IV Почта 1669 года; послание к царю

Прибытие Ивана с женой Неонилой, дочкой Марьей, Прокопия, Федора и еще одного ученика Аввакума – Луки заполнило весь дом в Окладниковой слободе. Вся большая семья была почти восстановлена, как в 1664 году в Москве. Тут был младший из мальчиков Афанасий, все три дочери: Агриппина, Акилина и Ксения; бережливая и достойная вдова Фетинья Ерофеева со своим сыном; молодая девушка Ксения, вероятно служанка, и несколько таинственных «вновь окрещенных», возможно, привезенных из Сибири, возможно, самоедов, недавно обращенных протопопом в веру на Мезени; наконец, некий Григорий, учитель Афанасия, который, увы, к концу своей жизни отказался от старой веры[1519].

Для четверых ссыльных эти многочисленные и преданные домочадцы, жившие в относительной близости, были твердой точкой опоры. Иван, более осведомленный и образованный, был более, чем Анастасия, способен установить связь с Москвой и другими старообрядческими общинами. С той поры послания, исходившие из Пустозерска, можно было переписывать, размножать, сохранять и пускать по всем направлениям с меньшей опаской, чем из столицы.

Если Аввакум и его друзья были руководителями душ и, следовательно, людьми, обязанными следить за событиями, писать письма и грамоты, чтобы наставлять верующих, они ни в какой мере не были ни политиками, ни писателями. Они прежде всего были духовными лицами и учили старой вере только лишь потому, что в ней была вся их жизнь. В изгнании духовная жизнь Аввакума оставалась той же, что в Москве.

В Пустозерске в 1679 году было три церкви: церковь Спаса, Введения и Никольская церковь[1520]. Приходской священник Введенской церкви по имени Андрей служил по старому Требнику[1521]. Было бы удивительно, если бы десятью годами раньше не нашлось священника, совершающего богослужение по старым книгам. Не исключено, что Аввакум имел возможность посещать храм и более или менее тайно совершать там богослужение, даже обедню на антиминсе старого освящения. По крайней мере, он получил там надлежащим образом освященные Святые Дары для самопричастия и для причастия своих собратьев. Тем не менее самыми доступными религиозными обрядами были те, что не требовали никакой помощи извне: домашние молитвы и чтение – у них были кое-какие книги и, кроме того, Аввакум всю Псалтырь знал наизусть[1522]. К этому нужно до бавить земные поклоны, умерщвление плоти, созерцание, духовные размышления и молитву. Самой силою вещей религия заключенных должна была становиться все более вдумчивой, богословски обоснованной и мистической.

Великий пост 1669 года начался 22 февраля. Как обычно, протопоп провел первые четыре дня, с понедельника по четверг, в полном воздержании от пищи. В пятницу, начав псалмопение, он почувствовал сильный озноб. Лежа на печи и стуча зубами, он продолжал повторять наизусть псалмы; за дрожью последовали судороги. Еще в течение недели он оставался без еды, не имея силы совершать богослужение, он читал одно лишь правило. Наконец, в ночь с четверга на пятницу второй недели Великого поста ему было следующее чудесное откровение:

«…распространился язык мой и бысть велик зело, потом и зубы быша велики, а се и руки и ноги велики, потом и весь широк и пространен, под небесем по всей земле распространился, а потом Бог вместил в меня небо и землю и всю тварь. Мне же молитвы безпрестанно творящу (…) и бысть того времени на полчаса и больши, и потом возставши ми от одра лехко и поклонившуся до земля Господеви, и после сего присещения Господня начах хлеб ясти во славу Богу»[1523].

Таким образом, Аввакум уподобился Аврааму: согласно его «Откровению», изложенному в Палее[1524], ему, заключенному в тесной тюрьме, Бог даровал небо, землю и всю вселенную! Не переставая думать о своей скорой кончине, он видел в этом знамении одобрение и поддержку. Можно быть уверенным в том, что после этого он с удвоенной энергией продолжил свою деятельность.

В течение лета узнали, что сотник Акишев, закончив свой двухгодичный срок пребывания в Пустозерске, собирается к новому году вернуться в Москву[1525]. Поручал ли ему воевода доставить официальные сообщения, в которые можно было вложить что надо из «сказок», согласился ли он просто взять на себя добавку грамот, чтобы перевезти их тайной почтой – как бы то ни было, это был необыкновенный гонец и заключенные решили воспользоваться им в полной мере.

Лазарь, не получивший ответа на свое первое обращение, составил второе: не соблаговолит ли царь приказать воеводе отправить, не вскрывая, два тайных заявления, в которых он, Лазарь, умолял его помочь его жене Домне и трем детям. Уже пять лет бродят они из дома в дом, не имея ни пищи, ни крова, изнывая от голода и холода. Здесь милостыни не попросить: у злосчастных здесь у самих хлеба нет и питаются они одной квасной гущей. Прикажи, чтобы ее с малолетними перевезли на Русь, куда сам захочешь[1526].

Аввакум написал длинное послание царю. Правда, дело было сделано и не подлежало больше обсуждению. Но горе и потери, возможно, смягчили сердце царя: 3 марта царица Мария умерла от родов[1527], а 18 июня умер царевич Симеон, в возрасте четырех лет[1528]. Само небо, казалось, ему посылало одно предупреждение за другим. Вся Украина была охвачена мятежом. Крымскими татарами на Днепре была разбита целая армия. Вся Москва была охвачена пожаром[1529]. Что, если рассказать ему теперь о видении в день Успения в церкви святителя Николы, а также о видении во время последнего поста, неужели он не даст себя поколебать? Другие уже потеряли всякую надежду, но Аввакум не мог примириться с мыслью, что Алексей для него потерян навсегда. Он пишет:

«Царь государь и великий князь Алексей Михайлович, многажды писахом тебе прежде и молихом тя, да примиришися Богу и умилишися в разделении твоем от церковного тела. И ныне последнее тебе плачевное моление приношу, – ис темницы, яко из гроба, тебе глаголю: помилуй единородную душу свою и вниди паки в первое свое благочестие, в нем же ты порожден еси с прежде бывшими тебе благочестивыми цари, родители твоими и прародители. (…)

И не покручинься, царю, что тако глаголю ти: ей, истинна тако. Господин убо есть над всеми царь, раб же со всеми есть Божий. Тогда ж наипаче наречется господин, егда сам себе владеет и безместным страстем не работает, но споборника имея благочестива помысла, непобедимого самодежца безсловесных страстей, иже всех матеря похоти всеоружием целомудрия низлагает. (…)

Блядословят о нас никонияны, нарицают раскольниками и еретиками в лукавом и богомерском Жезле, а инде и предотечами антихристовыми. Не постави им Господь греха сего, не ведят бо, беднии, что творят. Ты, самодержче, суд подымеши о сих всех, иже таково им дерзновение подавый на ны.

Не вемы в себе ни следу ересей коих – пощади нас Сын Божий от такова несчастия и впредь – ниж раскольства: Бог свидетель и Пречистая Богородица и вси святии! Аще мы раскольники и еретики, то и вси святии отцы наши и прежнии цари благочестивии и святейшия патриархи такови суть. О, небо и земле, слыши глаголы сия потопные и языки велиречивыя! Воистину, царь государь, глаголем ти: смело дерзаете, но не на пользу себе. Кто бы смел рещи таковыя хульныя глаголы на святых, аще бы не твоя держава попустила тому быти? Вонми, государь, с коею правдою хощеши стать на Страшном суде Христове пред тьмы ангельскими и пред всеми племены язык верных и зло верных. (…)

И ты не хвалися. Пался еси велико, а не востал, искривлением Никона богоотметника и еретика, а не исправлением; умер еси по души ево учением, а не воскрес. И не прогневися, что богоотметником ево называю. Аще правдою спросиши, и мы скажем ти о том ясно с очей на очи и усты ко устом возвестим ти велегласно; аще ли же ни, то пустим до Христова суда: там будет и тебе тошно, да тогда не пособишь себе нимало. Здесь ты нам праведнаго суда со отступниками не дал, и ты тако отвещати будеши там всем нам; а льстящии и ласкающии тебе, им же судом судиша нас, також и сами от Христа и святых Его осудятся, и в ню же меру мериша нам, возмерится им от Сына Божия. Несть бо уже нам к ним не едино слово. Все в тебе, царю, дело затворися и о тебе едином стоит. Жаль нам твоея царския души и всего дому твоего, зело болезнуем о тебе; да пособить не можем, понеж сам ты пользы ко спасению своему не хощешь.

А о греческих властех и вере их нынешной сам ты посылал прежде испытовати у них догматов Арьсения Суханова, и ведаешь, что у них иссяче благочестие. (…) Ведаешь ли, писано се во Истории о белом клобуце, и, ведая, почто истинну в неправде содержиши? Сего ради открывается гнев Божий на вас, и бысть многажды ты наказан от Бога и все царство твое, да не позналися есте.

А еже нас не велишь умерших у церкви погребать и исповеди и святых тайн лишать в животе сущих еще коих, да Христос нас не лишит благодати своея: Той есть присно с нами и будет, надеем бо ся нань крепко и никто ж человек смертной и тленной отлучити нас от Него возможет – с Ним бо стражем и умираем. А по смерти нашей грешная телеса наша добро так, царю, ты придумал со властьми своими, что псом пометати или птицам на растерзание отдати. Вемы бо, да и ты слышишь по вся дни в церкви, яко святым мучеником ни единому честнаго погребения не бысть от убивающих их или в темницах уморяющих, но метаху их в безчестные места и в воду иных, и в ровы, и в кал, овых же и сожигали мощи, да Христос их нигде не забыл; тако ж и нас негли не забудет Надежда наша и купно с первыми соберет кости наша в последний день и оживотворит мертвенная телеса наша Духом Святым. Несть мы лутши древних мученик и исповедник – добро так нам валятися на земли. (…)

Прости, Михайлович, свет, либо потом умру, да же бы тебе ведомо было, да никак не лгу, ниж притворяяся, говорю: в темнице мне, яко во гробу сидящу, что надобна? Разве смерть? Ей, тако.

Некогда мне молящюся о тебе з горькими слезами от вечера и до полунощи и зело стужающу Божеству, да же бы тебе исцелитися душею своею и живу быти пред Ним, и от труда своего аз многогрешный падох на лицы своем, плакахся и рыдая горко, и от туги великия забыхся, лежа на земли, и видех тя пред собою, или ангела твоего умиленна стояща, подпершися под лице правою рукою. Аз же возрадовахся, начах тя лобызати и обымати со умиленными глаголы. И увидех на брюхе твоем язву зело велику, исполнена гноя многа, и убоях, вострепетах душею, положих тя взнак на войлок свой, на нем же молитвы и поклоны творю, и начах язву на брюхе твоем, слезами моими покропляя, руками сводити, и бысть брюхо твое цело и здорово, яко николи же боле. Душа ж моя возрадовалася о Господе и о здравии твоем зело.

И паки поворотив тя вверх спиною твоею, видех спину твою загнившу паче брюха, и язва больши первыя явихся. Мне ж, тако же плакавшуся, руками сводящу язву твою спинную, и мало посошлася, и не вся исцеле.

И очютихся от видения того, не исцелих тя всего здрава до конца. Нет, государь, большо покинуть мне плакать о тебе, вижу, не исцелеть. Ну, прости ж, Господа ради, дондеж увидимся с тобою».

Сообщив еще о других знамениях, которые он получил по милости Божией, Аввакум преднамеренно тут же заканчивал послание, видимо желая оставить царя под впечатлением той последней и страшной встречи с горними силами, которая у него была.

«По сем, государь, мир ти и паки благословение, аще снабдиши, о нем же молю твою царскую душу; аще ли же ни, буди воля твоя, яко ж хощеши. Не хотелось боло мне в тебе некрепкодушия тово – веть то всячески всяко будем вместе; не ныне, ино тамо увидимся, Бог изволит»[1530].

После этого обращения к суду Божиему царю оставалось лишь сдаться, иначе все взаимоотношения между протопопом и им были в сем мире раз и навсегда кончены.

Отъезд сотника заставил себя ждать; его преемник Иларион Ярцев занялся приемкой узников лишь 20 сентября[1531]. Но еще до этого была оказия на Мезень: добряк Поликарп, посланный Анастасией, отправлялся в путь в первых числах месяца. Ему была передана, для большей уверенности, копия послания Аввакума; она ведь предназначалась столько же верующим, сколько и царю. Ему доверили еще одну большую драгоценность: подлинник «Ответа православных», законченный наспех и теперь начисто переписанный. Автор подписался зашифрованным образом «гонителей ради»: имя автора было обозначено цифрой 258, а его священнослужительский сан цифрой 155. Складывая цифровые значения, придаваемые буквам славянского алфавита, – находили соответствующие слова. Эта тайнопись в те времена часто применялась. В результате для посвященных получалось: «диакон Феодор»[1532]. Строго православное содержание этого труда было подтверждено всеми четырьмя узниками, «пустозерскими отцами». Иван Аввакумович должен был дать верному человеку переписать хорошим почерком и книгу, и послание и затем переслать их и Соловки, и в Москву[1533].

Наряду с этими важными, чисто религиозными посланиями были и более личные весточки. От дьякона Федора было письмо семье протопопа: он благодарил Анастасию за съестные припасы, которые она ему переслала через Лодьму и с «лодкой Ивана»; просил прислать еще, так как его жена, оставшаяся в Москве, посылала на это деньги. «Брата» Ивана просил потрудиться на благо Церкви и поступать, как его отец учил, а также сообщить о нем жене его и Максиму и ему сообщить о них, что узнает. Он заканчивал замечаниями о малом стаде верующих и о малом числе истинно православных священников: «Да сие все про себя знайте, а письмо раздерите мое мучителева ради имени»[1534].

В праздник Преображения Аввакум смог совершить водоосвящение и окропить верующих святой водой. Существовал обычай посылать святую воду тем, кого особенно любишь и уважаешь. Нет сомнения, что он передал через Поликарпа бочонок с богоявленской водой своей семье[1535]. Также, наверное, пошли от него и милые посланьица жене и Морозовой, то есть тем, кому он вообще обычно писал, были, наверное, послания и для иных мятущихся душ в Москве и других местностях.

Пришла зима. На Крещение Аввакум еще смог снова освятить воду. Вскоре после этого через некоего Машигина, привезшего посылки от Анастасии, он послал своей семье еще бочонок святой воды вместе со следующим письмом:

«Всем без разбору – благословение; Марковну Бог простит. Пришли с Машиги[ным] ваши все посылки. Я Огрофене холстинку послал, да неведомо, до нея дошла, неведомо – нет; ушто ей, бедной, некому о том грамотки написать? ушто она бранится з братиею? А я сетую: не весть – дошла, не ведомо – нет. А о рубашках я с Тимофеем писал про холстинку и про него, что он сплутал, нам посылку с Москвы не привез. И он ушто то и отодрал? Три рубахи пришлите. Да и рубахи надобно: часто наг хожу. Да и башмачишков нет – какие бы нибудь. Да и ферезиш ков нет. Да и денженец нет. Грамотки, Иван, бояроне в столпчик запечатай, да пошли. Послал ныне богоявленской воды боченку, а летом августовы; а нынешную и первую сам святил. О мире преж всего писал я вам – Федор, что об одном деле двожды говорить? (…) К Маремьяне попадье я грамотку с Иваном Архиповым послал – велю жить с попом; что она плутает? Апостол глаголет: святит бо ся муж неверен о жене верней. Многонко там писано, а ныне с Стефаном… послал с сестрою, неколи много писать, надобе боло итить.

В Соловки-те Федор хотя бы подъехал; письма-те спрятав, в монастырь вошел, как мочно тайно бы, письма-те дал, и буде нельзя, ино бы и опять назад совсем».

На полях сделана приписка, адресованная Федору:

«Хто тебя научил указывать тово мне, чтоб я Феодосье той запретил? Плутаешь иное и ты много. Ведаю веть я и твое высокое житье, как, у нея живучи, кутил ты! Горе биешь те мне с вами стало»[1536].

Это письмо написано на обороте того, которым Иродион Греков благодарил протопопа за то, что тот ему написал, и просил писать и впредь, ибо после того как пробыл пленником в Крыму у мусульман, он очень нуждался в его советах. Он припадал к его стопам и молил о благословении. Этот Иродион был не кем иным, как новым воеводой на Мезени[1537].

Таким образом, Аввакум с далекого устья Печоры, несчастный узник, не имевший даже во что одеться, наблюдал за своей семьей, старался водворить в ней нарушенный Федором мир, пробирал последнего, одновременно давая ему опасное поручение; был духовным наставником воеводы, делал важное каноническое указание, напоминая о том, что даже отступничество священника не было для его жены поводом его оставить; все время сохранял связь с Соловками. И все это молнией проносится в свете одной сохранившейся очень краткой записки!