3. Отцу

Каждая религия в какой–то мере содержит в себе идею Бога как личности, и под этим углом зрения понятие Бога–Отца не является открытием библейского откровения[267]. Этот факт ставит вне обсуждения вопрос, способно ли словесное размышление религиозной философии помыслить высшее существо как «личность».

Христианство родилось в то время, когда греко–римский мир испытывал глубокий религиозный голод. Все философии стремились к Богу, источнику блаженства, идеалу Блага и Красоты[268]. При всем различии, направления философии имели общую точку соприкосновения: поиск блаженства[269]. Платон определяет это блаженство, истинную цель человеческой жизни, как активное состояние ума, при котором мысль созерцает истинное бытие, Бога[270]. Поскольку подобное исключительно познается подобным[271], желание познать Бога толкает человека подражать ему: «Для нас божественное должно быть мерой всех вещей, — пишет Платон, — значит, для того чтобы стать дорогими этому существу, необходимо изо всех сил и насколько возможно стать в свой черед как он»[272]. Греческие отцы обращались к этому учению и развивали его.

Но принципиальное соприкосновение религии и философии происходит тогда, когда в последней вопрос о Боге теснейшим образом связывается с вопросом о бытии. Усилие проникнуть в средоточие бытия того, кто ограничен в своем бытии, всегда вызывало в греках страстное желание безусловного Бытия.

Итак, ????????[273] становится одной из трех основных частей философии, завершением и вершиной человеческой мысли[274].

В любом случае подобный философский подход к проблеме Бога остается проблематичным для исповедуемой религии. В передаче на языке рациональных понятий высшее и совершенное Бытие действительно становится «идеей^>, неподвижным двигателем, но трансцендентным и неспособным сообщаться с миром; или же становится универсальным законом, но имманентным событиям этого мира, едва ли не слепым роком. В этом • контексте молитва, существенное религиозное действо, может быть вознесением духа к Богу[275], ибо бытие по своей сущности умопостигаемо, но не может стать диалогом.

Из этого вытекает странное противоречие. Бог есть высшее блаженство человека, но не освобождает его от зла, столь устрашающего для древнего человека, как смерть, одиночество, рок. В конце концов идеал подражания Богу становится ненавистным ???? ???????, такова ?????, или несоразмерность, гордыня, которая оказывается губительной для смертного, возжелавшего, подобно обезьяне, подражать абсолюту[276].

Библия переносит нас в иной контекст, в царство веры в «Бога Отца вседержителя, творца неба и земли». Он — первоначало всего сущего, но существенно иным образом. Библия не содержит в себе трактата о Боге, а приглашает слушать его слова и ответить ему. Этот Бог — «виновник всего происшедшего, сущего ныне и в будущем» (Иф 9, 5). Человеческая история движима не слепым вечным Законом, а волей некоей живой Личности, питающей отцовские чувства к собственным чадам (ср. Пс 27, 10); во Иисусе Христе Он усыновляет людей как истинных сынов (Гал 4, 5 сл.)[277].

Добро и зло, жизнь и смерть, нищета и богатство — все приходит от Господа (Сир 11, 14). «Бог богов» (Вт 10, 17) может избавить* свой народ от смерти (Ис 3, 7 сл.), освободить человека от власти Лукавого (1 Ин 5, 18 сл.). Изгнанники к Нему взывают (см. Пс 42–43), когда вера подвергается испытанию. Наконец, Иисус возвещает заповедь: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный» (Мф 5, 48). Желание совершенствования совсем не производная от самонадеянности, но, напротив, нужно стать «ребенком» — в качестве образца для подражания человечеству предуказаны дети (Мк 10, 15 сл.).

Лишь в одном моменте христиане оказываются, очевидно, в невыгодном положении. Вослед Платону отцы говорят о блаженстве, происходящем от познания Бога. «Ничто из того, что есть на земле, — пишет Евагрий, — не приносит наслаждения, равного познанию Бога»[278]. Но в Библии Бог пребывает в неприступной тайне, и именно поэтому Он — Отец, то есть свободная Личность, принадлежащая безусловно себе[279]. Однако, с другой стороны, Евангелие есть «откровение тайны, о которой от вечных времен было умолчано, но которая ныне явлена» (Рим 14, 24–25). Значит, Неприступный сам, по благодати, во Иисусе Христе дает себя познать в своих чадах.

Когда Иисус Христос открывает тайну личности Бога–Отца, Он помещает это откровение внутри другой тайны, более неприступной: тайны троичности. Бог — Отец, поэтому у него есть Сын, Иисус Христос, являющийся в свою очередь Богом (Ин 1, 18). Вместе с тем основание божественного отцовства перенесено на уровень, превышающий человеческую мысль[280].

Троичность Божества, таким образом, есть главная тайна христианской веры, и только исходя из нее можно понять остальные элементы христианского учения. Для христиан, как и для греков, совершенство познания состоит в theologia[281], с той лишь разницей, что для них, как пишет Ориген, богословие устремлено к «познанию Отца, Сына и Святого Духа»[282]. Как считает Григорий Богослов, благодать царствия состоит в «полном единстве Святой Троицы с нераздельным духом»[283].

В выражении троичной веры мы встречаем два отличных друг от друга учения, различия между которыми тем не менее не следует преувеличивать: латино–александрийское и греческое[284]. Учение западных отцов и учителей, включая Августина и Боэция, состоит в следующем: в Боге все едино в той мере, в какой противопоставление существующих отношений не требует различения (omnia sunt unum ubi non obviat relationis oppositio)[285]. Вследствие этого мы исповедуем единого истинного Бога, то есть единство Отца, Сына и Святого Духа.

Напротив же, писания греческих отцов (и латинская литургия) остаются верными языку Нового Завета: выражение 6 06OQ применяется только к Отцу Иисуса Христа (Рим 5, 6; 2 Кор 11, 31; Еф 1, 3). Отец Всемогущий — творец неба и земли, то есть начало вселенского единства внебожественного мира, но также и источник единства мира внутрибожественного. Сын и Святой Дух едины со Отцом. И поэтому спасительное действо Лиц Божества соответствует тому месту, которое каждый из них занимает в лоне Троицы, становится проявлением спасительного значения этой тайны. Таким образом, Отец пребывает в основании нашего обожения.

Духовные писатели всегда предпочитали греческий «способ» понимания Троицы. Мы находим его выраженным традиционной формулой, описывающей два движения: в первом, нисходящем, Отец нас создает через Сына и освящает нас в Духе; в другом, восходящем, мы воздаем хвалу Отцу через Сына в Духе Святом[286]. Это двунаправленное движение есть «царский путь» нашего обожения[287]. «Путь богопознания, — говорит Василий, — идет от «единого» Духа через «единого» Сына к «единому» Отцу, и, в обратном смысле, свойственная нам благость, природное здравие, царское достоинство нисходят от Отца через Единородного до самого Духа…»[288].

Такое понимание не вызывало проблем религиозного свойства, в отличие от латинского богословия, в котором Лица оставались на втором плане. Учение греческих отцов, однако, должно было столкнуться с вопросом о единстве Бога, которое здесь открывается в совершенно новом свете, таинственном, как единящая сила божественной любви.

С самого начала диалектика единого и множественного оставалась темой, постоянно привлекавшей внимание греческих философов. Сначала размышляли о материальном единстве космоса (Фалес…), затем Парменид разработал философию единого и единичного бытия. Начало единства возникает вновь в мысли Платона, Аристотеля, в стоицизме и в совершенно особенном виде у Плотина[289].

Каждый из этих мыслителей в своих попытках постичь единство сближает философские, религиозные и мистические умозрения с их представлениями о единстве и соединенности с божественной природой; здесь мы встречаем как греческую, так и восточную тематику.

Перед лицом этих попыток ясно, что христианское откровение — носитель более высокого и целеустремленного понимания единства, ибо обнимает самую личность и свободу, которые в смертном существе являются началом различения и разделения. Для христиан все сводимо к единству в свободной и любящей личности Отца. Речь идет о «сверхъединстве», о реальности, непостижимой посредством языка человеческих понятий (? ???? ???????? ??????, unitas super principium unitatis), согласно удивительному выражению Псевдо–Дионисия[290].

В нас действует Дух Святой, Он устанавливает живое общение между нами, Иисусом и Отцом[291], нас «обоживает». Вопреки всем своим изъянам, словарь «обожествления» и «обожения» (??????, ??????????) создан греческими отцами как средство выразить новизну условий, в которые человек поставлен воплощением Сына Божьего[292]. Обожение человека совершенно логически отвечает на «вочеловечение», воплощение Бога[293]: речь идет о таинственном обмене, при котором «каждый делает своим то, что принадлежит другому»[294].

Тогда как Ветхий Завет заботливо соблюдает неприкосновенность божественной трансцендентности, религиозная мысль древних греков колеблется между осознанием невозможности для человека преодолеть свое ограниченное смертное бытие[295] в уподоблении Богу, то есть осознанием своей принадлежности божественному роду. Эпиктет пишет: «Ты — часть Бога. Ты носишь в себе частицу Бога»[296]. В своей проповеди в Афинском ареопаге ап. Павел обращается к утверждению поэта Аратоса: «Мы Его (Бога) и род» (Деян 17, 28).

Среди христиан Игнатий Антиохийский напоминает своим адресатам, что они «богоносцы» (????????)[297], «преисполненные Богом» (???? ??????)[298] и тому подобное. Климент Александрийский попытался выразить это учение в адекватных выражениях, прямо обращаясь в своих рассуждениях к словарю обожения: «Слово Божие стало человеком для того, чтобы ты научился у человека, как человек может стать Богом»[299].

Афанасий, устанавливающий тождественность усыновления и обожения, настойчиво подчеркивает, что это уподобление Богу не стало бы отождествлением, оно не делает нас «как истинный Бог или его Слово, но по своей воле Бог дает нам эту благодать»[300].

У Псевдо–Дионисия Ареопагита обожение вписывается в неоплатоническую схему возвращения к Богу. Максим Исповедник использует логику и физику Аристотеля и Платона в своем богословии, основывающемся на обожении, «свершении времен и эпох и всего, что они содержат в себе»[301].

Симеон Новый Богослов в своем новом привнесении настаивает на осознании этого положения[302]. Два века спустя Григорий Палама поставит обожение в основание своего богословского синтеза[303].

В наши дни великая заслуга восточных богословов состоит в том, что это учение вновь стало известным на Западе[304]. Мы находим его понятия также в «софиологических» и «софианс–ких»[305] теориях.

На языке обожения могут найти свое выражение многие темы: сотворения человека по образу и подобию Божьему, усыновления, подражания Богу и его Христу, а также темы созерцания, милосердия, добродетели, молитвы.

Слова не так важны, как обозначаемая ими реальность. Многие авторы избегают употреблять ?????? или ??????????, предпочитая держаться языка Священного Писания.

Усыновление. Кирилл Александрийский различает двойное родство человечества с Сыном: «В нем и для него мы сыны Божии по естеству (???????) и по благодати (каш?????)»[306]. Совершенно схематично Иоанн Златоуст утверждает, что божественное усыновление в древнем Законе было только номинальным, в новом же Законе оно становится реальным[307].

Новое рождение. Если понятие усыновления является юридическим по своему происхождению, то библейскому опыту более близка идея нового рождения, понятого как «вечно новое рождение Слова в сердцах святых»[308]; речь идет о необходимом «пере–плавлении» (?????????????) нашего естества в Воплощении[309].

Помазание. Христос — Помазанник, сообщение божественной святости человеческой природе есть «помазание»[310].

Родство (????????? ???????) с Богом[311].

Общение(????????)[312].

Близость (????????? ????????, изначально: свобода слова)[313].

Новый завет[314].

Соприродность Богу. «Соприродность божественному свойственна рожденному от Бога, пребывающему в Боге и в божественном мире, уже перешедшему в будущий век»[315], как говорит Макарий Великий.

Брак (??????, ????????)[316].

Связь (?????????)[317].

Образ жениховства[318].

Смешение (??????)[319] и участие (??????, ???????, ????????)[320]. Эти понятия, несмотря на их философское звучание, выражают сущностное и уподобляющее присутствие трех божественных Лиц, которым становится сопричастен верующий.

Образ Божий, вечная жизнь, спасение требуют более пространного объяснения.