II Соловки в открытом возмущении

Вновь прибывший, возможно, и не привез важных новостей из Москвы, но он не мог не знать, так как ехал через Холмогоры, об открытом мятеже на Соловках.

Уже в течение многих месяцев положение там было напряженным. Варфоломей мог дать собору 1666 года полное удовлетворение и воздержаться от подачи челобитной, испрашивавшей по крайней мере для Соловков сохранение прежних обрядов[1483]. Он мог сам трусить и колебаться. Это никоим образом не изменяло настроений огромного большинства монахов и даже по существу могло лишь побудить их к требованию его замещения более преданным настоятелем. Под предлогом разного рода преступлений, грехов и лихоимства умолили царя его низложить и назначить архимандритом Никанора, уже избиравшегося в 1653 году, либо ризничего Вениамина[1484]. То были верные сторонники старой веры. Не ожидая более ничего, заменили келаря Савватия, друга Варфоломея, Азарием.

С другой стороны, если Москва и не хотела ничего форсировать, у нее не было и намерения уступать в самом главном. 11 июля было подписано повеление, призывающее всех монахов безоговорочно подчиниться собору, строптивые же будут, как было сказано, объявлены отлученными от церкви. Они обязаны были строго повиноваться царскому посланцу под страхом самой тяжкой кары[1485]. Этим посланцем был архимандрит Сергий из Ярославля, которому было поручено осведомиться о жалобах, высказанных против Варфоломея, и получить согласие крупнейшего монастыря принять реформы. Он отправился в путь 14 августа во главе многочисленной свиты из духовных лиц и в сопровождении сотника Елисея Ярцева и десяти стрельцов, высадившихся на Соловках 4 октября 1666 г.[1486]

Комиссию по расследованию ждали. Встречена она была сразу же очень плохо. До всяческих переговоров отправили в Москву послание, в котором под видом просьбы легко можно было прочесть твердое решение ничего не изменять в унаследованных от святых Зосимы и Савватия обрядах. Послание сопровождалось угрозой покинуть монастырь, который ведь являлся также и пограничной крепостью. К этому посланию приложили руку все семьдесят монахов, умевших писать, остальные заставили грамотных расписаться за них; таким образом, единение в борьбе за старую веру теперь было полным[1487]. Это стало особенно хорошо видно, когда 6 октября собрался большой монастырский собор для прений с Сергием в присутствии всех жителей монастыря – итого, тысячи человек. Чтение официальной грамоты вызвало восклицания: «Мы де указу великого государя послушны и во всем ему, великому государю, повинуемся, а повеления о Символе веры и о сложении триех первых великих перстов к воображению креста Господня на лицах наших, и трегубыя аллилуии (…) и о новоизданных печатных книг (…) не приемлем, и слышати не хотим, и готовы все пострадати единодушно». Затем слово взял Никанор: «То де учение, что велят крестится тремя персты, есть предание латынское, печать антихристова, – и велел всем того отнюдь не примать, – а я де за всех вас готов к Москве ехать и пострадать». Своими одобрительными восклицаниями все скрепили этот отказ. По просьбе Сергия для обсуждения с ним каждого пункта был выделен иеромонах Геронтий, но всеобщий шум вскоре прервал беседу[1488]. После того как все разошлись, Сергий получил письменное заявление, в трогательных словах заверяющее о повиновении и преданности Соловков царю; оно, однако, заканчивалось так: «Аще ли великий государь царь на нас грешных фиял гнева своего излиет, лучше нам убогим временною смертию живот во веки получить, нежели началников своих, преподобных отец наших Зосимы, и Саватия, и Филиппа митрополита московского и всея Руси, и прочих святых предания оставити»[1489]. 11 октября великое посольство с поникшей головой покинуло непокорный остров.

После этого, за исключением одного путешествия Никанора[1490], связь между Соловками и Москвой была почти прервана; так продолжалось вплоть до приезда нового посольства. То был уже новый архимандрит, назначенный царем[1491], бывший начальник соловецкого подворья в Москве – Иосиф; с ним были Варфоломей, который должен был ввести его в должность, и Никанор, который после своего раскаяния добился возвращения в свой монастырь[1492]. Первые двое высадились на одном из островов архипелага 14 сентября 1667 года. Монашеский собор тут же предупредил их, что, если они будут служить по старым обрядам, их охотно примут, если же нет, то в них не нуждаются. На следующий день все монахи, с келарем во главе, отправились к Иосифу. Так как он объявил себя в единении с собором, то они его захватили силком и увели скорее как пленника, чем как настоятеля. Затем они тут же разнесли те тридцать девять бочонков водки и пятнадцать бочонков пива и меда, которые тот привез из Вологды. Собрание, состоявшееся 16 сентября, было более чем бурным: Варфоломея чуть не разорвали на куски. Монахи отказались подойти под благословение Иосифа; их представитель новый казначей Геронтий прочел составленные им писания, где старая вера искусно оправдывалась; он даже отказался посмотреть новые книги, привезенные из Москвы. Иосиф должен был ограничиться тем, что подал в Москве короткое переданное ему заявление: «Повели, государь, нам быти в той же нашей старой вере, в которой (…) вси благоверные цари и великия князи (…) и вси святии отцы угодили Богу. Аще ли ты (…) нам в прежней (…) в старой вере бытии не благоволишь (…), милости у тебя, государя, просим: помилуй нас, не вели (…) болши того к нам учителей присылать напрасно, понеже отнюдь не будем прежней своей православной веры пременить, и вели (…) на нас свой меч прислать царской, и от сего мятежнаго жития преселити нас на оное безмятежное и вечное житие (…), от всея души (…) милости о сем просим и вси с покаянием и с восприятием на себя великого ангельского чину на той смертный час готовы»[1493]. Тон этих челобитных из решительного становится теперь уже вызывающим.

Никанор, который предпочел не появляться с ненавистными спутниками, высадился в Соловках 20 сентября. Первым же монахам, встретившим его, он объявил: «Буду благословлять вас по старому». Этим он сразу отвергал московское свое отречение. Ставши перед Азарием и Геронтием, он поспешно снял свой греческий клобук. «Мне его силой надели!» Тут же состоялось примирение[1494]. Никанор фактически принял на себя управление монастырем. Два дня спустя переписанный начисто труд Геронтия был отослан в Москву с особым гонцом[1495].

Положение к концу 1667 года было следующим: двойной оплот – и православия, и царства – на Белом море вел себя по отношению к царю и официальной церкви, как независимая республика. Она нисколько не бунтовала; при всяком случае она высказывала в трогательных словах свою любовь к царю. Но в том, что касалось веры, в этом она не могла ему повиноваться, и она об этом объявляла каждый раз печально, но стойко. Пусть принуждает ее силой оружия, пусть выполняет царь свое дело! Она лучше умрет, чем изменит своей вере. Великий северный монастырь возобновлял в XVII веке спасительный завет: «Лучше повиноваться Богу, чем людям».

В то же время Соловецкий монастырь вновь взял на себя свою прежнюю функцию: он становился духовным наставником народа. Труд, над которым работал Геронтий около двух месяцев, не был уже больше коротким воззванием, подтверждающим некоторые положения веры и утверждающим решимость за нее держаться, – это уже был развернутый документированный манифест старой веры. При его составлении трудолюбивый казначей должен был изучить предыдущие работы: работу Герасима Фирсова о крестном знамении, Челобитную Никиты, «Свиток» Лазаря, только что появившийся трактат «Жезл правления», не говоря уже о богатой библиотеке самого монастыря. На этот раз все доводы были собраны вместе, все было приведено, чтобы показать, что Никон и его преемники ввели на Руси новую религию, неслыханную, созданную по их прихоти, кощунственную и искаженную. Скрижаль на листе 466 спрашивает: «Кая (…) польза, или кая добродетель есть носити кому крест на раме своем?» На листе 766 говорится о Христе, распятом «за некое погрешение». В переводе «Небес» Иоанна Дамаскина, сделанном Епифанием Киевлянином (глава 27, лист 56), «проповедуют Сына Божия еще в плоть не пришедша, но впредь пришествовати его сказывают». В Служебниках и Триодях в некоторых песнопениях «воскресение Сына Божия отставлено». Требник, лист 42, при крещении допускает обращение с молитвой к духу лукавому; на листе 873 он заставляет освящать, а скорее осквернять, церкви мылом, веществом, содержащим «всякую нечистоту и скверность»; вместо помазания елеем усопшего велят посыпать пеплом. Само имя Господа Исуса Христа изменено; латинский крест теперь уже предпочитается истинному кресту Христову, состоящему из трех древ: сосны, кедра и кипариса, предсказанных еще Исаией (Ис. 60, 13) и воспеваемых в песнопениях; прежнее истинное крестное знамение подвергается осуждению; аллилуия, вопреки Стоглаву, трегубится; в молитве Исусовой слова «Сыне Божий» отменены, «Дух Святый» перестал быть истинным; в вечерню на Троицын день слушают стихиры, не преклоняя головы; к Трисвятому добавили слова, что уже осуждалось при царе Феодосии; в Номоканон внесены чрезвычайно тяжкие правила, между тем как нарушается монастырский устав: монахам разрешается ходить в церковь и по торгам без рясы, «аки иноземцы или кабацкие пропойцы»; вся Божественная служба изменена, церковные книги изменены против прежних и вся православная вера «извращена» «на их разум». Можно думать, что будто и до них не было христианства на Руси и они поучают нас новой вере, словно как мордву или черемисов. А ведь наша старая вера была засвидетельствована бесконечной цепью чудес и прославлением святых, вселенскими патриархами Иеремией и Феофаном, назвавшими Москву по ее набожности «Третьим Римом», так и написано в книге Кормчей, листы 15 и 26. Нужно ли нам теперь, когда приходит конец века сего, получать новое крещение и отбросить наших святых и чудотворцев? Нет, нет, мы такие же православные, какими были они. А теперешние греки, которые не умеют даже правильно творить крестное знамение и живут уже столько лет в рабстве у турок – язычников, они печатают свои книги у латинян. И к нам греки приехали не для того, чтобы восстановить церковь, а чтобы собрать побольше золота и серебра – все наши богатства и нас разорить! Можно ли верить их книгам, подделанным еретиками, которых ведь всегда у них было много? Не вынуждай же нас изменять истинной вере, утвержденной семью Соборами; не заставляй нас клеймить позором отцов твоих и дать чужакам повод злорадствовать и клеветать на православную церковь! Но если ты так уже делаешь, мы повторим тебе еще раз то, о чем тебе и раньше писали: «Лучше нам временною смертию умереть, нежели вечно погибнуть»! Пусть твои новые учителя предадут нас огню и мукам, пусть четвертуют нас! – от святой апостольской веры мы не отречемся!

Этот текст, так блестяще составленный, сила и волнующее содержание которого так и сквозили в его чрезвычайно холодной и сжатой форме, предназначался в меньшей степени царю – можно ли было на него надеяться? – чем верующим. Сразу же быстро распространились многочисленные списки с него, иные из них отяготились новыми жалобами[1496]. Воззвание Соловков имело огромный и длительный успех у всего христианства, и Федор, без сомнения, прослышал об этом.

Он также должен был знать и об ответе властей: 27 декабря царь, установив неподчинение монастыря, конфисковал его владения, капиталы, запасы провизии и доходы и запретил всякие ему поставки[1497]. В то же время собор предавал анафеме, то есть вечному проклятию, всех тех, кто тут же не приходил с покаянием[1498]. Эти решения были объявлены 23 февраля 1668 г. сотником Василием Чадуевым, с которым следовал многочисленный отряд стрельцов. Монахи отвечали новым, еще более полным перечислением неприемлемых новшеств и снова заявили о своем желании умереть в вере святых и уверяли, что до последнего вздоха будут молиться как келейно, так и всенародно за царя[1499].

Таким образом, несмотря на собор и угрозы, старая вера обладала на Севере духовной твердыней, более сильной, чем когда-либо. Такая духовная сила должна была придать монахам мужество, поощрить их к продолжению своего апостольского подвига. Не имея возможности проповедовать, они могли пользоваться пером, и Федор был в этом отношении ценным помощником им.