V Сопротивление боголюбцев сломлено: Аоггин, Неронов, Аввакум арестованы

Боголюбцы все находились как раз в Москве. Там был Аввакум и Даниил из Костромы; Ермил из Ярославля; Лазарь из Романова на Волге, из Ростовской епархии, то был священник уже в летах, ибо был рукоположен при Филарете[788], но начитанный, полный рвения, интересующийся диалектикой; Михаил, священник Страстного монастыря; Павел епископ Коломенский, и, без сомнения, были еще другие, имена которых до нас не дошли, не говоря уже о мирянах. Все они собрались, чтобы обсудить положение[789].

Какое было принято решение, мы этого не знаем. Нужно ли почтить кружок боголюбцев за редкую стойкость, которую вскоре выкажет большинство его членов? Без сомнения, Стефан и Неронов подготовили других членов, преподав им строгое христианство и полную преданность своему служению. Но Стефан, кротость которого стремилась все примирить и который, будучи не в силах бороться, вскоре отправится в монастырскую келью, где и скончается, а равно и Неронов, сначала высланный, а затем подчинившийся, были неспособны увлечь своих собратьев на путь непримиримости. Это выпало на долю Аввакума. До этого времени Аввакум был только учеником Неронова; теперь, наряду с ним, он сделался главой течения.

Неронов, по своему обычаю, поручил свой приход другу и в первую неделю Великого поста удалился в Чудов монастырь, чтобы испросить совета у Бога. В конце своих девятидневных молитв он услыхал голос, исходящий от образа Спасителя: «Иоанне, дерзай и не убойся до смерти: подобает ти укрепити царя о имени моем, да не постраждет днесь Русия, якоже и юниты». Это указание Неба было, естественно, сообщено боголюбцам, оно показывало им одновременно и одобрение свыше, и образ действия, который надлежало принять[790]. Казалось, царь был первым прибежищем. Он один мог воспрепятствовать властному патриарху. Аввакум не терял времени; вместе с Даниилом он отыскал в заслуживающих доверие книгах тексты в пользу двуперстия и коленопреклонения. Они извлекли из этих книг объемистые выдержки, которые и вручили царю. Это была первая из бесчисленных челобитных, с помощью которых приверженцы старой веры с твердой надеждой приостановить новшества старались вли ять на монарха. Обличающий его документ Алексей, говорит Аввакум, без всяких околичностей передал Никону[791].

Можно ли, тем не менее, считать, что этот поступок был бесполезным? Предписание, конечно, осталось в силе. Но для того, чтобы привести всю Русь к тому, чтобы она держалась троеперстия вместо двуперстия, надо было прибегнуть к мерам принуждения, что и было сделано позднее. Однако в этот момент не было видно, чтобы было сделано хоть что-нибудь для осуществления на практике данного новшества. Даже в 1654 году, когда был созван очередной собор, об этом не было речи. Коленопреклонения остаются в силе, ибо в 1655 году еще Павел Алеппский отметил, что «во время Великого поста русские не делают поясных поклонов, но совершают падение ниц»[792]. По-видимому, Никон отказался от этих двух нововведений, и, может быть, это было достигнуто благодаря настоянию царя. Он слукавил. В мае месяце он приказал внести в экземпляры Кормчей, бывшие еще на складе, несколько дополнений: в начале Кормчей вставлялась грамота об установлении Московского патриаршества и далее грамота о возведении на патриарший престол Филарета патриархом Феофаном[793]. Наконец, были добавлены «О Константиновом даре»[794] и сочинение об отпадении латинян. Предисловие было заменено другим, притом очень пространным[795]. Эти изменения были внесены преднамеренно: они были предназначены к тому, чтобы усилить власть патриарха. Чтобы повысить пышность совершаемой им литургии, Никон поручил бывшему Константинопольскому патриарху Афанасию Пателару, прибывшему в Москву 16 апреля, составить патриарший Служебник-чиновник[796]. Предшественники патриарха Никона обходились без него, но он, как и новая Кормчая не содержал в себе ничего, что могло бы возбудить протесты.

Казалось, что в данный момент спокойствие восстановлено. Как раз в Пасхальную неделю 1653 года произошла очаровательная сцена, которую расскажет позднее, из своей поземной темницы, пустозерский узник. Царь, обходя церкви, чтобы раздать пасхальные яйца, пришел в Казанский собор. Он получает должные почести от клира, Аввакума и его семьи, но кого-то, кого он хорошо знает, тут не хватает – маленького Вани. Он посылает за ним. Терпеливо ждет, пока его не отыскали на улице, где он играет. Ребенок отказывается поцеловать руку, которую ему протягивают для поцелуя: ведь он не священник, зачем же целовать? Царь сам подносит свою руку к устам ребенка, дарит ему два яйца и гладит его по головке[797]. 8 июля, в праздник Казанской иконы Божией Матери, Неронов и его причт получают после благодарственного молебна, на котором, конечно, присутствовал и царь со своей семьей, обычное подаяние: 16 алтын и 4 деньги[798]. Несколько позднее кружок боголюбцев чуть было не одержал большого успеха, низложив соловецкого архимандрита Илию, человека не энергичного и без влияния, обличенного Герасимом Фирсовым; на его место назначили Никанора, одного из боголюбцев, человека с весьма твердым характером. Прежний доверенный Соловков в Вологде был уже в Москве, и все было уже наготове, когда Никон вступился за Илию. Никанор, во всяком случае, был назначен архимандритом монастыря св. Саввы Сторожевского в Звенигороде, любимого царского монастыря, на расстоянии одного дня пути от столицы[799]. Это была важная победа, но она была и последней.

Царь и его духовник желали спокойствия. Но Никон, помимо неприязни, которую он мог питать к тем, кто нанес ему поражение, вообще торопился отделаться от кружка протопопов и попов, которые всегда стояли поперек его дороги. Случай скоро представился.

Протопоп Логгин в Муроме своими строгостями навлек на себя много ненависти. Однажды, присутствуя на обеде у воеводы этого города, когда хозяйка приблизились к нему, чтобы испросить у него благословения, он обратился к ней с резким вопросом: «Ты не набелилась?»[800] Один из приглашенных сейчас же подхватил: «А, так ты недолюбливаешь белила? Однако белила идут на то, чтобы рисовать Спасителя и Пресвятую Богородицу и всех святых. Так ты не почитаешь святые образа?» Воевода и многие другие тоже подхватили это: то был удачный предлог, чтобы обрушиться на протопопа, стеснявшего их своей строгостью. Напрасно он пытается защищаться от такого смехотворного обвинения: «Всему свое место. Рады бы вы были, если бы вам в глотку залили краски, которыми пишут иконы? Ведь иконы только изображения: Спаситель и все святые несравненно выше». Своими словами он только отягчает свое положение. В Москву без промедления отправляется донос: протопоп Логгин порочит-де образа Спасителя, Его Пречистой Матери и всех святых.

Никон отлично знал цену подобным обвинениям и вообще быстро расправился бы с ложным доносом. Он предпочел созвать в Москве в своей домовой церкви заседание Собора, на которое он вызвал Логгина. Невзирая на его защитительную речь, он приказал сейчас же его арестовать[801]. На одного члена кружка стало меньше.

На этом Соборе присутствовал Мисаил, епископ, в подчинении которого находился Логгин[802]; он слишком зависел от Никона, чтобы сказать что-нибудь. Один Неронов протестовал против совершенной несправедливости. Он подчеркнул тогда же характерную черту Никона – его неумолимую строгость и произвол, черты, которые, по его мнению, много будут способствовать тому, чтобы восстановить против него духовенство: «В этом ли заключается твоя благосклонность к духовенству?»[803] Никон, будучи новгородским митрополитом, сломал свой посох, избивая монахов, выпущенных из Соловков[804]; затем по дороге в Антониев Сийский монастырь он низложил, неизвестно почему, архимандрита Феодосия, выполнявшего свои обязанности в течение 8 лет, известного своей святой жизнью, своей неутомимой деятельностью, своей любовью к книгам и иконам[805]. Отныне же он намеревается приняться за кружок боголюбцев!

Итак, около 10–15 июля между Никоном и Нероновым началась война. На заседании Собора, выступая против Логгина и отвечая Неро нову, который упрекал его за то, что он действует, не посоветовавшись с царем, Никон в минуту гнева сказал: «Очень мне нужны его советы, плевать мне на них!» Все собравшиеся услыхали его дерзкие слова. Неронов констатировал их. Он стал публично порицать Никона. Затем, заручившись свидетельствами Ионы, митрополита Ростовского, Ермила, протопопа ярославского, и монаха Акакия, не менее возмущенных, чем он, он написал царю донесение по всем правилам: доносить об оскорблении величества было почти обязанностью. Положение, в котором очутился Никон из-за своей вспыльчивости и вследствие уверенности в бесконечном превосходстве своего святейшего сана, было очень трудное, но и Никон не дремал.

Он поспешно вызвал из Волоколамска прежнего священника Казанского собора, Лаврентия, ранее сосланного туда за кражу, и побудил его, в обмен на освобождение, заставить соборный клир подписать жалобу против своего протоиерея. Затем он созвал второе совещание Собора – вероятно, в последних числах июля – против Ионы и Неронова, обвиненных им в клевете против главы Церкви. Сначала Иона подтвердил свое показание; затем, разрыдавшись, бросил Неронову фразу: «Бог тебе судья, Иван. Зачем ты хочешь поссорить нас с патриархом?»[806] В конечном счете Иона все отрицал. Акакий не был допрошен. Перед страшным патриархом Неронов остался один, только с Ермилом, своим родственником. Чтобы защищаться, он начал нападать сам: он стал упрекать Никона в том, что он верит голословно всем клеветам, пущенным против боголюбцев, преследует их и безжалостно губит; преследует даже тех, кого некогда он считал безупречными и достойными занимать самые важные должности; окружает себя людьми, которых он же в свое время называл мошенниками; проклинает теперь, когда он подчинил себе царя, Уложение, которое он когда-то из страха одобрял; далее, в том, что он приказал нещадно бить одного соловецкого монаха, притом в воскресенье[807]. Неис тово атакованный в свою очередь протодьяконом Григорием, Неронов, наконец, заявил, что он не признает авторитета лжецерковного сборища, подобного тем, которые осудили святых Иоанна Златоуста и Стефана Сурожского[808]. Тем не менее он был осужден в силу 55-го правила апостольского, далее арестован и заточен 4 августа в Новоспасский монастырь[809]. Покончив с ним, Никон покончил тем самым с одним из самых решительных членов кружка.

В Казанском соборе оставался Аввакум. Никон самым решительным образом дал ему почувствовать свое недовольство. Вот каким образом сам пострадавший изложит, через приблизительно 12 лет после совершившегося, в послании к царю это жгучее воспоминание: «А бывшей патриарх Никон мучил меня на Москве: бил по ногам на правеже недели с три, по вся дни без милости, от перваго часа до девятаго. Блаженныя памяти протопоп Стефан деньги ему, патриарху, давал на окуп, и на всяк день зря из ног моих полны голенища крови, плакал. Но безчеловечный он Никон, зря протопопа Стефана о мне плачуща, не умилися»[810].

Такого рода наказание было предназначено злостным неплательщикам. Дело шло о деньгах, которые требовало патриаршее казначейство у Аввакума за извещение о бракосочетании в Юрьевце; но ведь он внес больше, чем от него требовалось? Были ли еще другие недоимки? Нельзя предположить, чтобы тут действовали махинации каких-то второстепенных подчиненных лиц, недовольных получением скудного «на чай»: для этого Аввакум был слишком большим лицом, а кроме того, вмешательство Стефана принудило бы их отступиться. Нет, тут действовал совершенно определенно сам Никон, который карал своего земляка, который недостаточно им восхищался[811]. Никон не мог не знать, что Аввакум высказался против его избрания. Нет ни одного указания, которое позволило бы нам датировать эту экзекуцию. Она могла только углубить пропасть между патриархом и его прежними друзьями.

У Аввакума были другие причины для более серьезной неприязни по отношению к Никону. Тот факт, что Никон окружал достоинство и патриаршие функции всем великолепием и всевозможной пышностью, соответствовал желаниям членов кружка. Но кололо глаза то, что он любил личную роскошь, что он гнался за чувственными наслаждениями, что он, по меньшей мере, был очень далек от традиций аскетизма, которые ревнители желали возродить и которые когда-то он сам исповедовал. Иностранцы отмечали это: «Он хорошо угощает, и сам хорошо кушает, у него всегда на лице веселость, которую он выказывает даже в самых серьезных делах», – так писал Олеарий, согласно данным своих информаторов[812]. Его предыдущее поведение, его слезы, его «жалобные вздохи» и его строгость по отношению к другим – все это было только лицемерием. А отсюда был один шаг, чтобы начать подозревать его собственную нравственность. Ходили скандальные слухи: «У него, в его дворце, находятся фаворитки, молодые женщины, монахини, которые его услаждают…» Аввакум, может быть, не прислушивался бы совершенно к этим грязным сплетням, если бы он не получал непосредственного подтверждения тому: «У меня жила Максимова попадья, молодая жонка, и не выходила от него: когда егда дома побывает воруха; всегда весела с воток да с меду; пришед, песни поет: у святителя государя в ложнице была, вотку пила…»[813]

Никон был для Аввакума одновременно еретиком из-за его предписания относительно крестного знамения и коленопреклонений; изменником, вследствие его разрыва с кружком, нечистым сластолюбцем из-за своего распущенного поведения; лицемером вследствие разрыва между его прошлым и настоящим; тираном из-за его жестокости, чем-то вроде предтечи антихриста. Когда Никон объявил войну боголюбцам, Аввакум принял вызов во главе их, объявил о необходимости сопротивления истинно верующих лжепатриарху.

В течение двух недель, последовавших за арестом Неронова, происшествия следовали с такой быстротой, что трудно даже установить их хронологию. 5 августа Неронов был переведен из Новоспасского монастыря в Симонов «под крепкое начало». Посещение церкви было ему запрещено, ни родственники, ни посторонние люди не могли его навещать, и в продолжении недели стража наблюдала за ним при свете свечей[814]. Аввакум и Даниил Костромской составили в его пользу и против Никона челобитную царю: в ней были следующие слова: «О, благочестивый царю, откуда се привнидоша во твою державу! Учение в России не стало и глава от церкви отста, понеж озоба вепрь от луга и инок дивии поял и есть». Эта единственная фраза, которую мы знаем из этой челобитной. Челобитная была переписана Симеоном Бебеховым и передана по назначению от имени боголюбцев. И на этот раз царь передал ее Никону[815]. Другая челобитная, которая, как Аввакум надеялся, дойдет до царя через посредничество Стефана, не имела большего успеха: духовник испугался и оставил ее у себя[816]. Последняя, по крайней мере, не повредила никому. Но первая челобитная возымела совершенно противоположное действие, чем то, которое от нее ожидали. Неронов 12 августа был взят из своего монастыря, привезен с бешеной скоростью так, что он думал, что умрет от толчков в своей повозке, в Кремль, «на Царе-Борисовский двор», где был безжалостно избит. Затем он был отведен в Успенский собор, где, по приказанию патриарха, новый Крутицкий митрополит Сильвестр снял с него скуфью, знак священнического достоинства. Это было низложение, официальное лишение сана. После этого бывший протоиерей был снова отвезен в Симонов монастырь и посажен на цепь; длинную цепь, которая обхватывала все тело от шеи до щиколотки. На следующий день, 13 августа, в субботу, Никон подписал приказ, по которому Неронов высылался в Спасокаменный монастырь[817], само месторасположение которого в полной мере соответствовало тому, что требовалось от тюрьмы: монастырь находился на глухом Севере, в Вологодской стране, на небольшом острове на озере Кубенском, недосягаемом добрую половину года.

Подписавшие челобитную были арестованы. Даниил, костромской протопоп, подвергся в Страстном монастыре в присутствии царя унизительной церемонии лишения сана. Его тезка, темниковский протопоп, был заключен в Новоспасский монастырь[818]. Другие, после недельного заключения в тюрьме, были нещадно избиты и лично Никоном объявлены отлученными от церкви[819].

У Аввакума при дворе было слишком много могущественных защитников, чтобы с ним можно было поступать подобным образом. Никон применил к нему такую же тактику, как и к Неронову. Он возбудил против него злобу или зависть духовенства Казанского собора. Тех, кто согласился писать против своего духовного отца, своего давнишнего протопопа, тех людей было нетрудно и восстановить против его возможного преемника, в сущности, не имеющего официальной духовной должности. Посланный от патриарха протодьякон Григорий обратился к их самолюбию: «Разве, – говорил он, – вы сами не способны проповедывать, что вы позволяете всегда Аввакуму обращаться к верующим?» Как раз 12 августа Аввакум произнес проповедь на паперти собора, то есть стал говорить перед всеми проходящими[820], в присутствии громадной толпы; арест такой видной личности, как Неронов, был предметом всех разговоров. Сам Аввакум, наверное, только что узнал о сцене снятия сана, может быть даже присутствовал при ней. Только что арестовали его собратьев, Даниила и других; довольно мягкости и уступчивости! Он не мог удержаться, чтобы не излить своего негодования в крайне резких, даже неистовых выражениях. Его слышали иподьяконы Никона, которые ходили по церквам и шпионили за подозрительными лицами. После этого священники Казанского собора ясно поняли, что он погиб. Во время всенощной, после «Ныне отпущаеши», Иоанн Данилович сговорился с Петром Ананьичем: «Иди ты, чтобы Аввакум не пошел первым… Прочти Евангелие вместо Ивана Нероновича!» Аввакум пожаловался: «А мне сейчас что делать?» – «Когда придет твоя очередь, ты можешь прочесть хоть десять листов, если хочешь!» – «Вы, наверное, забыли советы отца нашего, какие он давал, когда отлучался! Ни разу еще вы не оспаривали мое первенство. Отец наш доверял мне приход: так и надо, разве я не ваш протопоп?» – «Протопоп ты в Юрьевце, но не у нас! Иван Неронович нас ни о чем не предупреждал. И если бы он это сделал, не ему было бы тебя назначать». После этого характерного спора Аввакум отказался читать Евангелие и покинул церковь вместе со священником Симеоном Трофимовичем, своим земляком из Нижнего, заявив прихожанам, что другие священники отняли у него Евангелие и прогнали его. Правда заключалась в том, что они хотели сделать из него чередного священника: «Когда придет очередь, в понедельник, среду, пятницу, тогда ты будешь читать». Ясно, они отказывались считать его своим протопопом!

Вероятно, 16 августа, поскольку 14 и 15 были праздниками, Аввакум сопровождал своего наставника по дороге изгнания на некоторое расстояние от Москвы. После своего возвращения, вместо того чтобы вернуться в Казанский собор, он вошел в часовню св. Аверкия, которая принадлежала собору, приказал звонить к вечерне и отслужил вечерню до прибытия священника Амвросия, который был настоятелем этой часовни. Но Амвросий, предупрежденный Петром Ананьевичем, запретил ему всякий доступ в нее. Тогда Аввакум, отказываясь возвратиться в собор иначе, как в качестве протоиерея, приготовился к тому, чтобы служить всенощную в субботу 20-го в сарае, или «сушиле», на Нероновском участке при соборе. Много прихожан, в особенности духовные чада Неронова, последовали за ним. Самые усердные шли в самую церковь, чтобы переманивать других. Если кто-нибудь соблазнялся относительно этой службы, совершаемой в подобном месте, ему сейчас же отвечали: «Бывают случаи, когда конюшня лучше церкви». Согласно одним, около пятидесяти верующих, согласно другим, сто покинули церковь ради «сушила». У Аввакума в этот торжественный вечер было такое чувство, что он снова переживает мучения великого Иоанна Златоуста. Он извлек из его Жития одно из поучений для всенощной. Никогда, наверное, эта малая паства и ее пастырь не испытывали такого молитвенного подъема, как в этой непривычной атмосфере оторванности, бедности и преследования за правду. Уже отпели вечерню и утреню и начали уже читать часы, когда импровизированный дом молитвы был захвачен посланными от властей. То были боярин Патриаршего разряда Борис Нелединский и отряд стрельцов.

Иоанн Данилович, обеспокоенный отпадением некоторой части своих прихожан, убедил своих собратьев, других священников, довести это дело до сведения патриарха[821]. Стрельцы не дали священнику закончить Божественную службу. Они опрокинули аналой и богослужебные книги и растоптали их. Они бросились на священника, который был в епитрахили, избили его, таскали его за волосы. Они арестовали 33 верующих. Сначала всех отвели на Патриарший двор. Оттуда верующие были отправлены в тюрьму, где оставались неделю. Затем, вероятно, в следующее воскресенье, во время обедни, они были торжественно прокляты и отлучены от Церкви[822].

Аввакума сейчас же посадили на цепь[823]. На заре этого унылого воскресенья его втащили на телегу и привязали за вытянутые руки к перекладинам. В таком состоянии его везли через весь город вплоть до Андроникова монастыря. Там его, по-прежнему закованного в цепь, бросили в подземную тюрьму, совершенно темную и пустую. Его оставили без воды и еды. В конце третьих суток кто-то принес ему хлеба и «щец». Таинственного посетителя, который в темноте взял его за плечо, вложил ему ложку в руки и также таинственно исчез, он с полным правом мог принять скорее за ангела, чем за человека.

Со следующего дня, наверное, по просьбе Стефана, режим был смягчен: ему были позволены посещение архимандрита и монахов, выход из подземелья, дана лишь небольшая цепь и разрешен доступ в церковь. Но Аввакум на упреки в непослушании отвечает обвинениями в ереси. Он отказывается идти в церковь; его тащат туда насильно, тащат за волосы, за его цепь; его избивают; ему плюют в лицо. Этот отказ бросает свет на его образ мыслей: он уже тогда считал, что церкви, перешедшие на сторону Никона, – осквернены и что истинно верующий не должен в них входить. Может быть, вовсе не из-за оскорбленной гордости или наперекор всем он не хочет возвращаться в Казанский собор! Очень вероятно, что все его поведение согласовано с Нероновым во время их пути, совершенного вместе.

31 августа узник был взят из тюрьмы и отведен на Патриарший двор еще более позорным образом, пешком, в то время как его, подобно разбойнику, держали за длинные рукава рясы. Его допросили в Разряде относительно коллективной челобитной, недавно врученной в защиту Неронова. Он брал на себя всю ответственность, делал непричастным Бебехова, который скрылся во время первых арестов, а затем пришел, чтобы отдаться в руки властям[824]. Можно ли было ставить ему в упрек с канонической точки зрения совершение богослужения в «сушиле», как это делали потом многие историки? Требник 1652 года, согласно 58-му правилу Лаодикийского собора, предавал анафеме тех, кто утверждал, что можно совершать освящение Святых Даров в простых домах[825]. В своем «сушиле» Аввакум не совершал литургии, но только служил всенощную, которая, в крайнем случае, может происходить и в частном доме. С канонической точки зрения он был безупречен. Это, однако, не помешало протодьякону Григорию, собаке-ищейке Никона, наброситься на него и осыпать его бранью. В конце концов Никон снова отослал его в Андроников монастырь[826].

На следующий день, 1 сентября, «по приказу царя и патриарха», боярин князь Александр Трубецкой и дьяки Григорий Протопопов и Третьяк Васильев были уведомлены о том, что его святейшество патриарх Никон решил выслать бывшего протоиерея церкви Входа Господня во Иерусалим в Юрьевце на Волге, из-за учиненных им больших беспорядков, в сибирский город на Лене, с женой и детьми[827]. Так был назван Якутск, самый дальний пост, занятый русскими в Сибири.

В это же 1 сентября 1653 года в Успенском соборе в присутствии царя и царицы было совершено низложение протопопа Логгина. Оно послужило поводом для бурного инцидента, ибо после того как, согласно обряду, Логина остригли и сняли с него рясу и кафтан, он в припадке исступления плюнул в лицо Никону и продолжал его ругать, затем вдруг сорвал с себя рубашку и бросил ее в лицо Никону. В эту минуту никто не придал этому происшествию большого значения; по-видимому, удовлетворились тем, что, избивая его кулаками, снова надели на него эту необходимую ему одежду; ибо Аввакум, в письме, написанном несколько дней спустя Неронову, сообщил только, что «его выгнали из церкви в рубашке, сильно избив» и что затем его волокли несколько раз по земле от Патриаршего двора до Богоявленского монастыря. 14 сентября он снова был отослан в свое село в муромских землях под наблюдение своего отца, с заявлением глашатая, чтобы его больше не почитали ни протопопом, ни священником. Но позднее, когда приверженцам старой веры понадобятся знамения, чтобы доказать, что они правы, история этой рубашки будет ими использована чудесным образом. Упав на престол, она расстелилась, покрыв чашу и дискос, которые совершавшие богослужение после выхода со Святыми Дарами поставили туда. Она, эта рубашка, была превращена Провидением в священный покров.

Аввакум, который не был свидетелем этой сцены, воспринял в 1664 году в Москве это поучительное толкование, которое он позже отметит в своем Житии, так же как и другое происшествие, якобы чудесное, с шубой и с шапкой[828]. Как в посещении ангела в Андрониковом монастыре, так и в происшествии с рубашкой не было никаких апокрифических подробностей; между тем со временем атмосфера чуда стала ощущаться все более и более. Аввакум остался еще недели две в Андрониковом монастыре. Наверное, в это время он исцелил одержимого из Ткац кой слободы (Хамовников), находившегося на покаянии за пьянство. Он исцелил его одними своими молитвами и запретил ему говорить об этом с кем бы то ни было, как это часто делал Христос. Поэтому об этом ничего не знали, и судьба его не изменилась[829]. Аввакум продолжал быть отрезанным от внешнего мира: одно письмо Неронова к нему не дошло. Он даже был разлучен с семьей: 14 сентября он еще не знал, что у жены его родился 6 сентября сын, названный накануне Корнилием[830].

15 сентября должен был произойти обряд лишения сана. Утром Аввакум был отведен в собор; телега его повстречалась с большим крестным ходом, который направлялся из Кремля в Сретенский монастырь, ибо в этот день был праздник Владимирской иконы Божией Матери[831]. Как тяжело! Во время начала обедни осужденный оставался на пороге церкви. Наконец, его ввели для страшного момента. Но вдруг царь сжалился над своим любимым протопопом: видели, как он сошел со своего трона и направился к патриарху, чтобы с ним поговорить. Аввакум получил помилование. Он не был расстрижен[832]. Ему оставили его звание и даже условия его ссылки были смягчены. Его выслали даже не на Лену, но в Тобольск, в распоряжение архиепископа Симеона. Этот последний, подобно всем его предшественникам, как раз в письме, полученном в феврале, требовал священников добродетельных и усердных[833]: Сибирский приказ сообщил Симеону, что ему присылают бывшего протоиерея из Юрьевца с его семьей, чтобы он его использовал в Тобольске или в другом месте[834]. На следующий день или в один из последующих дней Аввакум и Анастасия, а равно их дети: Иван, Агриппина, Прокофий и последний, которому было только около десяти дней, вместе с племянницей Мариной, в сопровождении казаков Иродиона Иванова из Енисейска и Ивана Степанова из Тюмени, вдобавок с тремя стрельцами из Москвы, которые должны были их сопровождать до Ярославля, направились по большаку в ссылку[835].

Еще раз жизнь Аввакума была разбита, на этот раз еще сильнее. Теперь не только он был побежден, но были побеждены и его собратья, к которым он примкнул с самого начала своего священнического служения. Из первых вдохновителей движения против старой веры был один Никон, автор разгрома, жестокий тиран, еретик, предтеча антихриста; второй – духовник Стефан, который выказал себя поразительно слабым; то был друг и утешитель лишь втайне, который не оказывал никакого сопротивления патриарху. Третий был царь – его поведение было полной загадкой. В тяжелые моменты он, как бы случайно, отсутствовал: когда Неронов был арестован, он производит смотр на Девичьем поле. Но через два дня он уже пировал с Никоном[836]. Он присутствовал при низложении Логгина и Даниила, но его выступление, вполне благосклонное по отношению к Аввакуму, разве не было признаком того, что надменный патриарх не предупреждал царя, а ставил его перед уже принятыми решениями? Царь был верен своей дружбе, но он был как бы околдован тем, кто вырвал у него эту дьявольскую клятву послушания патриарху. Что касается других, то наилучшие – Неронов, Даниил, Логгин, даже сам Аввакум – были арестованы, высланы, лишены священнического сана. Кое-кто смог найти приют у друзей, менее уронивших себя в глазах власти, как, например, Лазарь – в монастыре св. Саввы[837] у Никанора. Кружок боголюбцев, рассеянный на все четыре стороны, перестал существовать.

Но уже вид жертв внушал участие к их судьбе: прежде чем отправиться в Сибирь, Аввакум встретил сочувствующую душу: то был Третьяк Васильев, прозываемый Башмак[838]. Этот старый, живший в Сибири приказный человек, хорошо образованный, был так тронут, что спустя несколько месяцев он ушел в Чудов монастырь и позднее также пострадал за старую веру.