Глава XI. Константинъ Николаевичъ Леонтьевъ (1831–1891)

Глава XI. Константинъ Николаевичъ Леонтьевъ (1831–1891)

Константинъ Николаевичъ Леонтьевъ нашелъ покой и умиротвореше у ногъ старца Амвроая, какъ раньше у ногъ старца Макарiя — другой оптинецъ — Иванъ Васильевичъ Киреевскш.

Это были совершенно различные люди: Киреевскш былъ воплогцешемъ кротости и внутренней гармоши, Леонтьевъ, наоборотъ, при личной глубокой доброте, былъ съ молодыхъ летъ обуреваемъ многими страстями, на борьбу съ которыми ушла вся его зрелая жизнь. Началомъ этому послужило чудо исцелешя его отъ холеры въ Салоникахъ. Онъ тогда же хотелъ принять монашество, но аеонсие старцы о.о. iеронимъ и Макарш не согласились его постричь, находя это преждевременнымъ. Медикъ, дипломатъ, философъ, литераторъ и подъ конецъ — монахъ, К. Н. былъ человекомъ исключительной глубины и блеска ума, и, какъ о немъ выразился Бердяевъ: «К. Леонтьевъ былъ необычайно свободный умъ, одинъ изъ самыхъ свободныхъ русскихъ умовъ, ничемъ не связанный, совершенно независимый». Между темъ онъ при жизни не встретилъ въ русскомъ обществе ни признашя, ни понимашя. «Можетъ быть, после моей смерти обо мне заговорятъ», сказалъ онъ, «а, вероятно, теперь на земле слава была бы мне не полезна, и Богъ ее мне не далъ». Розановъ выразился о немъ такъ: «Прошелъ великш мужъ по Руси и легъ въ могилу. Ни звука при немъ о немъ. Карканьемъ воронъ онъ встреченъ и провоженъ». Какая же была тому причина? Тотъ же Розановъ въ той же статье въ «Новомъ Времени», посвященной вышедшему тогда сборнику по случаю 20–летiя со дня его смерти, говоритъ о немъ следующее: «Вотъ эта нравственная чистота Леонтьева — что–то единственное въ нашей литературе! Все (почти и велиие!) писатели имеютъ несчастное и уничижительное свойство быть несколько «себе на уме», юлить между Сциллою и Харибдою, между душей своей и массою публики, между литературнымъ кружкомъ, къ коему принадлежать, и ночными своими думами «про себя»: ничего подобнаго не было у Леонтьева съ его «иду на васъ». Онъ шелъ сразу на всехъ!

По образованно онъ былъ медикъ и прикладывалъ спещально патологичесгая наблюдешя и наблюдательность въ явлешяхъ мiровой жизни и прежде всего, будучи эстетомъ, онъ понималъ все явлешя пошлости и измельчашя, какъ симптомы конца и увядашя культуры.

«К. Леонтьевъ», говорилъ въ 1926 г. Бердяевъ (Николай Бердяевъ. Константинъ Леонтьевъ. YMCA PRESS (1926), стр. 26? , «уже более 50 л?тъ тому назадъ открылъ то, что теперь на Западе по–своему открываетъ Шпенглеръ». И далее говорить Бердяевъ о Леонтьеве: «Онъ острее и яснее другихъ почувствовалъ антихристову природу револющоннаго гуманизма съ его истребляющей жаждой равенства».

Знаменитая теорiя о «Трiединомъ процессе развитая» жизни государства блестяще изложена Леонтьевымъ въ лучшихъ философскихъ публицистическихъ произведешяхъ его — въ «Византизме и славянстве» (1875) и посмертномъ «Среднемъ европейце, какъ идеале и орудш всемiрнаго разрушешя».

Иногда онъ надеется, что после того, какъ человечество мъ будетъ испытана «горечь сощалистическаго устройства», въ немъ начнется глубокая духовная, религтозная реакщя, и тогда въ самой науке явится «чувство своего практическаго безсилiя, мужественное покаяше и смиреше передъ правотой сердечной мистики и веры». Но въ годъ своей смерти, въ статье «Надъ могилой Пазухина», онъ крайне пессимистически выражаетъ взглядъ на будущее: «… Русское общество и безъ того довольно эгалитарное по привычкамъ, помчится еще быстрее всякаго другого по смертному пути всесмешешя и — кто знаетъ? — подобно евреямъ, не ожидавшимъ, что изъ недръ ихъ выйдетъ Учитель Новой Веры, — и мы, неожиданно, летъ черезъ 100 какихъ нибудь, изъ нашихъ государственныхъ нЬдръ, сперва безсословныхъ, а потомъ безцерковныхъ, или уже слабо церковныхъ, — родимъ… антихриста?».

Леонтьевъ былъ человiжомъ строго православнымъ, исповедуя визангшское, филаретовское, оптинское православiе. И спрашивается, можетъ ли нечто отличное отъ этого православiя называться по справедливости «православнымъ»?

Леонтьевъ говоритъ: «Византшскому Православiю выучили меня верить и служить знаменитые аеонсие Духовники iеронимъ и Макарш… Лично хорошимъ, благочестивымъ и добродетельнымъ хриспаниномъ, конечно, можно быть и при филаретовскомъ и при хомяковскомъ оттенке въ Православш; и были и есть таковые… А вотъ уже святымъ несколько вернее можно стать на старой почве, филаретовской, чемъ на новой славянофильской почве». Приведя эти слова, Бердяевъ отъ себя добавляете: «Образъ св. Серафима, — совсемъ не византшскш и не филаретовскш, опровергаетъ Леонтьевъ» (стр. 238) и «своеобразiя русскаго православiя онъ не видёлъ. Онъ (Леонтьевъ) не зналъ белаго христ!анства св. Серафима, Хриспанства Воскресешя» (стр. 206). Мы же въ настоягцемъ изложеши достаточно показали какая живая связь существовала между м. Филаретомъ и преп. Серафимомъ черезъ посредничество его ученика наместника Лавры о. Антошя. А еще ранее показано влiяше на преп. Серафима аскетической византшской литературы.

Где же признаки «своеобразiя въ русскомъ православш»? Где же расхождеше между серафимовымъ и филаретовскимъ православiемъ? Держась православнаго учешя, Леонтьевъ отвергалъ хилiазмъ, какъ церковную ересь. Между темъ, вера въ Царстае Божте на земле, основанная на мечтательной любви къ всечеловечеству, стала после пушкинской речи Достоевскаго общимъ моднымъ веровашемъ. Леонтьевъ назвалъ эту восторженную любовь — «розовой любовью». Этого ему до сихъ поръ простить не могутъ. Ему приписываютъ будто онъ вообще отвергалъ любовь къ Богу и основывался въ деле спасешя, руководствуясь лишь животнымъ страхомъ передъ адскими мучешями. Въ письме къ одному студенту Леонтьевъ пишетъ о своемъ обращеши: «пришла, наконецъ, неожиданная минута, когда я, до сихъ поръ вообще смелый, почувствовалъ незнакомый мне дотоле ужасъ, а не просто страхъ. Этотъ ужасъ былъ въ одно и то же время и ужасъ греха и ужасъ смерти. А до той поры я ни того ни другого не чувствовалъ. Черта заветная была пройдена. Я сталъ бояться и Бога и Церкви. Съ течешемъ времени физическш страхъ прошелъ, духовный остался и все возрасталъ». Страхъ Божш обязателенъ для всЬхъ хриспанъ. Только у великихъ святыхъ совершенная любовь изгоняетъ страхъ. Непризнанный никЬмъ, кроме несколькихъ ближайшихъ друзей, измученный и больной, Леонтьевъ нашелъ душевный покой, поселившись въ Оптиной Пустыни въ усадьбе построенной бывшимъ ученикомъ старца Льва и составившаго его жизнеописаше — архiепископомъ Ювеналiемъ. Годы жизни въ Оптиной Пустыни были самыми мирными и покойными въ его жизни и даже плодотворными въ смысле его писашй. Здесь можно привести четверостишье изъ «Пророка» Лермонтова:

Посыпалъ пепломъ я главу,

Изъ городовъ бтжалъ я нищш,

И вотъ въ пустынгь я живу,

Какъ птицы, даромъ Божьей пищи.

Здесь его духовникомъ и руководителемъ былъ о. Климентъ Зедергольмъ, сынъ пастора, магистръ греческой словесности. После его кончины, Леонтьевъ составилъ о немъ прекрасную монографпо. Лишившись друга и духовника, онъ сталъ непосредственнымъ духовнымъ сыномъ старца Амвроая. Въ 1891 г. старецъ Амвросш постригъ его въ монашество съ именемъ Климента и отправилъ на жительство въ Троице–Серпеву Лавру, зная что о. Климентъ неспособенъ подвизаться въ Оптиной Пустыни въ качестве рядового оптинскаго монаха, выполняя все возложенныя послушашя. Прощаясь съ о. Климентомъ, старецъ Амвросш сказалъ ему: «мы скоро увидимся». Старецъ скончался 10–го октября 1891 г., а 12 ноября того же года последовалъ за нимъ его постриженникъ о. Климентъ. Онъ умеръ отъ воспалешя легкихъ.