1. Всеобщность христианской любви

Вселенная и человеческое сообщество были сотворены как целое, такова великая «литургия», которую служит вся тварь[1024]. Верное следование своему особому призванию позволяет не терять из вида эту перспективу.

В Ветхом Завете человек сознает себя вовлеченным в жизнь общины, семьи, клана и прежде всего — в жизнь богоизбранного народа: соединен с другими своим существованием в грехе и в спасении. Но это единение людей «диалогично»: особый призыв Бога составляет для каждого закон его личного бытия и развития, каждый человек призывается «по своему имени», единственному и непреложному (Быт 35, 10; Исх 31, 2; Ис 45, З)[1025].

Античный мир тоже имел ясное понимание «социальной природы» человека, и в то же время он любил свободу и независимость, необходимые условия для развития отдельно взятой личности[1026].

Отцы никогда не отрицали естественных потребностей, однако предупреждали, что они с трудом сочетаются со средой людей, которые презирают заповеди Господа, и что нужно, следовательно, присоединиться к жизни тех, кто «соединены одним и тем же духом»[1027].

Соединение в едином духе, как кажется, способствует некоторой исключительности, но на деле превосходит ее. Поскольку единение христиан порождает любовь, всеобщую по своей природе, которая является наиболее верным путем, ведущим к совершенному соединению с Богом все человечество.

Необходимость любить Бога и ближнего выражена совершенно однозначно и не может оспариваться. «Всемогущий Бог, — пишет Дадишо Катрайа, — повелел народу Израиля любить Бога и ближнего по отдельности, а не в их единстве в Духе; Сын Божий открыл и дал нам, христианскому народу, познать внутреннюю взаимосвязь этих двух типов любви, их единство и подобие»[1028].

Эту взаимосвязь иллюстрируют многочисленные утверждения. Учение, упомянутое выше, трактует образ Божий в человеке. Роль любви, говорит преп. Евагрий, состоит в том, чтобы «вести себя по отношению ко всякому образу Божию так же, как по отношению к Первообразу, тогда как бесы пытаются осквернить этот образ»[1029]. Так и усыновление: тот не любит Отца, кто не любит в то же время Сына, возлюбленного Отцом[1030]. Отечники рассказывают, что Аполло, «когда приходили к нему просить об услуге, уходил счастливый, говоря:"Я буду работать сегодня со Христом для блага моей души, так как Он — ее вознаграждение"[1031]».

Тем не менее это единство двух видов любви может быть рассмотрено иначе: любовь к ближнему как условие нашей любви к Богу или, напротив, как ее следствие. Для Феодорита Кирского любовь к ближнему и любовь к Богу суть делание и созерцание[1032], первое, таким образом, предшествует второму. Итак, как говорит св. Василий, «кто любит ближнего, исполняет полученную заповедь любить Бога»[1033]. С другой стороны, любовь к Богу придает форму нашей любви к ближнему, она стимулирует ее и делает ее истинной; по Иоанну Златоусту она как «душа» по отношению к «телу»[1034]. Авва Дорофей прибегает к следующему сравнению: кто приближается к Богу — движется к центру окружности, вот почему святые так похожи друг на друга[1035].

Речь не идёт о чисто теоретическом вопросе. Это и проблема практического применения личного призвания каждого, вопрос дискутируемый в кеновиях и среди отшельников[1036]. Должны ли мы· в самом деле жить в обществе? Одно дело — вопрос в принципе, другое — его конкретное применение.

Как участие в любви Бога, любовь не исключает никого. Максим Исповедник часто повторяет: «Сделай все от тебя зависящее, чтобы любить всякого человека. Если ты еще не способен на это, по крайней мере не питай ни к кому отвращения»[1037].

Он часто возвращается к одной и той же мысли, когда речь идет о любви: изменения во времени стоят не больше, чем изменения в пространстве, переменчивость, непостоянство наших чувств по отношению к ближнему показывают присутствие страстей, что любовь еще не духовна. «Те, чья взаимная привязанность основывается на принципах этого мира, чтобы поддержать ее, нуждаются в телесном присутствии: забвение естественным образом обесцвечивает всякую телесную любовь…»[1038]

Если бы исчезло самолюбие, полагает Максим Исповедник, вместе с ним исчезло бы всякое неравенство: «Одного ты ненавидишь, другого ты не любишь и не ненавидишь, этого ты любишь, но сдержанно, того ты любишь очень сильно… По этим различиям признай, что Бог далек от совершенной любви, которая ставит себе целью любить одинаково всех людей»[1039].

Претворимо ли в жизнь учение о равенстве любви? Отрицательный ответ дает Евагрий: «Любить одинаково всех братьев невозможно, но можно действовать с беспристрастием в наших отношениях со всеми, будучи освобожденными от злобы ненависти»[1040].

Максим Исповедник учит, что равная любовь проявляет себя по–разному лишь в зависимости от нужд ближнего. При равных нуждах исчезает всякое различие в формах любви[1041]. По мнению Оригена, любовь, напротив, должна учитывать веру, святость ближнего, его отношения с Богом, его качества «сына» или всего лишь «слуги»[1042]. Максим пытается уменьшить это различие, основанное на степени совершенства. Мотивы любви могут быть различны, но неизменна ее полнота. По примеру Бога человек, лишенный страстей, «любит одинаково всех людей, он любит и добродетельных — за их качества, и грешника — движим чувством сострадания к безумцу, блуждающему во тьме»[1043].

Что можно сказать об особых природных привязанностях? Максим не защищает их, считая их не имеющими значения[1044]. В действительности эти поучения о равной любви следует рассматривать как лучезарный идеал, чтобы избавиться от пороков, столь легко возникающих из неустранимых естественных различий.

Имеется, однако, другой порядок в любви. Он касается именно нужд ближнего. Если главной заповедью является заповедь любви к Богу, любовь к ближнему будет заключаться прежде всего в том, чтобы и привести последнего к любви к Богу. Духовная любовь приходит обычно после телесной любви.

Множественность языков дает повод к разделению наций, и любовь к родине легко перерастает в исключительную, враждебную ревность о своей стране. Ориген отмечает два аспекта этого искажения: первый более наивный, второй — низкий. Египтяне «по своему себялюбию и потому, что почитали кого угодно из своих соотечественников более, чем самого добродетельного чужеземца»[1045], не могли решиться признать наиболее очевидное преимущество Моисея. Ими двигало постоянное отвращение. Цельсий, напротив, грешит безотчетной симпатией, «выступая в пользу египтян»[1046].

Проповедники христианства стремятся показать, что любовь к Богу по преимуществу является объединяющей. Множественность языков — последствие греха. Вот почему возвращение Духа Божьего на землю отмечено даром понимания языков[1047]. В гармонии с этим Духом все языки земли объединяются, чтобы воспеть Богу единую и победную песнь[1048]. Восточная литургия в естественных языках с самого начала свидетельствовала о многоразличной Премудрости Божьей (см. Еф 3, 10).

Тема народа Божия, охватывающая все аспекты жизни Израиля, является центральной в Ветхом Завете, в Новом Завете таковой будет тема Церкви, нового народа Божия. Однако в Библии различается народ Божий (????, реже ?????) и чужеземные народы (????)[1049]. Это различение усиливается в Новом Завете, где, однако, над всем остальным преобладает новый термин: Церковь. Народ Ветхого Завета приглашается войти в нее, а за ним и другие нации. Это Церковь ни эллинов, ни иудеев (ср. Гал 3, 28). Она составляет tertium genus, как говорят христианские авторы первых веков[1050]. Для Библии народы не уравнены по своему происхождению, но становятся равными в Церкви. Космополитизм древних философов был несколько иным. Можно вменить в заслугу стоикам провозглашение учения об общности человеческого рода, основанного на двух идеях, связанных между собой: о естественном законе и вселенском граде (cosmopolis)[1051]. Идеи стоиков пользовались большим успехом у христианских авторов[1052]. Философская идея communio naturae часто встречается у Тертуллиана и других.[1053] Взгляды Климента Александрийского являются более богословскими по своей природе.

Единство народов основывается на их равенстве в Божественном призвании стать «единой симфонией, под единым водительством и учительством Слова»[1054]. Таким образом, не все, но «те, кто оставляет прочь плотские желания, равны перед Богом»[1055]. Так, христианское братство не совпадает механически с биологической солидарностью и сознанием «граждан мира».

Космополитизм стоиков был положителен. Для Цицерона мир есть своего рода «град и общее государство людей и богов»[1056]. Согласно Апостольским Установлениям (Дидахии)[1057] таков был мир в момент творения, человек был воистину космополит. Но еще сегодня, полагает Тертуллиан, мы являемся «совладетелями мира, избавившись от греха»[1058].

Однако чаще говорят о «негативном космополитизме», или об «акосмизме» первых христиан[1059]. «Каждый из них проживает на своей родине, — говорится в Послании к Диогнету, — но как прижившиеся здесь чужестранцы. Всякая чужбина им родина, и всякая родина им — чужбина[1060]».

И далее добавляется, что «они соблюдают все обязанности граждан»[1061].

Среди африканских отцов идея человеческой общности приобретает особое значение. Она служит оправданием несчастий христиан. Нас соединяют общие бедствия. «Вследствие нашего общего телесного существования, — пишет Киприан, — мы, добрые и злые, обретаемся в стенах одного и того же дома»[1062].

«Единство языков, вдохновленное Божественным Духом, — пишет В. Соловьев, — образует общение и понимание языков»[1063]. Оно не означает «один язык и единый народ»[1064], так как «множество языков само по себе вещь также положительная и нормальная, как множество элементов и грамматических форм каждого из этих языков»[1065].

Так, в этом гармоничном множестве наций каждый народ получил от Бога свое собственное призвание. Это особое призвание, которое в то же самое время служит на пользу вселенской Церкви[1066].

«Русский мессианизм» состоит в убеждении, что русскому народу Божественным Провидением поручена особая миссия сохранить или возвестить миру истинное христианство. «Русский человек, — пишет А. Карташев, — присвоил себе и дал своему народу, своей земле, своим власть предержащим, своей Церкви общее имя: Святая Русь,., сознавая себя посвященным святому служению»[1067].

Истоки этой концепции уходят в глубь времен. После падения Константинополя Москва занимает место «третьего Рима», становится центром православия[1068]. Мессианские прозрения Ф. М Достоевского являются более психологическими[1069]. Наконец, В. Соловьев опирается на исторические наблюдения, чтобы прийти к выводу, что его великий народ еще не сказал своего слова во всеобщей истории и что следует ожидать решения Провидения, чтобы открыть призвание России на благо вселенской Церкви[1070].