3. Киновия (общежительный монастырь) как уход от мира

Общая, но отделенная от мира жизнь

Своей беспощадной критикой отшельничества[1510] Василий Великий вернул побегу от мира его нравственный смысл. Отказ от мира остается общим аскетическим принципом для каждого, в том числе и для тех, кто, как мы сказали бы, живет «в миру»[1511]. Придав уходу от мира этот «киновийный» (общежительный) смысл, Василий Великий закрепил за христианским аскетизмом особое место в церковном обществе.

С другой стороны, братья (монахи) осознали свое особое положение, и с течением времени от них можно стало услышать такие выражения, как «внешние», «светские», «миряне», «люди от мира сего». В Главах Аскетических Василия Великого малопомалу по ходу изложения ощущается нарастающая враждебность к публичной жизни, к той «общей жизни», которая отдаляет человека от памяти о Боге[1512].

Василианский монах, таким образом, должен отречься от мира друзей и близких[1513]. Он облачается в особую одежду, установленного, единого для всех образца, подчеркивая этим свою отделенность от мира[1514]. Его выходы и отлучки в мир становятся все реже, и настоятель если и дозволяет их, то с крайней осторожностью[1515]. Торговля и производство должны быть удалены от монастырей, чтобы не нарушать сосредоточенности насельников[1516].

Естественно, оказание помощи и дела благотворительности приближают монаха к миру, но, само собой разумеется, не так, чтобы смешаться с «веком сим».

Гостеприимство — старинная монашеская добродетель. Авва Исайя выражает желание, чтобы любовь к гостям была самой изысканной, но при этом добавляет: «Приветливость, которую ты к нему (брату, пришедшему издалека) обращаешь, должна быть сообразована с мерой, какую полагает страх Божий… Остерегайся расспрашивать его о том, что для тебя не полезно; молись с ним вместе…»[1517]. Варсануфий советует сократить разговоры насколько это возможно: «Прими гостя и после приветствия спроси его: “Как поживаешь?” — и вслед за тем оставайся с ним безмолвен»[1518].

Монастыри, тем не менее, принимали гостей. Общее правило для таких случаев можно прбчесть в «Вел’иком уставе» Василия, 32а: «Вообще мы не можем позволить, чтобы кто?либо из родных или посторонних вступал в сношения с братьями. Общение мы можем разрешить лишь в случае, когда убеждены, что обмен речами будет служить исключительно их душевному наставлению. Но если случится, что потребуется беседовать с гостями, такое послушание возлагается только на тех, кто наделен даром слова…»[1519]. Таким образом, общение с гостями как монашеское послушание представляет собой род апостолата.

Древние монахи призывали к полному разрыву с родными, по евангельскому слову: «Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери… тот не может быть Моим учеником» (Лк 14, 26)[1520]. Симеон Студит, духовный отец Симеона Нового Богослова, так обобщил эту монашескую традицию: «Вступив в монастырь, затверди в уме твоем, что все родные и друзья твои умерли»[1521].

Тем не менее Василий различает характер отношения к родным в зависимости от того духовного состояния, в котором те находятся. Если они живут в монашеских общинах, тогда с ними устанавливаются те же отношения, что и со всеми прочими братьями. На настоятеля братства возлагается попечение о них. Если они преданы еще мирской жизни, то память о них может причинять монаху тревоги и смятение. Мы не доставляем им никакой пользы. Наконец, если они презирают заповеди Божьи, то пусть будут для нас как мытари, и, если они придут навестить нас, двери перед ними следует затворить[1522]. Василианский монах не может даже молиться о своих родителях каким?либо особенным образом, иначе, чем о любом другом человеке, верующем или неверующем[1523].

Следуя этому принципу, Иосиф Волоколамский выражал попечение о своем отце, когда тот вступил в монастырь; но когда единственный раз его посетила мать, он повторил ей слова, которые мы читаем в Отечниках: «В этой жизни ты меня больше не увидишь!»[1524].

Совершенно полный уход от людей неосуществим, даже если этого очень захотеть. Поэтому следует восполнять и усиливать уединение молчанием. Молчание — это походная келья, которую носят с собой и из которой молитвенник так легко не выйдет. «Если ты безмолвствуешь, в любом месте найдешь покой», — говорит авва Пимен[1525].

Среди древних, как принято было считать, глубже всех ценность молчания понимал Пифагор. ??????????? ?????? ??? ????, пифагорейский образ жизни[1526] пользовался у христиан большой славой. Одно из самых знаменитых изречений, которое Отечпики приписывают Арсению Великому[1527], — «Я часто каялся о том, что говорил, и никогда о том, что умолчал» — восходит к Симониду (+467 до Р. Х.)[1528].

Среди монахов Востока были прославленные «молчальники»[1529]; к примеру, Савва младший хранил полное молчание в течение двадцати лет странствий [1530].

В целом же для всех сохраняло силу правило Василия Великого: «Слово же праздное есть всякое слово, которое не клонится к предположенной о Господе потребе. И опасность подобного слова такова, что, если сказанное и хорошо, но не направлено к созиданию веры, сказавший оное не приводит себя в безопасность добротою слова, но тем самым, что сказанное не к созиданию клонилось, оскорбляет Духа Божия»[1531].

По словам Аристотеля, «те, кто умеют шутить в меру, именуются ??????????[1532]. Фома Аквинский причисляет евтрапелию к добродетелям[1533]. Но в Еф 5, 4 это слово употребляется в отрицательном смысле («смехотворство»).

Восточная христианская и прежде всего монашеская словесность почти единодушно считает непозволительным смех, шутливость, развлечения и часто даже улыбку[1534]. «Поскольку Христос осудил в Евангелии смеющихся ныне (Лк б, 25), — говорит Василий Великий, — то явно, что верному никогда нет времени для смеха…»[1535]. Если верить коптскому богослову Ибн Савве (конец тринадцатого века), в Египте смех упоминался в Последовании крещения[1536] среди прочих дел Сатаны.

Всю эту суровость можно понять в связи с заботой о непрестанном покаянии. Однако этот абсолютный запрет на смех смягчается учением об умеренности, столь дорогим Клименту Александрийскому,[1537] и тем различением, которое Василий Великий делает между неудержимым смехом как знаком невоздержанности, необузданности движений и «светлой улыбкой, в которой изъявляет себя душа, обретшая мир»[1538].

Арсений Великий с совершенной простотой объясняет причину суровой неприступности отшельников: «Авва Марк сказал Авве Арсению:"Почему ты избегаешь нас?"Старец отвечал:"Бог свидетель, я люблю вас; но я не могу быть с Богом и с людьми. Хилиады и мириады вышних сил имеют единую волю; но у людей множество воль. Потому?то я не могу оставить Бога и ходить с людьми"»[1539].

То, что отшельники почитали несовместимым, Василий Великий хотел решительно примирить: жить с людьми, быть в послушании у людей и в то же время оставаться наедине с Богом. В ту пору, когда Церковь рождалась в Иерусалиме, «у множества уверовавших было одно сердце и одна душа» (Деян 4, 32). Василий замечает: «И разумеется, во всем этом множестве не было разделения»[1540]. Основоположник общежительного (киновийного) монашества настойчиво повторяет: «Надобно жить в единодушии (????????^ братьями»[1541]. Бежать от мира, для тех, кто ведет общую жизнь, — значит бежать от зависти, от обидных слов, от споров (в том числе богословских), от ересей, от расколов — от того, что разделяет, сознавая, что источник у всех них один: они возникают, когда «нам сильно недостает любви к Богу и друг к другу»[1542].