I Патриаршество Иоакима; смерть воровских узниц, взятие Соловков, смерть Алексея Михайловича

Поколения на Руси быстро сменялись: в середине последней четверти XVII века оставалось уже мало людей, живших при старой вере. После патриарха Питирима, в апреле, умер Иларион, митрополит Рязанский. Это случилось 6 июня 1673 года, в тот самый момент, когда он собирался удалиться в любимый им Макарьевский монастырь[1730]. 21 июня за ними в возрасте лишь 47 лет последовал добрый Федор Ртищев[1731]. 8 января 1674 года внезапно бросил свою кафедру епископ Александр. Он перешел на монашеское житие в Николо-Коряжемский монастырь и сообщил об этом царю лишь после того, как принял схиму: не соглашаясь на полное подчинение двору и не идя вместе с тем на открытый разрыв, он предпочел найти покой в иноческом уединении. В этом затерянном северном монастыре он и умер 17 декабря 1678 года[1732]. Митрополит Крутицкий Павел скончался 9 сентября 1675 года[1733]. Через шесть месяцев должна была наступить очередь и самого царя.

Героями дня были новые люди, частично уже более или менее известные, как например Артамон Матвеев и Симеон Полоцкий, частично совершенно дотоле никому неведомые, как Сильвестр Медведев или Димитрий Туптало, будущий Димитрий Ростовский. Будущий Петр Великий уже родился на свет: это произошло 30 мая 1672 года. Увлечение Западом все меньше и меньше уравновешивалось воспоминаниями о прошлом. В большом свете уже было принято носить чужеземный костюм, стричь бороду, и бояре уже начали придавать такой облик и своим людям. Таким образом, новая мода мало-помалу прививалась и широким народным массам. Недаром в августе 1675 года в Москве уже насчитывалось восемь представителей иностранных держав[1734]. В Немецкой слободе было три лютеранские и одна реформатская церковь, каждая имела своего пастора и определенный приход[1735]. Кроме того, и в провинции тоже были протестантские церкви: в Туле для иностранных рабочих Петра Марселиса при металлургическом заводе и другая, в Архангельске, для голландских купцов[1736]. Через эти каналы легко проникали западноевропейские идеи. В Архангельске еще жил один иноземный проповедник, фанатично придерживавшийся взглядов Якова Беме: после своей смерти он завещал все свои книги своему ученику Конраду Нордерману. Последний скоро переехал в Москву, где он не замедлил начать распространение идей не только Беме, но и двух еретиков, казненных в Пресбурге 16 июля 1671 г. – Коттера и Драбика[1737]. Уже в эту эпоху в Москве была известна секта квакеров[1738].

Волнения 1652 года были прочно позабыты: лютеране и реформаты столь же свободно отправляли свое богослужение, как и в любой другой стране мира, но католикам всякое отправление богослужения было воспрещено, как замечает Кильбургер в 1674 году[1739].

И вместе с тем даже в отношении к католикам чувствовались новые веяния. После Андрусовского мира (13 января 1667 года) Польша уже перестала быть вражеской страной: отношения между католиками и православными становились все более частыми[1740]. Имело место не только то, что царь через посредство Менезия официально обратился к папе, но, более того, в августе 1674 года в Москве появились два доминиканца, а в ноябре и декабре того же года через Русь пропутешествовали два католических священника, направлявшихся в Персию[1741]. В 1675 году Императорское посольство, возглавляемое А.-Ф. Боттони, включало иезуита доктора богословских наук Фр. Шлегеля. Это посольство оставалось в Москве с 25 августа по 28 октября[1742]. По-видимому, теперь уже меньше боялись страшных латинских ересей.

Тем более пользовались исключительно большим успехом малороссы: Лазарь Баранович, Иоанникий Голятовский и другие. Они не довольствовались тем, что посылали в Москву и продавали там свои произведения; они приезжали сюда и для проповеди[1743]. Появилась совершенно новая книга «Синопсис» Иннокентия Гизеля, напечатанная в Киеве в 1674 году и затем перепечатанная в 1676 и 1680 годах. Почти сразу же после своего выхода в свет она была доставлена в Москву. Это было первым руководством по истории, которое видели в Московии[1744]; надо сказать, что оно было весьма обстоятельным и хорошо составленным. Но дух этой книги был чисто малороссийским и не имел ничего общего со строго ортодоксальным московским направлением[1745].

Православная церковь после отставки Никона не имела главы; соборы 1666–1667 годов были проведены царем и чужеземными патриархами; затем появились два патриарха, слабых и не имевших влияния: Иоасаф и Питирим, которые целиком и полностью подчинялись государственной власти. По смерти последнего патриарший престол оставался год и три месяца вдовствующим. Наконец, 26 июля 1674 года на патриарший престол был возведен Иоаким[1746], бывший келарь и архимандрит Чудова монастыря, сделавшийся 22 декабря 1672 г. новгородским митрополитом. Этот епископ, далекий от учености, лишенный какого бы то ни было религиозного рвения, был, однако, большим приверженцем церковного благочиния и сумел своим рациональным управлением поднять на большую высоту церковное устройство, в частности, в отношении церковных сборов.

Будучи новгородским митрополитом[1747], Иоаким снял со светских должностных лиц обязанность взимать эти сборы и поручил это дело благочинным и выборным из духовенства. Он наказывал запрещением пьянство, превышение власти, а также всякую небрежность или преступную снисходительность[1748]. Во избежание ссор и столкновений он установил между духовными лицами определенный порядок старшинства: сначала шли архимандриты, потом определенные игумены, затем некоторые протопопы, наконец, другие игумены и ключари[1749]. Он активно продолжал военные действия против Соловков[1750].

6 сентября 1673 года полковник Иевлев, который в предшествующем году сменил Волохова и не добился никаких значительных успехов, был, в свою очередь, заменен воеводой Мещериновым. Весной 1674 года началась правильная осада монастыря; его стали безжалостно обстреливать из пушек. Но отчаянная попытка наступления лишь подняла дух оборонявшихся. 28 декабря 1673 года они решили прекратить молитвы за царя. Архимандрит Никанор ходил по оборонительным валам, кадил пушки и окроплял их святой водой, поощрял пушкарей к тому, чтобы они не жалели пороха и не промахнулись по воеводе, если только он покажется. Среди защитников были и боязливые: некоторые иеромонахи не решались пропускать имя царя в свих молитвах, некоторые хотели бежать; иным это и удавалось. Несколько подозрительных лиц, как например известный поп Геронтий, были изгнаны. Наступил день, когда в Соловках оставалось только два иерея; но и они отказывались служить. Никанор сказал: «Обойдемся без них; служить будем сами». В октябре Мещеринов, невзирая на инструкции из Москвы, снял осаду. Никакие оправдания, вроде ссылок на отсутствие пороха и продовольствия, не помогли. Он получил строгую отповедь Москвы. От него требовали возобновления военных действий непосредственно после распутицы и никоим образом, под страхом смертной казни, не прекращать их даже зимой. После нескольких лет проволочек Москва твердо решила «покончить с бунтом расколь ников». Есть все основания думать, что Иоаким играл определенную роль в этом решении.

Не успел новый патриарх прийти к власти, как сразу же почувствовали его настроения и, более того, его твердый кулак. На протяжении сентября и октября он заставил собор принять целый ряд мер, направленных на упорядочение церковных дел. Для начала он издал распоряжение, согласно которому сбор денежных средств для церкви был полностью, уже во всех епархиях, изъят из рук светских лиц[1751]. Затем были изменены границы некоторых епархий с тем, чтобы все города одного воеводства подчинялись одному и тому же епископу, без чересполосицы[1752]. Отчисления, делаемые причтом епископу, непрерывно дотоле увеличивавшиеся, были строго регламентированы; сперва это было сделано в отношении Патриаршей области[1753]. В то время еще не было печатного Чиновника; вследствие этого в различных епархиях наблюдался значительный разнобой. Была образована особая комиссия, чтобы составить русский Чиновник на основе греческого, некогда переведенного в Москве Афанасием Пателаром[1754] и одобренного Макарием и Паисием. Тем временем определили в точности облачения для различных церковных сановников: патриарху присваивалась митра «блаженнейших патриархов греческих», а также титул «великого господина» (а не «государя» – титул, который имели Филарет и Никон), митрополитам разрешалось носить саккос с колокольцами и рясу по-гречески с длинными рукавами только в пределах их епархий; архиепископам и епископам дозволялось носить только снова по-гречески черные клобуки[1755], но никоим образом не саккос.

Еще не истек год, как Иоаким положил конец тому, что казалось ему возмутительным нарушением правил. 9 ноября 1674 года царский духовник протопоп Благовещенского собора Андрей Постников был арестован и закован в кандалы. На следующий же день царь заступился за него. Однако патриарх обвинил его в сожительстве с женщиной, а также и в том, что он, Постников, произносил против патриарха угрозы, и остался непоколебимым. Царь смог только предоставить своему исповеднику охрану из двадцати стрельцов, чтобы охранить его от новых актов насилия. Наконец, 30 декабря он добился его помилования. Впоследствии, невзирая на патриарха, Постников оставался у него в полной чести[1756].

После устройства этих дел Иоаким заинтересовался вопросами об иконах и о книгах. Он предписал осуществлять строгое наблюдение над иконописцами, чем, впрочем, он только претворил в жизнь решения собора 1667 года[1757]. Он воспретил помещать в книги картинки, обычно заимствовавшиеся из-за границы[1758]. 23 июля 1675 года он предписал, чтобы все новые издания «читались бы в его присутствии и, прежде представления царю, получали бы его одобрение»[1759]. От этого общего решения он перешел к более частным. 12 августа он запретил составлять какие бы то ни было службы святым без особого патриаршего разрешения. 22 августа он открыл кампанию против новых – русских – святых, начав с того, что вычеркнул в Прологе житие Дионисия, архимандрита Троицкого монастыря[1760].

В августе 1675 года появился, по просьбе Иоакима, особый указ, который, идя уже прямо наперекор веяниям времени, воспретил иноземные прически, немецкие кафтаны, короткую стрижку волос. За нарушение полагалась опала, виновные были сразу же найдены и подвергнуты наказанию[1761].

Красной нитью через всю деятельность Иоакима проходит идея хорошо администрированной, послушной церкви, в которой отсутствует мистический момент, церкви, которая верна греческим образцам, но отталкивается от западных влияний, будь то протестантских или латинских, и является, вместе с тем, национальной. Иоаким снова пытается проводить, хотя и в более скромном масштабе, но с той же последовательностью и энергией, план Филарета. У него нет теократических замыслов Никона и не больше чисто религиозных устремлений, чем у его менее замечательных предшественников Иосифа и Иоасафа. Он уже принадлежит государственной церкви, той своеобразной церкви, которую Петр в дальнейшем приспособит к своим нуждам, но фундамент которой он уже обрел заранее приготовленным.

Естественно, на патриаршем престоле Иоаким продолжал ту борьбу со старообрядцами, которую он начал архимандритом и продолжал митрополитом. Он недостаточно глубоко жил верой, чтобы понять их сомнения, их привязанность к старине, их идеал высокохристианской жизни – понять то, что даже бессознательно чувствовал тот же Никон. Он мог видеть в них только врагов, врагов вдвойне, ибо они восставали и против церкви, и против государства. Он рассматривал их как своего рода опасных сумасшедших, которых надлежало без всякого милосердия преследовать, а в случае нужды и истреблять.

Боровские узницы стали первыми жертвами подобных представлений этого прапорщика в рясе. По его мнению, они еще обладали чрезмерной свободой. Было решено расследовать их положение; вслед за чем мучения их возобновились с новой силой. Родион Греков прятался от преследований в подвале мещанина Памфила. Пришли делать обыск. Подвергнутый пытке Памфил никого не выдал. Обливаясь кровью, он не забыл напомнить своей жене, чтобы она отнесла «светом тем» (Морозовой и ее соузницам) «луку печенова решето». Несмотря на эти гонения, Морозова смогла еще 10 и 11 января 1675 года иметь с Меланией и своим старшим братом[1762] трогательное и памятное свидание[1763].

Затем последовал последний удар. На Фоминой неделе 11–18 апреля в тюрьму ворвался подьячий и захватил все, что было у узниц: пищу, одежду, книги, иконы, лестовки, оставив каждой лишь по одному платью. Стражу стали строго допрашивать о посетителях узниц. Через два месяца, в день свв. Петра и Павла дело повел уже известный дьяк Кузмищев: он отдал на сожжение Иустинию; Марию он посадил с уголовниками. Феодору и Евдокию он перевел в подземный каземат, где не было ни света, ни воздуха. Он воспретил страже под страхом смерти давать им пить или есть. Тут началось их истинное мученичество. У каждой было лишь по одной одежде: они не могли ни сменить ее, ни вымыться. Вши и черви не давали им спать. Милосердные воины, рискуя собственной жизнью и прячась друг от друга, спускали им на веревке то пять-шесть сухарей, то одно-два яблока или несколько огурчиков. То они имели питье без еды; то, наоборот, еду без питья.

Евдокия после двух с половиной месяцев страданий не вытерпела и слегла. То был конец. Вместе с сестрой они прочли отходную, 11 сентября она умерла. Феодора обвязала ее тело тремя бечевками во имя Пресвятой Троицы и сообщила страже. Тело извлекли. Вместо того, чтобы почернеть, оно становилось изо дня в день все светлее и светлее, так что стража удивлялась этому чуду. Через пять дней с разрешения царя ее, завернув в одну мешковину, похоронили тут же в тюремной ограде.

После ее смерти в Москве решили, что Морозову можно будет уговорить, и с этой целью послали к ней монаха. Она отказалась отвечать ему, пока он правильно не произнесет молитву Исусову. После этого она сказала ему, что желает только смерти. Тронутый до глубины души, монах воскликнул: «Воистину блаженно ваше дело. И аще совершите доблественне до конца, кто может исповедати похвалы вашея!» После этого снова соединили Марию с Феодорой. Вскоре изнемогла и Феодора. Она позвала стражника и стала умолять его во имя его родителей: «Дай ми колачика». – «Ни, госпоже, боюся». – «И ты поне хлебца». – «Не имею». – «Поне мало сухариков». – «Не имею». – «Не смееши ли, ино принеси поне яблочко или огурчик». – «Не смею». – «Добро, чадо; благословен Бог наш, изволивый тако». Когда она уже окончательно изнемогла, она позвала его еще раз: «Имел еси матерь? и вемь яко от жены рожден еси; сего ради молю тя, страхом Божиим ограждься: се бо аз жена есмь, и, от великия нужды стесняема, имам потребу, еже срачицу измыти. И якоже сам зриши, самой ми итти и послужити себе невозможно есть, окована бо есмь, а служащих ми рабынь не имам. Тем же ты иди на реку, и измый ми срачицу сию. Се бо хощет мя Господь пояти от жизни сея, и не подобно ми есть, еже телу сему в нечисте одежд и возлещи в недрех матере своея земли»[1764]. Страж смягчился и уступил просьбе. Пока он мыл полотно водой, лицо его омывалось слезами: он думал о прежнем величии боярыни и о теперешней нищете ее.

Феодора скончалась «с миром» в первом часу ночи первого ноября 1675 года. В ту же ночь инокине Мелании, находившейся «в пустыни», было видение: она увидела усопшую с радостным лицом, в полном одеянии монахини, водившей руками по одеждам, словно она была изумлена этой новой для нее славой. Она непрестанно лобызала икону Спасителя. Ее похоронили рядом с ее возлюбленной сестрой.

Первого декабря упокоилась и Мария Данилова[1765].

31 мая Мещеринов снова привел на Соловки своих сто восемьдесят пять стрельцов, несколько опередив приказ, который снова угрожал ему смертью. В августе он получил из Москвы и Холмогор подкрепление приблизительно в девятьсот человек с пушками, сто пудов пороха и ядер, а также и продовольствие из расчета приблизительно на год. Он окружил монастырь валами с пушками и пушкарями. Валы возвышались над стенами монастыря. На этот раз зима не остановила военных операций. 23 декабря приставили лестницы к стенам, и начался штурм. Но все было бесполезно. Защитники, невзирая на усталость и цингу, оставались непреклонными. Одни молились в соборе, другие непоколебимо стояли на стенах, третьи предпринимали вылазки против врага. Однажды ночью монах-перебежчик Феоктист пришел к Мещеринову и сказал ему, что в стене имеется одна плохо заложенная дверь, через которую можно проникнуть в монастырь. Мещеринов испугался смелого предприятия, однако темной ночью, во время бурана, он отдал приказ взломать дверь, в которую и ворвались воины; на заре в одно мгновение стены и башни были заняты осаждавшими, и весь монастырь оказался в их власти.

Много монахов было тут же убито; другие были закованы в цепи и подвергнуты допросу. Сперва, на страх другим, были усечены мечом или повешены Никанор и двадцать семь других монахов. Иных поволокли на берег, чтобы они там замерзли насмерть. Западное побережье острова было завалено телами, всю зиму стояли виселицы. Коротко сказать, из пятисот защитников, насчитывавшихся в 1674 году, к моменту состоявшегося летом приезда нового архимандрита Макария и монахов никонианской церкви оставалось в живых лишь четырнадцать монахов, содержавшихся в тюрьме[1766].

Соловки были взяты в субботу 22 января 1676 года. Царь, который на водоосвящении 6 января чувствовал себя «здоровым и свежим» и который еще 20-го числа во дворце смотрел «комедийное действо», в субботу 22 января серьезно заболел. 28 января он продиктовал свое завещание, в котором, между прочим, даровалось прощение многим из заключенных. Наконец, в субботу 29-го, около 7 часов вечера, он скончался[1767].