VI План Досифея

Коллективные самосожжения являлись выражением безнадежности; к самосожжению устремлялись отдельные общины, объединенные состоянием экзальтации и неожиданно поставленные перед крайней опасностью. Те старообрядцы, которые жили в Москве и в других местах, которые посещали более широкое и более разнообразное общество, имели иные представления. Что царство антихриста близко или даже уже началось, не являлось для них всепоглощающей мыслью, мешавшей им здесь, на земле, пещись о будущем своей церкви, а также и о собственной участи. Даже самые непримиримые священники, различные Досифеи и Сергии, не отказывались от ведения некоторой церковной политики: старая вера была еще верой русского народа, во всяком случае, верой самых религиозных русских людей, и многие, которые, казалось, покинули ее по принуждению, втайне ее все же исповедовали; новая же церковь была церковью сильных мира сего, а также и христиан теплохладных. Можно ли было приходить в отчаяние при виде того, что наблюдалось? Даже среди сильных мира сего можно было обрести сочувствующих. Возникла мысль: если бы челобитные были представлены от имени всего русского народа или внушительными группами верующих от имени самой веры, – неужели они были бы отвергнуты? Неизвестно, думал ли серьезно Досифей уже в 1680–1681 годах о том, чтобы оказать на царя нажим, например, физической силой, как это было сделано в дальнейшем, когда пустили в ход стрелецкие полки, увлеченные их начальником Хованским и поддержанные посадами, в которых стрельцы жили, но одно определенно – это то, что он раскрыл этот необыкновенный свой план Аввакуму. В результате протопоп согласился с ним в совершенно исключительных выражениях:

«А еже, изволившу Духу Святому вложити во ум отцу Досифею с челобитными по жребию стужати царю о исправлении веры, – и кто аз силен возбранити воли Божии, еже не быть тако? Да будет, да будет! Господь благословит тя и с Максимом от высоты святыя своея и от престо ла славы царствия своего! Тружайтеся, Господа ради, ходяще в премудрости ко внешним.

И мое имя по Христе обносите. Пред человеки или кого величайте, или еретиков потязайте: се аз с вами есмь до скончания нашего века. Якож отец Досифей, и вы церковная чада дасте ударити душа ваша Духу Святому. Се и мы с Епифанием старцом хощем быть причастницы части вашея, да общее воскресение улучим о Христе Исусе. Да будет, да будет и будет тщание ваше усердно, и Господь славы посреде нас, по словеси Христову: идеже два или трие собрани о имени Моем, ту есмь посреде их».

Протопоп не дал бы своего как бы святительского и окутанного тайной благословения начинанию, которое ограничилось бы всего-навсего передачей еще одной челобитной, поданной после целого ряда подобных же челобитных. Сущность его характера состояла в твердой надежде на будущее, в крепкой вере в него, несмотря ни на что. Он полагался всегда на молитву, на Провидение и поэтому, восхищаясь отвагой и последовательностью тех, кто шел на самосожжение, все же не мог ободрять возможных новых их последователей. Поэтому в том же самом письме, в котором он поддерживал Досифея, он влагал необычайную энергию в защиту брака против тех, кто был склонен во всем отчаиваться.

Ксения Гавриловна, сестра Анисьи, юной подруги Морозовой, ставшей монахиней в монастыре, основанном игуменьей Меланией, после смерти своего мужа снова вышла замуж, и у нее был уже ребенок, когда Елена Хрущева разлучила ее и с мужем, и с этим ребенком. По какому праву, этого никто не знал: властный характер Хрущевой, так же как ее чрезмерное усердие, служили ей единственным оправданием. Ей удалось затаскать несчастную по судам и, наконец, бросить ее в монастырскую темницу. Заброшенный ребенок чуть не погиб. Это довели до сведения Аввакума. Елена была раньше его духовной дочерью и все еще до известной степени оставалась ею. Возмутившись, Аввакум гневно обращается к ней с необычайно строгим порицанием, называет ее почти убийцей и накладывает на нее епитимию, которую он с некоторым удовольствием описывает детально: семь лет отлучения от монастырской общины, из которых три года полного отчуждения, тысяча земных поклонов ежедневно, каждый вечер приходить в келью игуменьи и говорить ей: «Прости мя, мати моя, се аз, окаянная, жену с мужем разлучила и убийство сотвори…» Аввакум желает, чтобы все окружающие наблюдали за выполнением этой епитимии: «Досифей, а Досифей! Поворчи, брате, на Олену-ту старицу! (…) Слушай-ко, игумен Сергий! Иди во обитель Меланьи матери и прочти сие писанное со Духом Святым на соборе Елене при всех, да разумеют сестры, яко короста на ней, да же не ошелудивеют от нея и удаляются ея».

Эта епитимия тяжела, может привести к отчаянию: Аввакум это знает, и он окружает ее трогательным вниманием: «Ну, чадо, труждайся… (…) И отец Епифаний молитвами помогает ти». Аввакум увещевает монахинь, подруг виновной: «А ты, Меланья, не яко врага ея имей, но яко искреннюю. И все сестры спомогайте ей молитвами». Он еще раз обращается к Елене:

«Друг мой миленкой Еленушька! Поплач-ко ты хорошенко пред Богородицею-светом, так она скоренко очистит тебя. Да веть-су и я не выдам тебя: ты там плачь, а я здесь. Дружне дело; как мне покинут тебя? Хотя умерет, а не хочу отстать.

Елена, а Елена! С сестрами-теми не сообщайся: понеже оне чисты и святы. А со мною водися: понеже я сам шелудив, не боюся твоей коросты, – и своей много у меня! Пришли мне малины. Я стану есть, – понеже я оглашенной, ты оглашенная, – друг на друга не дивим, оба мы равны. Видала ли ты? – земские ярышки друг друга не осуждают. Тако и мы. Помни же, что говорю, – не обленись поработати Господеви. Аще ли просто положишь, болшую беду на себя наведешь: без руки будешь, и без ноги, и без глаз, и глуха и острупленна, яко Елисей. Я ли затеваю? Да не будет. Но тако глаголет Дух Святый со Христом ко апостолом, яко его же аще свяжете на земли, будет связан на небеси, а его же разрешите, той разрешен. Да по данней мне власти от Исус Христа се возлагаю ти бремя на плеща души твоея: достоин бо делатель мзды своея.

Прости. Тебе несть благословения, дондеже очистишися. Аминь».

Надо все привести в порядок: «Ксения, бедная Гавриловна! Взыщи мужа-тово своего и живи с ним (…) Пожалуйти, ради Бога Вышняго не покидайте ея». Но из этого надо извлечь еще большее поучение: «Всяк разумей немощь свою; не созирайте чужих грехов, но своих!» И протопоп думает о другом:

«Да еще тебе, игумен Сергий, приказываю: порозыщи и нам о имени Господни возвести, кто от духовных биет Евдокею Ивановну словесы нелепыми, лютейши камения. Со слезами мне говорит: пущи-де никониян, батюшко, духовные наветуют ми, и стражю-де от них понос и укоризну, на силу отдыхаю в бедах. На что-петь так мучат сестру свою неправилне, забывше Апостола, еже рече: братие, аще человек впадет в некое согрешение, вы духовнии исправляйте таковаго духом кротости: блюдый себе, да не и ты искушен будеши, друг другу тяготы носите. А еже толко не согрешила сестра, а наветуют безчинующе, и сего обычая ни во языцех обрести возможно где. Чюдно! Как-то верным нам, а хуже неверных живем, взимающиеся друг на друга своего!»

Аввакум питает неприязненное чувство к Иродиону, племяннику Марии Даниловны. Именно он способствовал разлучению Ксении с ее мужем:

«Да не таково мне на тебя, что на Елену (…) Прощайся пред Оксиньею Гавриловною, и Ефремову книгу отдай ей: тогда и от меня совершенно Бог простит. Аще ли ни, не уйдет то и впредь. Не имат власти таковыя над вами и патриарх, якож аз о Христе, – кровию своею помазую душа ваша и слезами помываю. Никто ж от еретик восхитит вас, православных християн, от руки моея; хощу неповинных представити вас в день просвещенный Праведному Судии. Да и бывало таково время: Христос, бдящу ми, и вселил вас всех во утробу мою. И царю Алексею говорено о том. Простись же с нею, да не отлучайте ея от мужа-тово: аще хощет, пускай с ним живет».

Защита брака – вот подлинная тема этого письма, где выявляется так много черт внутренней жизни старообрядческой общины. Аввакум возвращается еще раз к этому вопросу:

«Сергий! Возвести впредь о сем, каково к прощению тщание будет у них. Аще и Елена поищет со усердием прощения, да ослабится тогда от епитимии, и от худости моея благословение получит. Жаль мне ея гораздо: воздыхая сице творю. Полно о том».

Вся огромная и пламенная душа протопопа, с его строгостью, нежностью, стремлением уничижения самого себя, сознанием всей святости его священнического сана; его дерзание и сдержанность, мужество, поборовшее тюремные мучения и мучения в изгнании, целостное христианское сознание, несмотря на все полемические выпады, – все это выявилось в этом его послании к московскому братству. Этому посланию суждено было быть одним из последних.