V Перевод. Перед собором 1667 года. Страдания Лазаря и Епифания и приговор о ссылке

5 сентября[1398] небольшой отряд – один десятник и три стрельца из полка Ивана Зубова, на этот раз под командованием Григория Салова[1399], с заключенным выступил за стены монастыря св. Пафнутия Боровского. «И как к вам ся наша великаго государя грамота придет и протопопа Аввакума к вам привезут, и вы б ево Аввакума приняли и велели посадить в тюрму и приказали ево беречь накрепко с великим опасением, чтоб он с тюрмы не ушел и дурна никакова б над собою не учинил, и чернил и бумаги ему не давать и никого к нему пускати не велеть, а корму давать, как и прочим колодником». Таков был наказ, данный игумену Парфению и его братии[1400]. Вместо того чтобы попасть под амнистию 27 августа, Аввакум подвергся усиленному наказанию.

Какая была бы одержана победа, если бы удалось сломить его сопротивление! И какое облегчение было бы для царя, если бы его политика и его чувства могли действовать заодно! Закованный в цепи, без света, в тюрьме, воздух которой был отравлен, ибо его никогда не выпускали, Аввакум не имел даже нравственного покоя. 12 сентября некий дьякон, вдовец, бывший пушкарь, по имени Василий Васильев пришел его увещевать с тетрадями, полными богословских текстов[1401]. После этого Аввакуму предоставили несколько недель передышки.

Столь желанные приглашенные, святейшие вселенские патриархи Антиохийский Макарий и Александрийский Паисий были на пути в Москву. Приняты они были торжественно; состоялось это в пятницу 2 ноября, в этот день шел снег и было ветрено. 5 ноября они тайно совещались с царем с 5 ч. до 10 ч. вечера; тогда-то, очевидно, и был установлен порядок работы собора. 7 ноября начинались совещания с русскими иерархами[1402]. Немедленно перед архиереями предстал поп Лазарь, который, будучи только недавно привезен из Пустозерска[1403], не мог появиться перед собором 1666 г. Но произошел непредвиденный случай. Лазарь предло жил прибегнуть к суду Божьему: «Пошлите меня на костер; если я сгорю, ваши новые книги правы; если же не сгорю, то правы старые книги». Смущенные греки отказались продолжать прения и спросили совета у царя. Царь не принял никакого решения[1404].

Подготовительные совещания следовали одно за другим. Новый собор открылся 1 декабря судом над Никоном: 12 декабря приговор о низложении был прочтен бывшему патриарху его прежним любимцем Иларионом Рязанским. Теперь предстояло перевести осужденного в назначенное ему место покаяния, очень бедный монастырь Вологодской области, именно Ферапонтов монастырь. Туда он прибыл только 21 декабря. Все это дело, впрочем, не обошлось и без споров[1405].

Ввиду того, что собор 1666 года одобрил реформы Никона, восточным патриархам, логически рассуждая, оставалось только утвердить приговор 1660 года, исполнение которого не было осуществлено из-за колебаний царя, и затем избрать нового патриарха. Однако сочли нужным снова начать весь процесс, добавив к прежним жалобам новые, которые сводились к следующему: Никон неправильно критиковал царскую власть, он написал, что митрополит Филипп был замучен царем Иоанном, назвал Уложение безбожным, жаловался, что царь Алексей назначает епископов, созывает соборы и судит духовных лиц, негодовал, что иерархи и монастыри должны доставлять государству людей, деньги и зерно, выразил свое мнение, что царь угнетает и разоряет народ.

Осуждение Никона означало и осуждение его великой идеи: господства патриаршества над государством, его абсолютной власти в делах религиозных и его права наблюдать за гражданскими делами. Это осуждение подтверждалось и осуждением епископов, которые утверждали тот же принцип, независимо от Никона, основываясь на словах Иоанна Златоуста, что «священство выше всего, как дух выше тела». Эти епископы были Павел и Иларион: из-за своих заблуждений «никонианских и папистских» они были отлучены и с них не спускали глаз. Собор, правда, определил, что каждая из двух властей была верховной в своей области, но Лигарид и два патриарха столько раз утверждали во время прений, что ослушание царю наказуемо анафемой, что царь – святой, что царь – Бог, что это определение в действительности означало не что иное, как то, что «гражданская власть превыше всего»[1406].

Ревнители благочестия хотели поднять достоинство священства настолько высоко, чтобы оно распространяло свое духовное влияние и на гражданскую власть; Никон же извратил эту мысль, облекши ее в материальную оболочку; из-за этого оказывалось, что священство бессильно, как только оно покидало свою узкую область, притом еще слишком слабо очерченную и могущую быть произвольно суженной гражданской властью; гражданская же власть отныне находилась вне поля религии. Неважно было, что было упразднено государственное управление церковным имуществом и что архиереи были освобождены от своих гражданских дьяков; это была смехотворная цена, которую государство платило за свое освобождение от церковной опеки[1407].

Споры заняли январь месяц вплоть до 25-го числа. В четверг 31 января, собор избрал патриархом всея Руси Иоасафа[1408], бывшего архимандрита владимирского Рождественского монастыря, в данный момент возглавлявшего Троице-Сергиев монастырь, нигде ничем себя не проявившего; его посвящение задержалось из-за болезни Паисия Александрийского до 10 февраля[1409]. Затем собор разрешил разные вопросы, как перекрещивание католиков, которое было категорически воспрещено[1410], а после этого наступили праздничные дни Пасхи, выпавшей на 7 апреля. И только потом перешли к обсуждению старой веры.

20 апреля Никанор, который, наконец, сдался на приглашение царя[1411], представил письменное удостоверение своего полного подчинения[1412]. 21 апреля поп Амвросий, дьякон Пахомий и соловецкий монах Никита поступили так же и даже обещали вернуть церкви отпавших. Они были прощены. Бывший поп Никита из Суздальского кафедрального собора был также опять присоединен к церкви[1413]. Подобно тому и Неронов, неизвестно только когда, изложил свое исповедание веры по-новому, на этот раз полное и окончательное[1414]. Этот собор с тремя присутствовавшими патриархами, представлявшими всю восточную церковь, был, казалось, еще более внушителен, чем предыдущий.

Чтобы покорить Аввакума, пустили в ход всяческие способы нажима. 4 декабря игумен Парфений лишил его в течение трех дней его скудного пайка и перевел его в ледяную темницу. Его и без того уже суровый режим сделался еще более суровым. Келарь Никодим, который до сего времени был с ним довольно мягок, стал, без сомнения получив на то приказ, напротив – жесток: все отдушины были наглухо закрыты лубьем и законопачены, и протопоп испытал весь ужас погибнуть от удушья. И только Иван Камынин, прежний воевода Верхотурья, вернувшийся теперь на Русь и живший в своих владениях, пришел навестить своего старого друга; увидев все, он чрезвычайно разгневался и своими руками сорвал со слухового окна все, что мешало проникновению воздуха. Этим он прекратил мучения протопопа. Так как он был вкладчиком монастыря, то с его волей пришлось посчитаться. Однако когда в честь Великого дня Пасхи Аввакум попросил позволения подышать воздухом и посидеть у порога, то келарь ему и в этой милости отказал. На этот раз он был чудесным образом отомщен. На следующий же день Никодим смертельно заболел; ночью в видении Аввакум поставил его на ноги; во вторник же утром он, действительно, выздоровел. Никодим пришел поблагодарить его и благодарил без конца, несмотря на то, что Аввакум говорил, что он не при чем. Никодим просил у него прощения, просил взять его под свое руководство: «Как мне жить теперь во Христе?» Аввакум посоветовал ему не покидать официальной церкви, ни даже своей службы келаря, но хранить втайне старое благочестие.

После этого не могло быть и речи о суровом режиме для него. Все монастырские жители искали благословения человека Божия. Стража его превратилась в его соучастников. Когда приходили его навещать, то стража делала вид, что она ничего не знает. Пришли повидать его и его дети. Федор, юродивый Христа ради, приходил к нему за советами. В момент отъезда Аввакума на Мезень Федор был принят Морозовой в ее хоромах, но он вовсе не пожелал жить взаперти; он чувствовал после решения собора 1666 года, что его преследуют по двум линиям: как сторонника старой веры и как юродивого. Он ведь был уже однажды арестован, послан на покаяние в Рязань, изведал хлесткий кнут Илариона. Ему удалось убежать чудом, но перед ним теперь вставал вопрос: надо ли продолжать юродствовать, ходить в одной рубашке или же, может быть, начать одеваться, как все люди? Аввакум приказал ему одеваться обычным образом и скрываться[1415].

Мучения, которым предавали Аввакума, как было ясно, не достигали никакого успеха; тогда перешли к увещаниям. 30 апреля Аввакум снова увидел вдового дьякона, но этот странный посланник оказался пьян и хотел его убить. 30 апреля Аввакум был привезен в Москву[1416] и оставлен сидеть на цепи в подворье монастыря св. Пафнутия Боровского[1417]. Много раз совершал он путь через весь Китай-город с Посольской улицы в Чудов монастырь. 3 мая, по приказу царя, накануне уехавшего в Коломенское, архимандриты Иоаким и Сергий увещевали его снова и старались соблазнить его: все было безрезультатно! Что могли сделать эти новоиспеченные архимандриты, первый от Чудова монастыря, второй от Ярославского Спасского монастыря, первый – бывший военный, скорее слепо преданный порядку и дисциплине, чем вере и милосердию, второй же – своего рода ренегат, еще в прошлом году бывший в прекрасных отношениях с дьяконом Федором! 11 мая по приказу царя и патриархов последовали со стороны тех же лиц те же самые увещания[1418]. Хорошо было бы, прежде чем подтвердить приговор против старой веры, объявить о подчинении Аввакума! Но свидание было бурным: Аввакум не уступал. «Грызлися, что собаки, со мною власти», – писал он потом. Но надо было переходить к другим вопросам: 13 мая собор снова повторил анафему упорствующим. Затем он уточнил даже то, что только подразумевалось в 1666 году[1419], а именно что осуждение касалось не только неповиновения, но и старых обрядов как таковых, названных еретическими. Теперь не было больше спасения, невозможны были никакие прения: были определены две церкви, одна бесспорно ложная, другая истинная.

Это постановление могло только укрепить Аввакума в его убеждениях. 17 июня решено было, чтобы все упорствующие предстали перед собором. И перед собором, во всем его полном составе, Аввакум был более тверд, чем когда-либо. Попытались «открыть ему глаза» элементарными доводами, благодаря которым удалось так хорошо убедить других. Но после короткого обмена репликами он перешел в наступление: «Вы, патриархи, говорите, что де я один остался творить крестное знамение двумя перстами. Но до Никона вся Русь крестилась двумя перстами, и Стоглав тому порука. И как смеете вы представлять православие, вы, которые находитесь под мусульманским игом. Вы, русские, говорите, что наши рус ские святые глупы были и неученые, как-де можно им верить? Они грамоте не ведали – однако ж греки приходили у них поучаться благочестию».

Среди русских самыми ожесточенными были Павел и Иларион. Это они, эти ученые мужи, кричали: «Наши святые глупы были». Иона Ростовский ограничивался тем, что сидел с важностью, «как будто он знает что-то». Тут Аввакум перешел на брань.

Такого рода дерзость в устах человека, надлежащим образом осужденного и отрешенного от церкви, вызвала целый вой. Аввакум же стал еще сильнее «лаять», как гончая собака. Он довел их до бешенства, закончив речь словами: «Чист есмь аз, и прах прилипший от ног своих отрясаю пред вами, по писанному: лутче един творяй волю Божию, нежели тмы беззаконных!» Беззаконные! Это слово было оскорблением, брошенным в лицо всему собору. Патриархи, которым все переводил архимандрит Дионисий, епископы с Иларионом и Павлом во главе, архимандриты – все бросились на богохульника. Он погиб бы под их ударами, если бы не начальник Судного приказа Иван Калитин, который увел его. Может быть, в этот самый момент Иоаким сжалился над ним и дал ему испить квасу.

У двери церкви, где происходило заседание собора, Аввакум нашел возможность пристыдить своих противников: «А вы, убивше человека, как литоргисать станете?» Тогда иерархи сели. Аввакум же лег у порога, показывая тем самым, что он не участвует в соборе и, вместе с тем, что он насмешливо перед ними уничижается, и сказал «Мы уроди Христа ради! вы славни, мы же бесчестни! вы силни, мы же немощни!» Его опять привели. Приступили ко второму вопросу, к вопросу об аллилуие. Ему, очевидно, попытались доказать, что житие Евфросина Псковского не имеет никакого значения; он же ответил словами Дионисия Ареопагита. Изо всех только один этот человек, человек, измученный заключением в тюрьме, продолжавшимся целый год, остался непокоренным. Келарь Чудова монастыря, ученый монах Евфимий заключил с досадой: «Прав-де ты – нечева-де нам болши тово говорить с тобою»[1420].

В своей тюрьме Лазарь пережил немало душевных невзгод. Сначала, по-видимому, он пользовался некоторой свободой передвижения. Но затем он познал всякого рода жестокое обращение: оскорбления, удары, цепи на шее и на ногах. Тогда он соблазнился желанием предложить царю компромисс: соблюдать молчание, только бы ему оставили старые книги. Но в субботу на пятой неделе Великого поста, 23 марта 1667 года, он видел во сне пророка Илию, который приказал ему пристыдить еретиков[1421]. Тогда к нему вернулось мужество. Выступая перед собором, он сыпал упреками и издевался. Он был отлучен.[1422].

Был и другой непримиримый сторонник старой веры, который недавно только объявился: то был инок Епифаний. Прошлый год, когда он был на Водле, ему явился архимандрит Илия и приказал ему написать царю, чтобы уничтожить заблуждения и вернуть его к истинной вере. Тогда он сказал своему собрату по скиту: «Брат Корнилий, пойдем-ка в Москву никонианское беззаконие обличать и за веру пострадать. Время пришло действовати». Он постился шесть недель, дошел почти до смерти из-за истощения, чтобы узнать от Бога, истинно ли было их намерение. Затем он, положив себе на грудь свою вдохновенную челобитную, отправился в путь. Он хотел спасти царя! Он был арестован, как и другие; его убеждали, но он ничего и слушать не хотел. Он предстал перед собором 17 июня и был предан анафеме[1423]. С тех пор неведомому никому иноку предстояло разделить участь людей самых выдающихся, духовных лиц, исповедовавших старую веру.

Царь, уехавший 14 июня в свое село Преображенское, вернулся 19-го, чтобы узнать, что случилось с Аввакумом, и посовещаться с патриархами; вечером того же дня он вернулся обратно[1424].

В один из следующих дней полуголова с тридцатью стрельцами прибыли, чтобы забрать узников и отвести их на Воробьевы горы[1425]. На Епифания и Лазаря, только что расстриженных, тяжело было смотреть. Аввакум был счастлив, что наконец-то вместе с ним были братья по вере. Он, конечно, познакомился с Епифанием и предвидел в этом простом и чистом человеке, воодушевленном единственно только духовными дарованиями, своего будущего духовного наставника.

Воробьевы горы возвышаются на юго-западе от Москвы, в двух верстах от Кремля; у подножья их, за рекой, виднелись золоченые купола Новодевичьего монастыря. Великие князья оценили красоты этой возвышенной и покрытой яркой растительностью местности. Иоанн III построил себе там загородный дом, который Василий расширил, превратив его в дворец, затем сгоревший и подвергнутый перестройке. Алексей же был вообще большим прожектером и любил создавать образцовые хозяйства: он разбил вокруг дворца два плодовых сада, фрукты из которых продавала казна[1426].

Узники мало что могли видеть от этой прекрасной природы: они были снова разлучены и помещены в разные места заключения; за ними был учрежден беспрерывный надзор; ночью у них зажигали свечи. Стрельцы исполняли свою функцию надсмотрщиков по совести, не отпуская узников ни на шаг. Они, однако, одновременно буквально лезли из кожи вон, чтобы оказать им дозволенные услуги. Это были грубые люди, которые пили и ругались, но инстинктивно чувствовали моральное превосходство узников, которое они и уважали. Протопоп чувствовал себя с ними ближе, нежели с резонерами-монахами в греческих клобуках. Он обрел бы среди этих стрельцов духовных чад, если бы этот короткий отдых не был вскоре прерван[1427]. 26 июня к нему явилось целое посольство от царя. Глава его – Тимофей Марков увещевал Аввакума вежливо и вместе с тем сентиментально: этот посланник был не только дьяком Конюшенного приказа, но одновременно и наперсником Алексея, его правой рукой в Тайном приказе; он же был и организатором Измайловского поместья[1428]. Религиозные доводы были поручены посланнику, который был не кто иной, как Неронов. То было жестокое свидание, поразившее Аввакума в самое сердце! Его старый духовный наставник, которого он все еще продолжал любить, человек, о котором он, невзирая ни на что, не позволил сказать ни одного дурного слова, – пришел убеждать его, чтобы он отрекся от своей веры! Много было тут сказано друг другу крепких слов, много было крика, о чем впоследствии оба не могли вспоминать без стыда. Позднее, дополняя рассказ об этом периоде своей жизни в Житии, Аввакум предпочел умолчать о Неронове и назвал только Тимофея.[1429] После этого скандала он почувствовал необходимость облегчить себя и написал царю дружеское послание, посылая ему и его семье свое благословение. Он поручил отнести это письмо сотнику, своему стражу Ивану Лобкову[1430].

30 июня узники были отвезены на Андреевское подворье: оно находилось на берегу Москвы-реки, но ближе к городу. Это был тот самый знаменитый учительный монастырь, который был некогда основан Ртищевым, чтобы поселить там киевских ученых. Узников заперли в конюшне. Тут снова возобновились увещания, по крайней мере в отношении Аввакума. 4 июля его навестил Башмаков: теперь Аввакума обрабатывал сам ловкий начальник[1431]. Отсюда заключенных перевезли в Са вину слободку, все в том же районе, но на другом берегу Москвы-реки, ближе к Новодевичьему монастырю[1432]. Оттуда же 20 июля их снова направили в Николо-Угрешский монастырь. Может быть, эти постоянные переводы делались со специальной целью подействовать на нервы узников? С другой стороны, может быть, они были и результатом растерянности царя, который не знал, на что ему решиться. 22 июля бедный Алексей, ободренный посланием Аввакума и все-таки надеясь на невозможное, послал в Николо-Угрешский монастырь Юрия Лутохина: этот стрелецкий голова, также прикомандированный к Тайному приказу, не был, по всей видимости, лишен дипломатических способностей, так как ему часто доверяли такого рода поручения[1433]. Свидание было по крайней мере миролюбивым. Царь Алексей передал Аввакуму через Лутохина: «Разсудит де, протопоп, меня с тобою праведный Судия Христос». Он просил у отлученного молиться за него, за его жену и детей! Говорили они и о том, и о сем[1434].

Но на соборе царь отрекся от Аввакума. Ночью с 4 на 5 августа его с его соузниками снова привезли в Москву, на подворье Николо-Угрешского монастыря на Покровке, близ Ильинских ворот Китай-города. Там их передали трем архимандритам, тому же самому Сергию Ярославскому, Иосифу Хутынскому из монастыря близ Новгорода и Филарету Владимирскому[1435]. Этот последний был родом из области, давшей Руси великих подвижников благочестия. Он родился в окрестности монастыря св. Макария, там, будучи юношей, он принял монашество; в 1658 году он заступил место Илариона в Печерском монастыре в Нижнем Новгороде, затем был назначен в ноябре 1659 года архимандритом в Рождественский монастырь во Владимир, где он и принимал восточных патриархов, направлявшихся в Москву, и снискал их благоволение[1436]. Он сделался, может быть по убеждению, а может быть из-за честолюбия, ярым противником старой веры. На этот раз дело шло о некоторого рода официальном собеседовании, касавшемся спорных вопросов: настаивали, чтобы узники подписались под особой бумагой, после чего им обещали свободу. Собеседование было прервано, но затем продолжено. В конце концов Аввакум передал допрашивавшим «сказку», написанную его рукой[1437], без сомнения, совершенно отличную от той, которую у него требовали. Лазарь и Епифаний сказали, что у них уже взяли «сказки» об их правоверии; первый из них, очевидно, подразумевал под «сказкой» свою челобитную; второй – свиток, переданный Трофимовым.

Тогда на них стали напирать еще настойчивее, еще чаще увещать. Ночью 8 августа к ним опять пришел Башмаков. 10 августа пришел еще какой-то архимандрит и Артамон Матвеев. В особенности донимали Аввакума. Все они повторяли слова царя: «Протопоп, ведаю-де я твое чистое и непорочное и богоподражательное житие, прошу-де твоево благословения и с царицею и с чады, – помолися о нас!» «Пожалуй-де послушай меня: соединись со вселенскими теми, хотя небольшим чем!» Аввакум, растроганный, плакал, но отвечал: «Аще и умрети ми Бог изволит, с отступниками не соединяюся. Ты, реку, мой царь (…) Я, реку, не сведу рук с высоты небесныя, дондеже Бог тебя отдаст мне!»[1438]

11 августа, уже в Чудовом монастыре, Павел Крутицкий и Иларион Рязанский, старый друг его детских лет, снова принялись его увещать. 11 августа архимандрит Чудова монастыря Иоаким тоже пришел к нему.

22 августа Артамон пустил в ход добрые чувства, и слезу, и угрозы: над последним Аввакум смеялся. 23 августа Артамон снова вернулся к Аввакуму в сопровождении нового лица, известного киевского монаха «философа», Симеона Полоцкого. Они оба повторили свое посещение 24 августа. Оба эти поклонника современного Запада – первый по преимуществу из-за материальных благ, другой из-за своих богословских знаний и стихотворений – были менее всего способны понять душевное состояние такого человека, каким был Аввакум. С Иларионом, сыном попа, с Павлом, бывшим протопопом, все было общее, исключая богословские разногласия. С Симеоном же даже самый язык был чуждым. Это были два противоположных мира, которые тут столкнулись. Однако свидание, благодаря красноречию и диалектике Симеона, было все же продолжительным. Через некоторое время он подытожил следующим образом свое впечатление: «Столь острый ум! Но, к сожалению, какое бесконечное упорство! И какое невежество в отношении научных знаний!» Аввакум же ответил на это суждение «учителя» чисто мужицкой манерой: он плюнул на пол и сказал: «Сердит я есмь на диявола, воюющаго в вас, понеже со дияволом исповедуеши едину веру и глаголеши, яко Христос царствует несовершенно, равно со дияволом и со еллины исповедуеши во своей вере» (это относилось к словам «несть конца» вместо новой формулировки «не будет конца»). Артамон тоже много говорил и приводил новые доводы, близкие ему как военному: «Смотри, как бы тебя не казнили, если будешь упорствовать!» Аввакум на это ответил: «Смерть мужу покой есть, смерть грехом опона, не грози мне смертию; не боюсь телесныя смерти, но разве смерти греховныя». Тогда Артамон перешел на кротость: «Что, стар, сказать государю?» – «Скажи ему мир и спасение и телесное здравие!» Затем Артамон, пораженный таким спокойствием и величием, низко поклонившись Аввакуму, удалился, очевидно, уже после Симеона. Аввакум думал, что он был искренне тронут, может быть, даже потрясен. Он захотел заронить в его душу несколько слов, способных умиротворить ее, и сказал: «Ты ищешь в словопрении высокие науки, а я прошу у Христа моего поклонами и слезами: и мне кое общение, яко свету со тмою, или яко Христу с велиаром». Но Артамон ограничился тем, что пробормотал сквозь зубы: «Нам-де с тобою не сообщно»[1439].

Другие узники были объектом таких же уговоров[1440], не менее тщетных. К Лазарю и Епифанию посадили еще двух: Никифора и Федора.

Первый был бывший симбирский протопоп. Патриархи Макарий и Паисий, проезжая через этот город в середине сентября 1666 года, воспользовались своим пребыванием, чтобы обследовать местные церкви. Новые обряды там не были в почете[1441]. Никифора сочли за это ответственным. Уличенный в «непослушании», признанный отступником в том, что касается троеперстия, так же как виновным в том, что не совершал богослужение по новому Служебнику, он был низложен, расстрижен и заключен в тюрьму[1442]. Ввиду того, что это быстрое осуждение все-таки требовало и подтверждения, патриархи потащили его с собой в Москву. Там он выказал себя «закоренелым еретиком» и был осужден на ссылку.

Федор был тем самым бывшим дьяконом, который раскаялся и затем снова впал в «раскол». Он находился на Крутицком подворье около двух месяцев, затем был переведен, с момента приезда патриархов, в Покровский монастырь[1443]. Но, узнав там о всех унижениях, которым Никита должен был подвергнуться, прежде чем вновь присоединиться к церкви, он предпочел от всего отказаться. Поэтому около апреля или мая 1667 года он оставил свою келью, взял жену и детей и скрылся подальше от столицы[1444]. Освободившись от принуждения, он вернулся к старой вере. Свобода его длилась недолго: были пущены в ход особые приказы о его пресле довании, друзья беглеца были допрошены и арестованы, верующие, может быть, также выказывали мало доверия отступнику: Федор сам отдался в руки властям. Это был для него лучший исход. Его будущее поведение оправдало его более надежным образом, чем то небольшое сочинение, которое он написал, чтобы попытаться объяснить свое отступничество[1445]. Дело его рассматривалось собором 4 августа, наверное, он на нем не присутствовал[1446], но судьба его не была решена сразу. Он оставался заключенным в Богоявленском монастыре, в подземелье[1447].

И наоборот, дело Аввакума, Никифора, Лазаря и Епифания было решено царем 26 августа: для них всех был вынесен приговор о ссылке их в Пустозерск, и сверх того двум последним казнь, обычная для богохульников, – урезание языка. Никифор был избавлен от этого наказания, очевидно, из-за своего возраста, а Аввакум благодаря заступничеству царицы. Осужденным была предложена еще одна последняя возможность спасения: если только – так было сказано в приговоре – они испросят прощения у святейших вселенских патриархов и у всего собора»[1448].

Рано утром 27 августа Аввакум и Никифор были взяты и увезены во весь опор за тридцать верст от Москвы, в Братошино, первую остановку царей, когда они отправлялись на паломничество в Троице-Сергиев монастырь: там был дворец и караульное помещение[1449]. В то же самое время Лазарь и Епифаний были с большой поспешностью отведены головой Василием Бухвостовым и его стрельцами на место казни; это была обширная площадь, именовавшаяся Болотом, между Москвой-рекой и ее южным рукавом. Им была быстро зачитана их вина перед церковью; им напомнили о долгой снисходительности к ним собора и об их упорстве, наконец, их отлучили и передали гражданским властям; наконец, им объявили вынесенный царем и боярами приговор. На месте были две плахи и два заранее приготовленных топора: палачи сделали свое дело.

Прежде всего палач взял в клещи язык Лазаря и обрезал его так, что от него остался, однако, кусок[1450]. Сразу же он потерял много крови, выплю нул наполнявшую ему рот кровь и затем заговорил «ясно и чисто, без всякого затруднения»; своей правой залитой кровью рукой он благословил присутствующих. Позднее он сказал, что пророк Илия велел ему таким образом исповедовать истину. Епифаний подвергся такой же казни, но говорить не смог. Сейчас же после этого обоих посадили на тележку и увезли во весь опор из Москвы. Их повезли кружным путем, сначала к Калужской заставе, на юг, затем громадным обходным путем, позади монастырей Симонова, Новоспасского и Андроникова, через слободы и поля, чтобы, наконец, достичь на севере дороги к Сергиеву посаду и Переславлю: там, пересадив претерпевших казнь в почтовые повозки, повезли их в Братошино. Лазарь не переставал двигать своей кровоточащей рукой. Епифаний, потерявший меньше крови, но рана которого заживала менее быстро, мучился невероятным образом от боли и от жгучего сокрушения: «Если бы я остался в монастыре или в своем скиту, у меня был бы цел мой язык»!

В Братошине все четверо ссыльных встретились. Там они оставались три дня, в разных избах, но которые все же сообщались между собой. Лазарь рассказал Аввакуму о казни на Болоте, «с веселым лицом, улыбаясь». Епифаний улегся на печь и все время вздыхал: «Хотел я спасти царя, а сам погиб. Не могу и выразить, что хотел бы сказать. Как теперь жить буду?» Затем он поднялся, сел на скамью. Аввакум видел его в этом состоянии; видел его бескровные губы, закрытый рот, весь он был в слезах. Это посещение придало Епифанию несколько бодрости: он принялся промывать образ Божией Матери, думая робко: «Если бы через Ее заступничество я смог бы говорить!» И тут он вдруг почувствовал, как у него глубоко во рту вырос язык, вплоть до зубов, и, произнеся благодарение Богу, он заговорил ясно.

Аввакум дал волю своим чувствам в письме к верующим:

«Аз, грешный Аввакум, не сподобихся таковаго дара; поплакав над ними, перецеловав их кровавыя уста, благодарив Бога, и яко сподобихся видети мученики в наша лета, и зело утешихся “радостию велиею” о неизглаголемем даре, яко Лазар светло глаголаше и яко отцы и братия моя пострадали Христа ради и Церкви ради. Хорошо так и добре запечатлели, со исповеданием кровию, церковную истинну! Благословен Бог, изволивый тако!

Ну, светы, молите о нас, а мы, елико можем, о вас. Посем от нас вам мир и благословение. И мученики вам, мир дав и благословение, челом бьют».

Он кончал свое послание, когда стрелец пришел и сказал ему от имени Епифания: «Не кручинся-де обо мне; мне-де дала язык Пресвятая Богородица, говорю-де и аз благодатию Божиею». Аввакум прибежал к нему в избу. Епифаний вскричал, увидев его: «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу» и, как пишет Аввакум, прочая – «ясно во услышание всем». И оба они, вместе, в порыве радости и благодарности запели хвалебную песнь Богородице: «Достойно есть, яко воистину блажити Тя, Богородице». После этого Епифаний смог подробно поведать о своем злострадании. Аввакум же поспешил дополнить свое послание, которое он закончил следующими словами:

«О, великое Божие милосердие! Не вем, что рещи, но токмо: “Господи, помилуй!” И Дамаскину Иоанну по трех днех рука приросла, а новым сим мучеником Христовым – Лазарю в той же день язык Бог даровал, а старцу во второй день. Дозде Аввакум».

Это послание было сейчас же доставлено в Москву[1451], где оно способствовало чрезвычайно необходимому утешению небольшой пастве, безутешной от отречений, устрашенной мучением своих пастырей. Бог за нас, что нам преследования, когда нам помогают подобные чудеса!