себя просторный отрадный садъ съ прiютившимися въ немъ тамъ, поближе къ ограде, деревянными, большей частью, отштукатуренными белыми домиками келлш.
Хорошо тутъ въ скиту въ хлопотливый летнш полдень, когда тянутся къ солнцу и шибче благоухаютъ цветы, и заботливо вьется надъ ними торопливая пчела, а солнечное тепло льется, льется волнами на тихш скитъ. Хорошо въ лунную ночь, когда звезды съ неба точно говорятъ неслышно со скитомъ, посылая ему весть о Боге. И скитъ безмолвно отвечаетъ имъ воздыхашемъ къ небу, вечному, обетованному жилищу.
Хорошо и въ ясный зимнш день, когда все блеститъ непорочнымъ снегомъ, и на этомъ снегу такъ ярко вырезывается зелень невянувшихъ хвойньгхъдеревъ…
Вспоминаются дальше счастливые годы, летшй вечеръ первой встречи со старцемъ Амвроаемъ.
Вотъ, бродить согбенный, опираясь на костыль, быстро подходить къ нему народъ. Коротюя объяснешя:
— Батюшка, хочу въ Одессу ехать, тамъ у меня родные, работа очень хорошо оплачивается.
— Не дорога тебе въ Одессу. Туда не езди.
— Батюшка, да ведь я уже совсемъ собрался.
— Не езди въ Одессу, а вотъ въ Ктевъ, или въ Харьковъ.
И все кончено. Если человекъ послушается — жизнь его направлена.
Стоять каые–то дальше мужики.
— Кто вы такте? — спрашиваетъ старецъ своимъ слабымъ ласковымъ голосомъ.
— Къ тебе, батюшка, съ подарочкомъ, отвечаютъ они, кланяясь: костромсые мы, прослышали, что у тебя ножки болятъ, вотъ тебе мяггае лапотки сплели …
Съ какимъ радостнымъ, восторженнымъ чувствомъ войдешь, бывало, въ тесную келлт, увешанную образами, портретами духовныхъ лицъ и лампадами, и видишь лежащаго на твердой койке, покрытымъ белымъ тканьевымъ одЬяломъ, отца Амвроая. Ласково кивнетъ головой, улыбнется, скажетъ какую–нибудь шутку, и что–то чудотворное творится въ душе отъ одного его взгляда. Словно передъ тобой какоето живое могучее солнце, которое греетъ тебя, лучи котораго забрались въ глубь души, въ тайные злые уголки твоего существа, и гонять оттуда все темное и грязное, и сугубятъ въ тебе все хорошее и чистое. И часто въ какомъ–нибудь, какъ бы вскользь сказанномъ слове, чувствуешь, какъ онъ глубоко постигъ всю твою природу. И часто потомъ, черезъ долпе годы, вспоминаешь предостерегающее мудрое слово старца. А какъ ум?лъ смотр?ть, какъ безъ словъ ум?лъ заглядывать однимъ взглядомъ во все существо… Чудеса творилъ невидимо, неслышно. Посылалъ больныхъ къ какому–нибудь целебному колодцу, или указывалъ отслужить какому–нибудь святому молебенъ, и выздоравливали… И вспоминается онъ, тихш, ясный, простой и радостный въ своемъ неустанномъ страданш, какъ бы отлагаюгцш лучи своей святости, чтобы не смущать насъ, пришедшихъ къ нему со своими тяготами и грехами. Ведь онъ стоялъ въ те дни уже на такой высоте, что являлся людямъ въ вид?шяхъ за сотни верстъ, зовя ихъ къ себе, что временами, когда онъ слушалъ богослужеше, смотря на иконы, и къ нему случайно подходили съ какимъ–нибудь неотложнымъ вопросомъ, бывали ослеплены темъ благодатнымъ св?томъ, какимъ аяло его лицо.
И такой челов?къ старался быть только ласковымъ, прив?тливымъ дедушкой, безхитростно толкуя съ тобой о твоихъ болынихъ вопросахъ и маленькихъ д?лишкахъ!…»
Такъ долженъ былъ воспринять и вновь притттедтттш юноша Николай святость и духовную красоту Амвроая. Какъ цельная и прямая натура, онъ отдался ему всемъ своимъ существомъ. Весь мiръ для него сосредоточился въ отце Амвроаи.
О первыхъ шагахъ молодого послушника Николая мы можемъ сказать лишь очень немногое со словъ монахини Нектарш, залисями которой мы располагаемъ.
«Пришелъ Николай въ скитъ съ однимъ лишь Евангелiемъ въ рукахъ, 20–л?тнимъ юношей, отличался красотой; у него былъ прекрасный ярко–красный ротъ. Для смирешя старецъ сталъ называть его «Губошлепомъ».
Въ скиту онъ прожилъ около 50–ти летъ (съ 1876 г. по 1923 г.). Онъ несъ различныя послушашя, въ томъ числе на клиросе. «У него былъ чудный голосъ, и когда однажды ему пришлось петь «Разбойника благоразумнаго», онъ спелъ такъ прекрасно, что самъ удивился — онъ ли это поетъ (это самъ старецъ монахинямъ разсказывалъ). Хорошихъ певчихъ изъ скита переводили въ монастырь — вотъ онъ, спевши Разбойника, испугался и принялся фальшивить. Его сперва перевели съ праваго клироса на левый, потомъ и совсемъ сместили и дали другое послушаше».
«Былъ очень застенчивъ: когда его назначили заведывать цветами, и старецъ послалъ его вместе съ монахинями плести венки на иконы, онъ очень краснелъ и не смотрелъ на нихъ. Была у него маленькая слабость: любилъ сладенькое. Старецъ разрешилъ ему приходить въ его келью и брать изъ шкафа нарочно положенныя для него сладости. Однажды келейникъ спряталъ въ это условленное место обедъ старца. Старецъ потребовалъ свой обедъ, а въ шкафу пусто! «Это Губошлепъ съелъ мой обедъ», объяснилъ старецъ удивленному келейнику. Однажды молодому послушнику взгрустилось, что вотъ, все монахи отъ родныхъ получаютъ посылки, а ему некому послать. Узнали объ этомъ монахини, наварили варенья, накупили сластей и послали ему посылочку по почте. Николай чрезвычайно обрадовался, схватилъ повестку и бегалъ въ восторге по келлiямъ, всемъ показывалъ что и ему есть посылка.
Года черезъ два по поступленш Николая въ скитъ вышло распоряжеше начальства о высылке изъ обители всехъ неуказныхъ послушниковъ, подлежагцихъ военному призыву. «И мне», разсказываетъ самъ о. Нектарш: «вместе съ другими монастырскш письмоводитель объявилъ о высылке меня изъ скита. Но къ счастью моему, по святымъ молитвамъ Старца (о. Амвроая), опасность эта миновала. Письмоводитель вскоре объявилъ мне, что я отошелъ отъ воинской повинности только на двадцать пять дней. Прихожу къ Батюшке и благодарю его за его молитвенную помощь; а онъ мне сказалъ: если будешь жить по–монашески, то и на будущее время никто тебя не потревожить, и ты останешься въ обители навсегда». И слова старца оправдались.
«Когда о. Нектарш былъ на пономарскомъ послушаши, у него была келлiя, выходящая дверью въ церковь. Въ этой келлш онъ прожилъ 25 летъ, не разговаривая ни съ кемъ изъ монаховъ: только сбегаетъ къ старцу или къ своему духовнику и обратно. Дело свое велъ идеально, на какомъ бы ни былъ послушаши: всегда все у него было въ исправности. По ночамъ постоянно виднелся у него светъ: читалъ, или молился. А днемъ часто его заставали спягцимъ, и мнЬше о немъ составили, какъ о сонливомъ, медлительномъ. Это онъ, конечно, дел а ль изъ смирешя».
Итакъ, о. Нектарш провелъ 25 летъ въ подвиге почти полнаго молчашя. Кто же былъ его прямымъ старцемъ? Отецъ ли Амвросш, или, какъ утверждаетъ ныне покойный прот. С. Четвериковъ («Оптина Пустынь») — о. Анатолш Зерцаловъ? На этотъ вопросъ отвечаетъ самъ о. Нектарш. Изъ нижеприведенныхъ его словъ рисуется его отношеше къ этимъ великимъ людямъ: о. Анатолiя именуетъ онъ «духовнымъ отцомъ», а «Старецъ» это — исключительно о. Амвросш. — «Въ скитъ я поступилъ въ 1876 г. Черезъ годъ после этого, Батюшка о. Амвросш благословилъ меня обращаться, какъ духовному отцу, къ начальнику скита iеромонаху Анатолiю, что и продолжалось до самой кончины сего последнего въ 1894 г. Къ старцу же Амвроаю я обращался лишь въ редкихъ и исключительныхъ случаяхъ. При всемъ этомъ я питалъ къ нему великую любовь и веру. Бывало, придешь къ нему, и онъ после несколькихъ моихъ словъ обнаружить всю мою сердечную глубину, разрешить все недоумешя, умиротворить и утешить. Попечительность и любовь ко мне недостойному со стороны Старца изумляли меня, ибо я сознавалъ, что я ихъ недостоинъ. На вопросъ мой объ этомъ, духовный отецъ мой iеромонахъ Анатолш отвечалъ, что причиной сему — моя вера и любовь къ Старцу; и что если онъ относится къ другимъ не съ такой любовью, какъ ко мне, то это происходить отъ недостатка въ нихъ веры и любви къ Старцу, и что таковъ обгцш законъ: какъ кто относится къ Старцу, такъ точно и Старецъ относится къ нему» (Жизнеописаше Оптинскаго старца iеросхимонаха Амвроая. Москва. 1900 г. стр. 134).
Старецъ и его дЬйстя не подлежать суду ученика. Его указашя должны приниматься безъ всякихъ разсуждешй. Поэтому даже защита старца воспрещается, т. к. это уже въ какомъ–то смысле является обсуждешемъ или судомъ. По неопытности своей о. Нектарш защищалъ въ спорахъ своего старца, о. Амвроая, отъ нападокъ некоторыхъ неразумныхъ и дерзкихъ братш. После одного изъ такихъ споровъ явился ему во сне его прозорливый духовникъ о. Анатолш (еще при жизни своей) и грозно сказалъ: «никто не имеетъ права обсуждать поступки Старца, руководясь своимъ недомыслiемъ и дерзостью; старецъ за свои действiя дастъ отчетъ Богу; значешя ихъ мы не постигаемъ» (Воспоминашя Архим. Пимена, настоятеля Николаевскаго монастыря, что на Угреше. Москва, 1877 г., стр. 57).
Скажемъ несколько словъ о скитоначальнике о. Анатолш. По словамъ о. Пимена, настоятеля Николо–Угрешскаго м–ря (оставившаго после себя ц?нныя записки, о. Анатолш Зерцаловъ раздЬлялъ еще при жизни о. Амвроая его труды по старчеству. Онъ былъ изъ студентовъ семинарш, трудившихся въ переводахъ святоотеческихъ книгь при о. Макарш, совм?стно съ о. Амвроаемъ и о. Климентомъ Зедергольмомъ. «Съ 1894 года о. Анатолш состоялъ духовникомъ всего братства и скитоначальникомъ. Почти все посетители, бывипе у старца Амвроая на благословеши, приходили за благословешемъ и сов?тами также къ о. Анатолiю; онъ былъ старцемъ и н?которыхъ братш Пустыни и скита, и у большинства сестеръ Шамординской Общины», — такъ пов?ствуетъ о. Пименъ. И добавляетъ: «Онъ настолько преданъ былъ умной молитв?, что оставлялъ всяктя заботы о вещественномъ, хотя и несъ зваше скитоначальника». Посл? кончины о. Амвроая (1891 г.), о. Анатолш былъ старцемъ всего братства. Скончался 25–го января 1894 г. семидесяти двухъ л?тъ.
Прямымъ ученикомъ о. Анатолiя былъ старецъ о. Варсонофш, (+ 1912), въ мiру полковникъ, прибывшш въ Оптину, когда о. Амвросш былъ уже въ гробу. Старецъ Варсонофш обладалъ высокими духовными даровашями, провелъ немало л?тъ въ затворе.
По вступлеши о. Варсонофiя въ Оптину въ 1891 г., о. Анатолш назначилъ его келейникомъ къ о. Нектарт, тогда ?еромонаху. Подъ руководствомъ посл?дняго въ течете десяти л?тъ о. Варсонофш изучалъ теоретически и практически св. Отцовъ и прошелъ все монашесктя степени вплоть до iеромонашества.
Но вернемся къ о. Нектарiю, который, пробывъ два съ половиною десятка л?тъ въ уединеши и молчанш, ослабилъ, наконецъ, свой затворъ. Дневникъ С. А. Нилуса «На берегу Божьей р?ки» (1909) даетъ намъ обликъ будущаго старца, когда онъ началъ изредка появляться среди людей. Мы видимъ о.Нектарiя, говорящаго притчами, загадками, съ отт?нкомъ юродства, часто не безъ прозорливости. «Младенствуюгцш другъ нашъ», называетъ его Нилусъ. Эта манера о. Нектарiя была формой его вящей скрытности, изъ–за боязни обнажить свои благодатные дары.
Мнопя страницы этого оптинскаго дневника (1909 г.) содержать записи общешя автора съ будущимъ старцемъ.
Изъ этихъ записей возстаетъ живой обликъ отца Цектарiя, выявляются его взгляды и воззрешя, а также тутъ не мало есть и его личныхъ разсказовъ о своемъ детстве. Поэтому записи его ценны въ качестве бюграфическаго матерiала.
Готовимся къ 8–му iюня быть причастниками Святыхъ Христовыхъ Таинъ. Врагъ не дремлетъ и сегодня передъ исповедью хотелъ было, угостить меня крупной непрiятностью, подавъ поводъ къ недоразум?шю съ отцомъ настоятелемъ, котораго я глубоко почитаю и люблю. Но не даромъ прошли для меня два года жизни бокъ о бокъ съ монашескимъ смирешемъ Оптинскихъ подвижниковъ — смирился и я, какъ ни было то моему мирскому са молю от трудно. Было это искушеше за поздней обедней, после которой мы должны были съ женой идти на исповедь къ нашему духовному старцу, о. Варсонофпо. Вернулись после исповеди домой, вхожу на подъездъ, смотрю, — а на свеже–написанномъ небе моего этюда масляными красками кто–то углемъ крупными буквами во все небо написалъ пофранцузски — iе пиее (туча).
Я сразу догадался, что виновникомъ этого «озорства» не могъ быть никто другой, кроме нашего друга, отца Нектарiя: это было такъ похоже на склонность его къ некоторому какъ бы юродству, подъ которымъ для меня часто скрывались назидательные уроки той или иной хриспанской добродетели. Это онъ, несомненно онъ, прозревшш появлеше тучки на на моемъ духовномъ небе; онъ, мой дорогой батюшка, любягщй иногда, къ общему изумлешю, вставить въ речь свою неожиданное французское слово!… Заглянулъ я на нашу террасу, а онъ, любимецъ нашъ, сидитъ себе въ уголку и благодушно посмеивается, выжидая, что выйдетъ изъ его шутки.
— «Ахъ, батюшка, батюшка!» — смеюсь я вместе съ нимъ: «ну, и проказникъ!»
А «проказникъ» всталъ, подошелъ къ этюду, смахнулъ рукавомъ своего подрясника надпись и съ улыбкой объявилъ:
— «Видите, — ничего не осталось!».
Ничего и въ сердце моемъ не осталось отъ утренней смуты. Несомненно, у друга нашего есть второе зреше, которымъ онъ видитъ то, что скрыто для глазъ обыкновеннаго человека. Не даромъ же и благочестнаго жит!я его въ монастыре безъ малаго сорокъ летъ.
Сегодня первый день церковнаго новаго года. Погода сегодня дивная.
Солнце по весеннему греетъ и заливаетъ веселыми лучами нашъ садикъ и чудный Оптинскш боръ, съ востока и юга подступившш почти вплотную къ нашему уединешю. Я вышелъ на террасу и чуть не задохнулся отъ наплыва радостно благодарныхъ чувствъ къ Богу, отъ той благодати и красоты, которыми безъ числа и безъ меры одарилъ насъ Господь, поселивъ насъ въ этомъ раю монашескомъ. Что за миръ, что за безмятежте нашего здесь отшельничества; что за несравненное великолете окружающей насъ почти девственной природы! Ведь, соснамъ нашимъ, величаво склоняющимъ къ намъ свои пышнозеленыя могучiя вершины, не по полтысячи ли летъ будетъ? Не помнять ли некоторыя изъ нихъ техъ лютыхъ дней, когда злые татарове шли на Козельскь, подъ стенами и бойницами котораго грозный ихъ Батый задержанъ былъ на цельгя семь недель доблестью отцовъ теперешнихъ соседей Оптинскихъ?.. И стою я, смотрю на всю эту радость, дышу и не надышусь, не налюбуюсь, не нарадуюсь…
«И вспомнилъ iаковъ, — слышу я за спиной своей знакомый голосъ: что изъ страны своей онъ вышелъ и перешелъ черезъ iорданъ только съ однимъ посохомъ, и вотъ — передъ нимъ его два стана. И сказалъ въ умилеши iаковъ Богу: Господи, какъ же я малъ предъ Тобою».
Я обернулся, уже зная, что это онъ, другъ нашъ. И заплакало тутъ мое окаянное и грешное сердце умиленными слезами къ Богу отцовъ моихъ.
— «Господи, какъ же я малъ предъ Тобою!»
А мой батюшка, смотрю, стоить тутъ же рядомъ со мной и радуется.
— «Любуюсь я», — говорить, — «на ваше обгцежитте, батюшка баринъ, и дивуюсь, какъ это вы благоразумно изволили поступить, что не пренебрегли нашей худостью».
«Нетъ, не такъ», — возразилъ я, — «это не мы, а обитель ваша святая не пренебрегла нами, нашимъ, какъ вы его называете, обгцежитiемъ».
Онъ, какъ будто не слыхалъ моего возражешя, вдругъ улыбнувшись своей тонкой улыбкой, обратился ко мне съ такимъ вопросомъ:
— «А известно ли вамъ, сколько отъ сотворешя мiра и до нынешняго дня было истинныхъ обгцежитш?
Я сталъ соображать.
— Вы лучше не трудитесь думать, я самъ вамъ отвечу — три!»
— «Каюя?»
— «Первое — въ Эдеме, второе — въ хриспанской обгцине во дни апостольоае, а третье»…
Онъ прюстановился… «А третье — въ Оптиной при нашихъ великихъ старцахъ».
Я вздумалъ возразить: — «А Ноевъ ковчегъ–то?»
— «Ну», — засмеялся онъ, — «какое же это обгцежитте? Сто летъ звалъ Ной къ себе людей, а пришли одни скоты. Какое же это обгцежитте?!»
Сегодня, точно подарокъ къ церковному новому году, батюшка нашъ преподнесъ намъ новый камень самоцветный изъ неисчерпаемаго ларца, где хранятся драгоценньгя сокровища его памяти.
— «Вотъ у насъ въ моемъ детстве тоже было нечто вроде Ноева ковчега, только людишечки мы были маленьые, и ковчежекъ намъ былъ по росту, тоже малюсенькш: маменька, я — ползунокъ, да котикъ нашъ сЬренькш. Ахъ, скажу я вамъ, какой расчудесный былъ у насъ этотъ котикъ!… Послушайте–ка, что я вамъ про него и про себя разскажу!
— «Я былъ еще совсемъ маленькимъ ребенкомъ», такъ началъ свое пов?ствоваше о. Нектарш: «такимъ маленькимъ, что не столько ходилъ, сколько елозилъ по полу, а больше сиживалъ на своемъ седалище, хотя кое–какъ уже могъ говорить и выражать свои мысли. Былъ я ребенокъ кроткш, въ достаточной м?р? послушливый, такъ что матери моей р?дко приходилось меня наказывать. Помню, что на ту пору мы съ маменькой жили еще только вдвоемъ, и кота у насъ не было. И вотъ, въ одно прекрасное время мать обзавелась котенкомъ для нашего скромнаго хозяйства. Удивительно прекрасный былъ этотъ кругленькш и веселеныай котикъ, и мы съ нимъ быстро сдружились такъ, что, можно сказать, стали неразлучны. Елозiю ли я по полу, — онъ ужъ тутъ, какъ тутъ и объ меня трется, выгибая свою спинку; сижу ли я за миской съ приготовленной для меня пищей, — онъ приспособится сесть со мной рядышкомъ, ждетъ своей порцш отъ моихъ щедротъ; а сяду, — онъ л?зетъ ко мн? на кол?ни и тянется мордочкой къ моему лицу, норовя, чтобы я его погладилъ. И я глажу его по шелковистой шерстк? своей рученкой, а онъ себе уляжется на моихъ кол?нкахъ, зажмуритъ глазки и тихо поетъ–мурлычетъ свою п?сенку …
Долго длилась между нами дружба, пока едва не омрачилась такимъ собьтемъ, о которомъ даже и теперь жутко вспомнить.
Место мое, у котораго я обыкновенно сиживалъ, помещалось у стола, где, бывало, шитьемъ занималась маменька, а около моего седалища, на стенке была прибита подушечка, куда маменька вкалывала свои иголки и булавки. На меня былъ наложенъ, конечно, запреть касаться ихъ подъ какимъ бы то ни было предлогомъ, а т?мъ паче вынимать ихъ изъ подушки, и я запрету этому подчинялся безпрекословно.
Но, вотъ, какъ–то разъ зал?зъ я на обычное свое местечко, а вследъ за мной вспрыгнулъ ко мне на колени и котенокъ. Мать въ это время куда–то отлучилась по хозяйству. Вспрыгнулъ ко мне мой прiятель и ну–ко мне ластиться, толкаясь къ моему лицу своимъ розовымъ носикомъ. Я глажу его по спинке, смотрю на него и вдругъ глазами своими впервые близко, близко встречаюсь съ его глазками. Ахъ, какте это были милые глазки! чистеныае, яркте, доверчивые… Меня они поразили: до этого случая я не подозревалъ, что у моего котика есть такое блестящее украшеше на мордочке… И вотъ смотримъ мы съ нимъ другъ на друга въ глаза, и оба радуемся, что такъ намъ хорошо вместе. И пришла мне вдругъ въ голову мысль попробовать пальчикомъ, изъ чего сделаны подъ лобикомъ у котика эти блестягщя бисеринки, которыя такъ весело на меня поглядываютъ. Поднесъ я къ нимъ свой пальчикъ, — котенокъ зажмурился, и спрятались глазки; отнялъ пальчикъ, — они опять выглянули. Очень меня это забавило. Я опять въ нихъ, — тыкъ пальчикомъ, а глазки — нырь подъ бровки… Ахъ какъ это было весело! А что у меня самого были такте же глазки, и что они также бы жмурились, если бы кто къ нимъ подносилъ пальчикъ, того мне и въ голову не приходило… Долго ли, — коротко ли, я такъ забавлялся съ котенкомъ — уже не помню, но только вдругъ мне въ голову пришло разнообразить свою забаву. Не успела мысль мелькнуть въ голове, а ужъ рученки принялись тутъ же приводить ее въ исполнеше. Что будетъ, — подумалось мне, — если изъ материнской подушки я достану иголку и воткну ее въ одну изъ котиковыхъ бисеринокъ? Потянулся я къ подушке и вынулъ иголку… Въ эту минуту въ горницу вошла маменька и, не глядя на меня, стала заниматься какой–то приборкой. Я невольно воздержался отъ придуманной забавы. Держу въ одной руке иголку, а другой ласкаю котенка …
— Маменька! — говорю: — какой у насъ котеночекъ–то хорошенькш?
— Какому же и быть! — отвечаетъ маменька, — плохого и брать было бы не для чего.
— А что у него подъ лобикомъ, или глазки?
— Глазки и есть: и у тебя таюе же.
— А что, — говорю, — будетъ, маменька, если я котенку воткну въ глазикъ иголку?
Мать и приборку бросила, какъ обернется ко мне, да какъ крикнетъ:
— Боже тебя сохрани!
И вырвала изъ рукъ иголку.
Лицо у маменьки было такое испугакное, что его выражеше до сихъ поръ помню. Но еще более врезалось въ мою память восклицаше:
— Боже тебя сохрани!
Не наказала меня тогда мать, не отшлепала, а только вырвала съ гневомъ изъ рукъ иголку и погрозила: — Если ты еще разъ вытащишь иголку изъ подушки, то я ею тебе поколю руку.
Съ той поры я и глядеть даже боялся на запретную подушку.
Прошло много летъ. Я уже былъ iеромонахомъ. Стояла зима. Хорошш, ясный выдался денекъ. Отдохнувъ после обеденной трапезы, я разсудилъ поставить себе самоварчикъ и поблагодушествовать за ароматическимъ чайкомъ. Въ келлш у меня была вода, да несвежая… Вылилъ я изъ кувшина эту воду, взялъ кувшинъ и побрелъ съ нимъ по воду къ бочке, которая у насъ въ скиту стоить, обычно, у чернаго крыльца трапезной. Иду себе мирно и не безъ удовольствiя предвкушаю радости у кипящаго самоварчика за ароматной китайской травкой. Въ скитскомъ саду ни души. Тихо, пустынно … Подхожу къ бочке, а на нее, вижу, взобрался одинъ изъ нашихъ старыхъ монаховъ и тоже на самоварчикъ достаетъ себе черпакомъ воду. Бочка стояла такъ, что изъ–за бугра снега къ ней можно было подойти только съ рдной стороны, по одной стежке. По этой–то стежечке я тихонько и подошелъ сзади къ черпавшему въ бочке воду монаху. Занятый своимъ дёломъ да еще несколько глуховатый, онъ и не заметилъ моего прихода. Я жду, когда онъ кончить, и думаю: зачемъ нужна для черпака такая безобразно длинная рукоятка, да еще съ такимъ острымъ расщепленнымъ концомъ? чего добраго, еще угодить и въ глазъ кому–нибудь!.. Только это я подумалъ, а мой монахъ резкимъ движешемъ руки вдругъ какъ взмахнетъ этимъ черпакомъ, да какъ двинетъ концомъ его рукоятки въ мою сторону! Я едва успелъ отшатнуться. И еще бы на волосокъ, и быть бы мне съ проткнутымъ глазомъ; а невольный виновникъ грозившей мне опасности слезаетъ съ бочки, оборачивается, видитъ меня, и ничего не подозревая, подходитъ ко мне съ кувшиномъ подъ благословеше.
— Благословите, батюшка!
Благословить–то его я благословилъ, а въ сердце досадую: экш, думаю, невежа! Однако, поборолъ явъ себе это чувство, — не виноватъ же онъ, въ самомъ деле, въ томъ, что у него на спине глазъ нетъ, — и на этомъ умиротворился. И стало у меня вдругъ на сердце такъ легко, и радостно, что и передать не могу. Иду я въ келлт съ кувшиномъ, наливши воды, и чуть не прыгаю отъ радости, что избегъ такой страшной опасности.
Пришелъ домой, согрелъ самоварчикъ, заварилъ «ароматическш чаекъ», приселъ за столикъ… и вдругъ, какъ бы яркимъ лучемъ осветился въ моей памяти давно забытый случай изъ поры моего ранняго детства: котенокъ, иголка и восклицаше матери:
— Боже тебя сохрани!
Тогда оно сохранило глазъ котенку, а много летъ спустя и самому сыну… И подумайте, — добавилъ къ своей повести о. Нектарш, что после этого случая рукояти у черпака наполовину срезали, хотя я никому и не жаловался: видно всему этому надо было быть, чтобы напомнить моему недостоинству, какъ все въ жизни нашей отъ колыбели и до могилы находится у Бога на самомъ строгомъ отчете».
(25–го поня 19…)
На этихъ дняхъ наши аввы — о. архимандритъ и о. игуменъ уезжаютъ въ Троице–Сергтеву Лавру на монашескш съездъ.
Виделся сегодня съ о. Нектарiемъ.
— Каковы, — спрашиваю, — мысли ваши о предстоящемъ монашескомъ съезде?
— Мои мысли? — переспросилъ онъ меня съ улыбкой, — каюя мысли у челов?ка, который утромъ скорбенъ, а къ вечеру унылъ? Вы, батюшка баринъ, сто книгъ прочли: вамъ, стало быть, и книги въ руки.
Мн? было знакомо это присловiе о. Нектарiя, и потому я не отчаялся добиться отъ него отв?та, хотя бы и притчей, любимой формой его мудрой р?чи. Я не ошибся.
— Помните вы свое д?тство? — спросилъ онъ меня, когда я сталъ настаивать на отв?т?.
— Какъ не помнить, — помню.
— Вотъ и я, говоритъ: тоже помню. Набегаемся мы, бывало, ребятенки, наиграемся; вотъ, и присядемъ, или приляжемъ гд?–нибудь тамъ, въ укромномъ м?стечк?, на вольномъ воздух?, да и давай смотр?ть на Божiе небушко. А по небу–то, глядишь, плывутъ–бегуть легктя облачка, бегутъ — другъ дружку догоняютъ. Куда, задумаешься, бывало, путь они свой держатъ по голубой необъятной дали?.. Эхъ, хорошо было бы на облачкахъ этихъ прокатиться!..
— Высоко дюже — нельзя! — со вздохомъ р?шаетъ кампашя: — не взберешься… А, хорошо бы!
И, вотъ, среди насъ выискивается одинъ, наиболее смышленный: — Эхва, говоритъ: ужъ и раскисли! Какъ такъ нельзя? Здесь нельзя — надъ нами высоко, а тамъ, — показываетъ на горизонте, — тамъ рукой ихъ достать можно. Бегимъ скореича туда, взлеземъ, да и покатимъ!
И видимъ все мы, что «смышленый» нашъ говоритъ дело, да къ тому же онъ и ко ново дъ нашъ: ну, что–жъ? — Бежимъ! И ужъ готова отъ словъ къ делу перейти стайка неоперившихся птенцовъ–зат?йниковъ, да вспомнишь про оврагъ, черезъ который бежать надобно, а въ овраге, небось, разбойники, — про домъ свой вспомнишь, — а въ доме у кого отецъ, у кого мать, да бабушка: еще вспорютъ чего добраго!.. Вспомнишь, да и махнешь рукой на свою затею: чемъ по небу–то летать, давайте–ка лучше по земле еще побегаемъ!
Сказалъ батюшка свою притчу и улыбнулся своей загадочной улыбкой: понимай, молъ, какъ знаешь!
Я не удовлетворился такимъ отв?томъ.
«Вы мне», говорю, «батюшка, скажите прямее: неужели толку не выйдетъ изъ съезда?»
— Осердится на нихъ Преподобный Серий, — отв?тилъ о. Нектарш.
— На кого — на нихъ?
— Да на нашихъ, что туда ?дутъ. Чего «собираться скопомъ?» Ведь это запрещено монашескимъ уставомъ. Монашескш уставъ данъ Ангеломъ: не людямъ же его менять–стать, да дополнять своими измышлешями… Плакать надо, да каяться у себя въ келлш наедине съ Богомъ, а не на позоръ собираться.
— Какъ на позоръ? Что вы говорите, батюшка?
— На позоръ — на публику, значитъ, на видъ всемъ, кому не лень смеяться надъ монахомъ, забывшимъ, что есть монахъ… KaKie тамъ могутъ быть вопросы? Все дано, все определено первыми учредителями монашескаго житiя. Выше богоносныхъ отцовъ пустынныхъ кто можетъ быть?.. Каяться нужно, да въ келлш сидеть и носу не высовывать — вотъ что одно и нужно!
— Что бы, — говорю, — вамъ сказать все это аввамъ?
— А вы, — вместо ответа сказалъ мне батюшка, — не поскучаете ли еще послушать сказочку?
И батюшка продолжалъ:
Жилъ былъ на свете одинъ вельможа. Богатъ онъ былъ и знатенъ, и было у него много всякихъ друзей, ловившихъ каждое его слово и всячески ему угождавшихъ. А вельможа тотъ былъ характера крутенькаго и любилъ, чтобы ему все подчинялись… Вотъ, какъ–то разъ на охоте съ друзьями, отошелъ къ сторонке тотъ вельможа, да въ виду всехъ взялъ и легъ на землю, приникъ къ ней однимъ ухомъ, послушалъ, повернулся на другой бокъ, другимъ ухомъ послушалъ, да и кричитъ своимъ приспешникамъ:
— Идитека все сюда! Те подбежали.
— Лягьте — слушайте! Легли, слушаютъ.
— Слышите? Земля трещитъ: грибы лезутъ. И все закричали въ одинъ гол ось:
— Слышимъ! Слышимъ!
Только одинъ изъ друзей всталъ съ земли молча.
— Чего же ты молчишь? — спрашиваетъ вельможа: — или не слышишь?
— Нетъ, — отвечаетъ, — не слышу. И сказалъ вельможа:
— Э, братецъ, ты, видно тово — туговатъ на ухо! И все засмеялись надъ нимъ и съ хохотомъ подхватили слова вельможи:
— Да онъ не только туговатъ: онъ просто на просто глухой!
Сказалъ свою сказочку батюшка и замолкъ.
— И все тутъ? — спрашиваю.
— Все. Чего же вамъ больше?
И то правда: чего же мне больше? (Какое днвное прозреше и поучеше заключаются въ этомъ сказаши: какъ не вспомнить исходъ вышеизложенной «Оптинской смуты»? Не «осердился» ли преп. Серый?)
Продолжаю свою мысленную брань съ порокомъ куренья, но пока все еще безусп?шно. А бросать это скверное и глупое занятте надо: оно чувствительно для меня разрушаетъ здоровье — даръ Божш, и это уже гр?хъ.
Приснопамятный старецъ батюшка Амвросш, какъ–то разъ услыхалъ отъ одной своей духовной дочери признаше:
— «Батюшка! я курю, и это меня мучитъ».
— «Ну», отв?тилъ ей старецъ: «это беда невелика, коли можешь бросить».
— «Въ томъ–то», — говоритъ, «и горе, что бросить не могу!».
— «Тогда это гр?хъ», — сказалъ старецъ: «и въ немъ надо каяться, и надо отъ него отстать».
Надо отстать и мн?; но какъ это сделать? Утешаюсь словами нашихъ старцевъ, обещавшихъ мне освобождеше отъ этого греха, «когда придетъ время».
Покойный доброхотъ Оптиной Пустыни и духовный другъ ея великихъ старцевъ, архтеппскоп ь Калужскш Григорш, не переносилъ этого порока въ духовенстве, но къ курящимъ мiрскимъ и даже своимъ семинаристамъ, пока они не вступали въ составъ клира, относился снисходительно. Отъ ставленниковъ же, готовящихся къ рукоположешю, онъ категорически требовалъ оставлешя этой скверной привычки, и курилыциковъ не рукополагалъ.
Объ этомъ мне сообщилъ другъ нашъ, о. Нектарш, которому я не разъ жаловался на свою слабость.
— «Ведь вы», утешалъ онъ меня, «батюшка–баринъ, мiрскте: что съ васъ взять? А вотъ»…
И онъ мне разсказалъ следующее:
— «Во дни архiепископа Григорiя, мужа духоноснаго и монахолюбиваго, былъ такой случай: одинъ калужскш семинаристъ, кончавшш курсъ первымъ студентомъ и по своимъ выдающимся даровашямъ лично известный владыке, долженъ былъ готовиться къ посвягцешю на одно изъ лучшихъ месть епархш. Явился онъ къ архiепископу за благословешемъ и указашемъ срока посвящешя. Тотъ принялъ его отменно ласково, милостиво съ нимъ беседовалъ и, обласкавъ отечески, отпустилъ, указавъ день посвящешя. Отпуская отъ себя ставленника, онъ, однако, не преминулъ спросить:
— «А что ты, брате, куревомъ–то занимаешься, или нЬть?»
— «Нетъ, высокопреосвягценн?йшш владыка, — ответилъ ставленникъ, — я этимъ д?ломъ не занимаюсь».
— «Ну, и добре», радостно воскликнулъ владыка, — «вотъ молодецъ ты у меня!… Ну–ну, готовься, и да благословить тебя Господь!»
Ставленнике армерею, по обычаю, — въ ноги; сюртукъ распахнулся, изъза пазухи такъ и посыпались на полъ одна за другой папиросы.
Владыка вспыхнулъ отъ негодовашя.
— «Кто тянулъ тебя за языкъ лгать мне?» — воскликнулъ онъ въ великомъ гневе: «Кому солгалъ? Когда солгалъ? Готовясь служить Богу въ преподобш и правде?… Ступай вонь! Нетъ тебе места и не будетъ»…
— «Съ темъ и прогналъ лгуна съ глазъ своихъ долой… Такъ–то, батюшка–баринъ, добавилъ о. Нектарш, глядя на меня своимъ всегда смеющимся добротой и лаской взглядомъ — «а вамъ чего унывать, что не аеонскимъ ладаномъ изъ устъ вашихъ пахнетъ? — Предъ кемъ вы обязаны?… А знаете что? — воскликнулъ онъ, и лицо его расцветилось милой улыбкой! «вы не поверите! — я, ведь, и самъ едва не записался въ курильщики. Было это еще въ ребячестве моемъ, когда я дома жилъ самъ–другъ съ маменькой… Насъ, ведь, съ маменькой двое только и было на свете, да еще котъ жилъ съ нами… Мы низкаго звашя были и притомъ бедные: кому нужны тагае–то? Такъ, вотъ–съ, не уследила какъ–то за мной маменька, а я возьми, да и позаимствуйся отъ одного–то изъ богатенькихъ сверстниковъ табачкомъ. А у техъ табачекъ былъ безъ переводу, и они имъ охотно, бывало, угощаютъ всехъ желающихъ. Скрутятъ себе вертушку, подымятъ, подымятъ, да мне въ ротъ и сунутъ: «на — покури!» — Ну, за ними задымишь и самъ. Первый разъ попробовалъ: голова закружилась, а, все–таки, понравилось. Окурокъ за окуркомъ — и сталъ я уже привыкать къ баловству этому: началъ попрошайничать, а тамъ и занимать сталъ въ долгъ, надеясь какъ–нибудь выплатить… А чемъ было выплачивать–то, когда сама мать перебивалась, что называется, съ хлеба на квасъ, да и хлеба–то не всегда вдоволь было… И, вотъ, стала маменька за мной примечать, что отъ меня, какъ будто, табачкомъ припахиваетъ …
— «Ты, что это, Коля (меня въ мiру Николаемъ звали), никакъ курить сталъ поваживаться?» — нетъ–нетъ, да и спросить меня матушка.
— «Что вы», — говорю, «маменька? — и не думаю!» А самъ скорей къ сторонке, будто по делу. Сошло такъ разъ, другой, а тамъ и попался: не успелъ я разъ какъ–то тайкомъ заемнымъ табачкомъ затянуться, а маменька шасть! тутъ какъ тутъ:
— «Ты сейчасъ курилъ?» — спрашиваетъ.
Я опять: «Нетъ, маменька!»
А где тамъ — нетъ? — отъ меня чуть не за версту разить — табачищемъ … Ни слова маменька тутъ не сказала, но такимъ на меня взглянула скорбнымъ взглядоме, что можно сказать, всю душу во мне перевернула. Отошла она отъ меня куда–то по хозяйству, а я забрался въ укромный уголокъ и сталъ неутешно плакать, что огорчилъ маменьку, мало — огорчилъ, обманулъ и солгалъ вдобавокъ. Не могу выразить, какъ было то мне больно!.. Прошелъ день, настала ночь, мне и сонь на умъ нейдетъ: лежу въ своей кроватке и все хлюпаю (орловскш говоръ), лежу и хлюпаю… Маменька услыхала.
— «Ты что это, Коля? — никакъ плачешь?»
— «Нетъ, маменька».
— «Чего–жъ ты не спишь?»
И съ этими словами матушка встала, засветила огонюшка и подошла ко мне; и у меня все лицо отъ слезъ мокрое и подушка мокрехонька …
И что у насъ тутъ между нами было… И наплакались мы оба и помирились мы, наплакавшись сь родимой, хорошо помирились!
Такъ и кончилось баловство мое съ куреньемъ».
Заходилъ проведать давно бывавшш у насъ другъ нашъ, о. Нектарш.
— «Что давно не видать было васъ, батюшка» — встретили мы такимъ вопросомъ этого полузатворника, известнаго всемъ Оптинскимъ монахамъ сосредоточенностью своей жизни.
«А я думаю», ответилъ онъ съ улыбкой, «что грешному Нектарiю довольно было видеть васъ и единожды въ годъ, а я который уже разъ въ году у васъ бываю!.. Монаху — три выхода: въ храмъ, въ келлiю и въ могилу; вотъ законъ для монаха».
— «А если дело апостольской проповеди потребуете?» — возразилъ я.
— «Ну», ответилъ онъ мне, для этого ученые академисты сугцествуютъ, а я необразованный человекъ низкаго звашя».
А между теме тотъ «человекъ низкаго звашя» начитанностью своей поражалъ не одного меня, а многихъ, кому только удавалось приходить съ нимъ въ соприкосновеше.
Я разсказывалъ батюшке о небесномъ знамеши, бывшемъ на Москве въ начале месяца. (Ложныя солнца и луна).
— «Какъ вы на эти явлешя смотрите?»
— «Э, батюшка баринъ», — о. Нектарш иногда меня такъ называете — «какъ моему невежеству отвечать на такте вопросы? Мне ихъ задавать, а вамъ отвечать: ведь вы сто книге прочли; а я человеке темный».
— «Да вы не уклоняйтесь, батюшка, оте ответа», возразиле я: «ве моихе ста книгахе, что я прочеле, быть можете, тьма одна, а ве вашей одной монашеской, которую вы всю жизнь читаете, свету на весь мiре хватите». Отеце Нектарш взглянуле на меня серьезно, испытующе.
— «Вамъ, собственно, какого отъ меня ответа нужно?» — спросилъ онъ.
— «Да такого, который бы отв?тилъ на мою душевную тревогу: таковы ли будутъ знамешя на небе, на солнце и луне и звездахъ, которымъ, по словамъ Спасителя, и надлежитъ быть предъ кончиной мiра?»
— «Видите ли, чего захотели отъ моего худоумiя!»
— Нетъ, батюшка–баринъ, не моей это меры, — ответилъ на мой вопросъ о. Нектарш: а, вотъ, одно, по секрету, ужъ такъ и быть, я вамъ скажу: въ прошломъ месяце, — точно не упомню числа, — шелъ со мной отъ утрени отецъ игуменъ, (старецъ Варсонофш), да и говоритъ мне:
— «Я, о. Нектарш, страшный сонъ вид?лъ, такой страшный, что еще и доселе нахожусь подъ его впечатл?шемъ… я его потомъ какъ–нибудь разскажу — добавилъ, подумавъ, о. игуменъ, пошелъ въ свою келью. Зат?мъ, прошелъ шага два, повернулся ко мне и сказалъ:
— «Ко мне антихристъ приходилъ. Остальное разскажу после».
— «Ну и что же», перебилъ я о. Нектарiя, «что же онъ вамъ разсказалъ?»
— «Да, ничего! — отв?тилъ о. Нектарш: самъ онъ этого вопроса ужъ более не поднималъ, а вопросить его я побоялся: такъ и остался поднесь этотъ вопросъ невыясненнымъ… Что же касается до небесныхъ знамешй и до того, какъ относиться къ нимъ и къ другимъ явлешямъ природы, выходящимъ изъ ряда обыкновенныхъ, то самъ я открывать ихъ тайны власти не имею. Помнится, что около 1885 года, при скитоначальнике отце Анатолш (Зерцалове), выдался среди зимы такой необыкновенный солнечный закатъ, что по всей Оптиной снегъ около часу казался кровью. Покойный отецъ Анатолш былъ мужъ высокой духовной жизни, и истинный делатель умной молитвы и прозорливецъ: ему, должно быть, чтони–будь объ этомъ явлеши было открыто, и онъ указывалъ на него, какъ на знамеше вскоре имеющихъ быть кровавыхъ событш, предваряющихъ близкую кончину мiра».
— «Не говорилъ ли онъ вамъ въ то время, что антихристъ уже родился?»
— «Такъ определенно онъ, помнится, не высказывался, но прикровенно о близости его явлешя онъ говорилъ часто. Въ Б?левскомъ женскомъ монастыре у о. Анатолiя было не мало духовныхъ дочекъ. Одной изъ нихъ, жившей съ матерью, монахиней, онъ говорилъ: «мать–то твоя не доживетъ, а ты доживешь до самаго антихриста»: Мать теперь умерла, а дочка все еще живетъ хоть ей теперь ужъ подъ восемьдесятъ летъ».
— «Неужели, батюшка, такъ близка развязка?» О. Нектарш улыбнулся и изъ серьезнаго тона сразу перешелъ въ шутливый:
— «Это вы», отв?тилъ онъ, смеясь, «въ какой–нибудь изъ своихъ ста книгъ прочтите».
И съ этими словами о. Нектарш, перевелъ разговоръ на какуюто обыденную тему.
То была запись отъ конца марта, а вотъ запись отъ 1–го поля:
«Зашелъ о. Нектарш. Преподавъ мне благословеше, задержалъ мою руку въ своей и говорить серьезно съ какой–то торжественной разстановкой:
— «Въ дому Давидову страхъ великъ».
И засмеялся — куда вся серьезность девалась!
— «Что это — спрашиваю, — значить?» Отецъ Нектарш опять сталъ серьезенъ.
— «Некто изъ нашихъ скитянъ» — ответилъ онъ мне, — «сонъ на дняхъ такой видёлъ: — «будто онъ [мне, — «сонъ на дняхъ такой видЬлъ: будто онъ ]дывается въ сторону царскихъ врать и, къ ужасу своему, видитъ, что тамъ стоить изображеше зверя»…
— «Какого зверя …»
— «Апокалипсическаго. Видъ его былъ столь страшенъ, что не поддается описашю. Образъ этотъ, на глазахъ имевшаго видЬше, трижды изменилъ свой видъ, оставаясь все темъ же зверемъ». Сказалъ это отецъ Нектарш, махнулъ рукой и добавилъ: «Впрочемъ, мало ли что монашескому худоумiю можетъ присниться, или привидеться!»
Не придавайте, молъ, значешя речамъ моимъ…
16–ое поня. Заходилъ о. Нектарш и ни съ того, ни съ сего завелъ речь о какой–то знатной даме, которую намъ нужно ждать къ себе — что это была за дама? Нашъ другъ спроста не говорить.
19- ое поня. Къ намъ просится Олимтада Феодоровна, давнишшй нашъ другъ и большая наша любимица. Сегодня отъ нея получили письмо, — она давно намъ не писала, — и въ этомъ письме она умоляетъ принять ее въ обгцеше съ нашей жизнью. Пишетъ, что готова жить хоть въ Козельске, лишь бы поближе быть къ тому источнику, изъ котораго мы черпаемъ живую воду, жить темъ, чемъ жива душа наша.
Не наша ли Липочка та знатная дама, которую намъ предвозвестилъ о. Нектарш? Не знатна она родовитостью и богатствомъ, но душа ея поистине знатная — добрая, любящая, кроткая … Головка, вотъ только, у насъ путаная: живя постоянно въ Петербурге въ общеши съ людьми новаго толка, не исключая духовныхъ лицъ обновленческаго направлешя, наша Липочка соскочила съ оси подлиннаго Православiя и теперь мечется изъ стороны въ сторону, нигде не обретая себе покоя.
7–го iюня. Прiехала къ намъ наша любимица и и другъ нашъ О. 0. Р–на, о которой я уже упоминалъ раньше, предполагая видеть въ ней «знатную даму», предсказанную о. Нектарiемъ… Ну, и измочалилъ же ее, бедную, мiръ…
Давно не бывавшш у насъ о. Нектарш сегодня пожаловалъ, — точно предвид?лъ пргЬздъ своей «знатной дамы» и съ м?ста завелъ разговоръ о зв?здахъ, ув?ряя, что на карт? зв?зднаго неба онъ нашелъ свою «счастливую зв?зду».
Наша Липочка слушала его р?чи не безъ удивлешя, зат?мъ отвела меня въ сторону и тихонько спросила:
— «Къ чему это онъ все говоритъ?»
— «Не знаю».
— «Вы ничего ему про меня не разсказывали?»
— «Н?тъ».
— «Странно».
— «Что–жъ страннаго?»
— «Да, то странно, я, — именно я, — всю жизнь искала свою «счастливую зв?зду» и не нашла ея до сихъ поръ».
— «А онъ, — говорю, — видите, нашелъ!»
— «Разсказывайте!?»
— «Присмотритесь поближе къ Оптиной, къ нашей жизни, къ нашимъ интересамъ: быть можетъ и вы свою зв?зду найдете…»
— «А вы» — спросила Липочка, — «вашу нашли?» . — «Видите», — говорю,
— «не игцемъ, — стало быть нашли!»
Липочка задумалась, но, кажется, р?чамъ моимъ не очень пов?рила.
Дошло до моего слуха, что одинъ довольно мн? близкш по прежнимъ моимъ связямъ въ Орловской губерши челов?къ желаетъ по смерти своей оставить значительный капиталъ на учреждеше при одной изъ духовныхъ академш каеедры церковнаго ораторскаго искусства.
Скорбно стало мн? такое изврагцеше понимашя хорошимъ челов?комъ источника церковнаго проповедничества. Беседовали мы на эту тему съ отцомъ Нектарiемъ. Говорилъ–то, правда, больше я, а онъ помалкивалъ, да блест?лъ тонкой усмешкой въ глубине зрачковъ и въ углахъ своихъ яркихъ, светящихся глазъ.
— «Ну, а вы», — спрашиваю, — «батюшка, что объ этомъ думаете?»
«Мн?», — отвечаетъ онъ съ улыбкой: «къ вамъ приникать надобно, а не вамъ заимствоваться отъ меня. Простите меня великодушно: вы ведь сто книгъ прочли, а я–то? — утромъ скорбенъ, и къ вечеру унылъ»…
А у самого глаза такъ и заливаются д?тскимъ см?хомъ.
— «Ну–те хорошо! (это у о. Нектарiя такое присловье). Ну–те, хорошо! Каоедру, вы говорите, краснорТлпя хотятъ завести при академш. Можетъ быть, и къ добру. А не слыхали ли вы о томъ, какъ нЬкш деревенскш iерей, не обучившись ни въ какой академш, пронзилъ словомъ своимъ самого Царя? да еще Царя–то какого? спасителя всей Европы — Александра Бл агосл овеннаго!»
— «Не слыхалъ, батюшка».
— «Такъ не поскучайте послушать. Было это въ одну изъ поездокь царскихъ по Россш, чуть ли не тогда, когда онъ изъ Петербурга въ Таганрогъ ехалъ. Въ те времена, изволите знать, железныхъ дорогъ не было, и цари по царству своему ездили на коняхъ. И, вотъ, случилось Государю проезжать черезъ одно бедное село. Село стояло на царскомъ пути, и проезжать его Царю приходилось днемъ, но остановки въ немъ царскому поезду по маршруту не было показано. Местный священникъ это зналъ, но по царелюбiю своему, все–таки, пожелалъ царскш поездъ встретить и проводить достойно.
Созвалъ онъ своихъ прихожанъ къ часу проезда ко храму, расположенному у самой дороги царской. Собрались все въ праздничныхъ нарядахъ, — вышелъ батюшка въ светлыхъ ризахъ, съ крестомъ въ рукахъ, а обокъ его дьячекъ со святой водой и съ кропиломъ — и стали ждать, когда запылить дорога и покажется государевъ поездъ. И, вотъ, когда показался въ виду царскш экипажь, поднялъ священникъ крестъ высоко надъ головой и сталъ имъ осенять грядущаго въ путь Самодержца. Заметилъ это Государь и велелъ своему поезду остановиться, вышелъ изъ экипажа и направился къ священнику. Далъ ему iерей Божш приложиться ко кресту, окропилъ его святой водою, перекрестился самъ и сказалъ такое слово:
«Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Царь земный! вниди въ домъ Царя Небеснаго, яко твое есть царство, и Его сила и слава ныне и присно, и во веки вековъ. Аминь».
И что жъ вы, мой батюшка С. А., думаете? ведь такъ пронзило слово это сердце царское, что тутъ же Царь велелъ адъютанту выдать священнику на церковныя нужды пятьдесятъ рублей. Мало того: заставилъ повторить слово и еще пятьдесятъ рублей пожертвовалъ. Во сто целковыхъ оцЬнилъ Государь краткое слово сельскаго батюшки»…
Прервалъ свой разсказъ о. Нектарш и засмеялся своимъ детскимъ смехомъ…
— «Впрочемъ, добавилъ онъ съ серьезнымъ видомъ: «вы, батюшка–баринъ, изволили сто книгъ прочесть — вамъ и книги въ руки».
Потомъ помолчалъ немного и сказалъ: