IV Упадок официальной церкви

Если старая вера дошла до логического самоотрицания, то каким образом она не исчезла перед лицом официальной церкви? Это потому, что официальная церковь все меньше и меньше отвечала христианским запросам народа.

Никон поставил епископов в прямую зависимость от самого себя и царя. Вместо заботы о благочестии и восторженного преклонения перед святыней, подвижничества и милосердия, они проложили путь к светским, политическим заботам, к науке и к увлечению красивым. После падения Никона епископат остался целиком подвластным одному царю.

В стране, которая все сильнее разделялась на крепостных и помещиков, официальная церковь заняла место среди власть имущих, отдалилась от народа и завела для иерархии обычай жить на широкую ногу. Епископы допустили, чтобы церковь загрязнилась иноверными тенденциями; государство же стало безучастным к христианским принципам. Для истинных христиан запылали костры. Затем пришел Петр: эту правительственную церковь, но церковь, все-таки оставшуюся церковью, он упразднил. Отныне это было уже не тело Христово, получавшее непосредственно от Него свою опору, свое назначение, свои законы, свои цели, духовное достояние. Он заменил ее органом, всецело от него зависящим, полностью повинующимся его постановлениям, выполняющим его намерения, придал ему характер государственного учреждения, образовал духовный надзор: «полицию душ». Против истинных же христиан он выдвинул новый вид гонения – презрение.

«Раскольники», покупавшие себе право на жизнь тем, что платили двойные подати, не могли занимать никаких общественных должностей, ни свидетельствовать на суде против «православных»; они должны были носить нелепую одежду[1882]; они должны были вносить определенную сумму на содержание духовенства и платить гнусный сбор при каждом рождении, браке или погребении. Им вменялось в обязанность доносить на своих же не внесенных в ревизские сказки единоверцев, которых тут же отправляли на галеры. У Петра это ничуть не было религиозной нетерпимостью, он только видел в староверах главную помеху своему главному замыслу: секуляризации Русского государства наподобие протестантской Европы. Так как он не мог физически уничтожить слишком многочисленных истинных христиан, то он принял все меры, чтобы удалить их из общества живых людей и попытаться превратить их в жалких смердов, с которых новое государство тянуло всевозможные подати, которых оно облагало всевозможными повинностями и которых оно нещадно стегало кнутом, но и в этом сословии он поставил их на низшую ступень, отстранил их от икон, от книгопечатания и вообще от всякого участия в общественной жизни.

По мнению Петра, «раскольники» представляли собой такую серьезную опасность, что их преследование стало главной задачей его духовной полиции. Чтобы дать губернаторам возможность обнаружить тех, кто не был внесен в ревизские сказки, приходские священники должны были ежегодно подавать список тех своих прихожан, которые не причащались на Страстной неделе. Подобные сопротивляющиеся часто договаривались с приходскими священниками и фактически заносились ими в спи ски без участия в таинствах, избегая, таким образом, святотатства. Тогда было объявлено, что тот, кто донесет на такого уступчивого священника – сообщника «раскольников», получит его место, если только он окажется в какой-то мере пригодным для этого. Часто бывало так, что какой-нибудь старообрядец сказывался больным и призывал священника; последний якобы исповедывал его и затем заносил в список православных. Ввиду такой практики было предписано исповедывать больных при свидетелях. Иной старообрядец «каялся» в ужасных грехах, которые по Номоканону вынуждали священника устранить его от таинств на многие годы; по крайней мере в течение этого времени он мог оставаться спокойным. Тогда и тут были приняты меры: эти длительные епитимии должны были назначаться только епископами. Священник, узнавший на исповеди о замысле против чести или благосостоянии царя, о каком-либо плане мятежа или измены или о мнимом чуде, способном взволновать народ, должен был немедленно выдать виновного. Исповедник превращался в агента полиции[1883]. При такой невероятной системе доносов и наговоров что оставалось от православной церкви?

При преемниках Петра политика в отношении раскола претерпела различные изменения, но судьба официальной церкви не изменилась. Государи XIX века оказывали ей больше почтения, чем государи XVIII-го. Однако они продолжали рассматривать ее как правительственный орган, как «департамент православного исповедания». Святейший Синод, которым реформатор Петр заменил патриаршество, рассматривался как регулирующий орган, очень схожий с Сенатом; во главе его стоял обер-прокурор, простой светский чиновник. Он был выразителем и гарантом зависимости церкви от государства. Никон хотел разделить корону с царем, – последние патриархи довольствовались тем, что держали в руках царский меч, синод же раболепно облекся в царскую ливрею.

В подобной церкви все, что было подлинно религиозным, считалось в высоких кругах второстепенным. Истолкование догматических вопросов было предоставлено личной фантазии, которая работала в том или другом направлении в зависимости от времени и индивидуальной личности наставника. Толкование догматов склонялось к латинству, а часто к протестантизму, позднее же к символическому модернизму. Это не позволяло создаться и образоваться собственному православному богослужению, которое было бы согласно с греческо-русскими традициями. Низшее духовенство, непосредственно соприкасающееся с верующими, было поставлено в униженное положение. Оно не имело никакой серьезной подготовки. Над ними полностью господствовали и драли с них три шкуры епископы и их канцелярии; низшее же духовенство, в свою очередь, брало что могло со своей паствы. Что касается духовной жизни, то она была опорочена тем, что закон предписал чиновникам, военным, школьникам принудительное выполнение религиозных обрядов. В этой церкви, где такие восточные отцы, как Ефрем Сирин и авва Дорофей, были когда-то в большом почете, между 1793 годом, когда появилось «Добротолюбие», и 1847 годом, когда были изданы писания молдавского монаха Паисия Величковского, не было напечатано ни одного духовно-аскетического произведения, ни одной работы о подвижничестве. И эта последняя книга Паисия Величковского была издана Оптиной пустынью в Козельском уезде только благодаря хлопотам славянофилов братьев Киреевских. Петербургская цензура, которая в начале столетия одобрила печатание «Сионского вестника», «Тайны Креста» и других произведений догматического мистицизма, теперь опасалась малейшего намека на подлинно православный мистицизм. Мысленно-сердечной молитве, молитве Исусовой, больше в семинариях и академиях не обучали. Эту молитву, напротив, хулили и осмеивали[1884]. Богослужение совершалось часто крайне небрежно, за исключением праздничного, особо торжественного. Вопрос о богослужении, ранее, правда, плохо разрешенный многогласием, теперь разрешался еще более катастрофическим образом: произвольным сокращением. Богослужебные книги оставались в том же состоянии хаоса, неразберихи и противоречия, в котором их оставили незадачливые справщики XVII века, Никон, его предшественники и преемники[1885].

В этой церкви находилось место как для искренне верующих, так и для всех оттенков неверия. Если только выполнять формальные предписанные нормы, можно было следовать самым нелепым и странным философским учениям в отношении не только православия, но даже христианства вообще. Жозеф де Мэстр, в начале XIX века, с ужасом отмечал это. Существует ли какая-либо европейская литература, столь чуждая христианской церкви, как русская? Пушкин и его современники так далеки от церкви, насколько это возможно. У западников эта отчужденность переходит во враждебность. Обращенный к вере Гоголь приводит всех в негодование, а позднее за то, что он, терзаясь христианскими сомнениями, сжег вторую часть «Мертвых душ», ему приписывали сумасшествие. Среди сторонников существующего государственного строя церковь встречает лишь формальное поклонение, как государственному органу, тогда как она, с другой стороны, собирает всю ненависть левых элементов, борющихся с царизмом. Некоторый возврат симпатий к церкви, созданный славянофилами, философия которых строилась отнюдь не на православной основе, и усложненный политикой, мог охватить лишь какую-то небольшую группу интеллигенции. Про так называемое культурное общество можно с полным правом сказать, что к 1870-м годам оно почти целиком предалось позитивизму.

Когда еще в 1880 году Владимир Соловьев в Петербургском университете объявил свои лекции о Богочеловечестве, студенты трех факультетов – филологического, юридического и естественного – приготовились встретить обскуранта грандиозной обструкцией[1886]. Этот выдающийся философ и благородный человек ввел и восстановил Никейскую веру среди каких-то кругов университетского общества. Но, вообще говоря, в культурном мире единственным сдвигом этого периода, который продолжался до падения империи, было возрождение различных форм идеализма. После Достоевского допустили самую постановку религиозного вопроса. После Толстого почувствовали влечение к евангельской морали. В этих тенденциях, приводящих самое большее к «какой-то» религиозности, официальная церковь в конечном итоге потеряла больше, чем приобрела.

Позитивизм, со своей стороны, упрочивался в своих политических формах: даже человеколюбивое народничество, в лице, например, такого человека, как Короленко, отрицало все сверхъестественное; марксизм в своем безбожии решительно предлагал систему, в которой материализм отвечал на все вопросы в любой сфере, начиная от метафизики и вплоть до общественной организации. После 1906 года и народ, всецело поглощенный политическими и общественными интересами, отошел от церкви.

И при всем том, эта же самая официальная церковь была тем прибежищем душ, где десятки миллионов простых искренне верующих русских, вопреки убожеству ее проповеди, порабощению ее епископата и посредственности ее священников, все же находили удовлетворение как своим духовным, так и морально-религиозным запросам. Вера в православной церкви ни в какой мере не иссякла. Обычно эта вера пассивно удовлетворялась богослужением, введенным со времени Никона. Верующим ведь не дано проверять книги, проникать в смысл сугубой и трегубой аллилуии, решать, не отрицает ли и теперешнее царствование Христа выражение, что «царствованию Его не будет конца». И чем горячее была вера, тем вернее оставалась она верованиям и религиозным обрядам, существовавшим до времени раскола.

Старые книги, преследуемые властями, старательно разыскивались и переписывались простыми людьми из народа. Славянская азбука и Псалтырь оставались до около 1850 года первыми книгами учащихся. Старинные образа, или снятые с них копии, со строгими ликами, выдержанные в темных тонах, всегда казались более благоговейными, чем современные, яркие и чувственные; считалось, что настоящий, достойный этого звания, православный не должен знать ни бритвы, ни табака. Продолжали в семейном кругу читать наизусть церковную службу, а равно и читать жития святых – совершенно также, как и во времена Аввакума. Многие женщины без устали повторяли молитву Исусову, предпочитая ее старую форму. Почитали подвижников, людей, живших в святости и исхаживавших, не имея ни кола ни двора, вдоль и поперек Русскую землю, босых как летом, так и зимой, надевших на тело вериги, а на голову чугунную шапку; так почитали во Христе юродивых, нищих, паломников. Ко всему этому рационалистически настроенные церковные власти относились небрежно, юродивые у них были на плохом счету. Но так как все это были христианские традиции, то народ-христианин оставался им верен. Как только узнавали о каком-нибудь святом месте или о каком-нибудь монастыре, славном своими воспоминаниями о былом благочестии, своими мощами или красотой своих длинных и строгих богослужений, – сюда относятся в первую очередь Киево-Печерская лавра, Соловки, Валаам и Троице-Сергиева лавра, – то народ стекался туда большими толпами. Страдающие души шли за советом к старцам, к тем, кто возрождал в церкви духовное руководство; и прежде всего, к тем, кто находился в Оптиной пустыни и принимали у себя людей, подобных Гоголю, Киреевскому, Достоевскому, Леонтьеву, Владимиру Соловьеву и Толстому. Каждый день эти старцы выслушивали и отсылали успокоенными сотни крестьян и крестьянок[1887]. Как только появлялся какой-нибудь священник мистического направления, ему тут же находились последователи: так было с протоиереем Иоанном Кронштадтским. Как только наступали тяжелые времена, сейчас же начинали помышлять об антихристе и Страшном суде. Все это происходило внутри православной церкви, но все это было менее сходно с «Духовным регламентом» и синодальными решениями, чем с древнехристианской жизнью, существовавшей до времени Петра и Никона.

Более того, многие характерные особенности старой веры также были сохранены верующими. Кладбищенские кресты являются очень часто восьмиконечными. «Два перста, – писал в 1904 г. П. С. Смирнов, – рассматриваются почти всеми православными низших классов, живущими в областях, окруженных и зараженных расколом, как единственное крестное знамение, но даже в местностях, где и не слышали никогда о расколе, это крестное знамение преобладает над трехперстным»[1888]. Одной из этих преданных старине областей, естественно, было Поморье, но там верующие, кроме того, часто вынуждены были обходиться без священника: «Попы к нам не приходят: приходы маленькие, и их прокормить стало бы очень дорого. Крещение совершают повивальные бабки, а погребение совершается вообще без богослужения. Только изредка посылают за священником, довершающим таинство крещения и совершающим богослужение. Большинство браков остается без благословения»[1889]. При всем том, речь идет здесь не о «беспоповцах», а о верующих, принадлежащих к официальной церкви!

Писатель М. М. Пришвин около 1910 года видел внука последнего настоятеля Выга, который в дни больших праздников, когда служил православный священник, помогал ему при совершении служб, а в обычные воскресные дни сам отправлялся в часовню, звонил в небольшой колокол, зажигал свечи и брал в руки кадило: каждый присутствующий вытаскивал из-за пазухи восьмиконечный крест, он кадил у икон, затем читал. Сам он перешел в православие, но как он, так и его паства хранили неврежденными прежние обряды и даже по необходимости совершали богослужение беспоповцев[1890].