I Пустозерск. Челобитные Лазаря и прибытие Федора

Из Братошина выехали 30 августа. Заключенные вновь увидели проходившие перед их глазами печальные этапы бесконечного пути изгнания на Север: Вологду, Холмогоры, Мезень.

Весьма правдоподобно то, что Аввакуму здесь представилась возможность вновь повидаться с семьей: три с половиной месяца пути, тогда как нормально требовалось два, это заставляет предполагать наличие достаточно длительных остановок; с другой стороны, было мало сторожей, способных устоять перед моральным превосходством протопопа. Аввакум, более чем когда-либо, продолжал оставаться отцом семейства после почти двухгодичной разлуки и накануне новой, срок которой был неизвестен. Его дорогая Анастасия все еще была мужественной и была готова оказать ему любую помощь, какая ей была по силам. Если не хватало обоих старших сыновей, задержанных в Москве, то остальные дети по своим нравственным устоям стояли на уровне старой набожности. Эта встреча, о которой нам, впрочем, ничего неизвестно, была, конечно, плодотворной и дала нравственное отдохновение протопопу.

Летом отправляются от Мезени в Пустозеро, или Пустозерский острог, через Усть-Цильму, где грузятся, чтобы затем спуститься вниз по Печоре. Зимой получается скорее двигаться прямо по замерзшей тундре, в санях с оленьей упряжкой. Для этого требуется две недели. Чем больше продвигаешься вперед на восток, тем более редкими становятся русские деревни. На юге живут финны, зыряне, на севере кочуют ненцы-самоеды; все они язычники, а последние, кроме того, очень воинственны. Не проходило года, чтобы не было сражений между ними и русскими рыбаками, рассеянными по всей этой области. Пустозерск был укреплен в 1499 г. для взимания налогов с большеземельских самоедов и чтобы держать в страхе карских. Он охранял, таким образом, всю окрестность от вооруженных нападений, но главным образом, служил защитой северным берегам Московии от торговых налетов соседних государств. Для этой именно надобности в Пустозерске был поставлен воевода и гарнизон, таможня, а также кабак. Служащие и стрельцы все-таки, благодаря заботам царя, кое-как снабжались.

Зато гражданское население, неуверенное в завтрашнем дне, было всегда готово задать тягу. В этой низменной местности, влажной летом и вымерзающей с октября, где тощие северные березы, кое-какие грибы, ягоды и трава составляют главнейшую растительность, единственным средством к существованию служат рыболовство и охота на водоплавающую птицу местных озер и Печоры: тут водятся все разновидности лосося, лебеди, дикие гуси и утки. Самые смелые отправляются на моржовую охоту в открытый океан, добираясь до острова Вайгач и до Новой Земли, подвергая себя при этом огромным опасностям. Все это коптится: какая-то часть потребляется на месте, часть обменивается на муку, привозимую в течение навигационных месяцев в каяках с верховьев Камы через Усть-Цильму и Печору. Если же по той или иной причине не хватало дичи либо рыбы – наступал голод.

Памятным остался 1645 год: из пятидесяти четырех хозяйств в 1638 г. оставалось к 1646[1452] лишь тридцать восемь. «Уехали в Сибирь», «умерли от голода», так сообщала перепись 1679 года, говоря о покинутых дворах. К рассматриваемому периоду времени Пустозерск вновь заселился, но был, тем не менее, весьма странным поселением: восемнадцать семей, имеющих кое-какую возможность самостоятельного существования, четыре вдовы, одинокие либо обремененные малолетними детьми. В итоге – двадцать два жилых двора и двадцать шесть дворов оставленных. На сто семьдесят четыре жителя мужского пола – включая детей – приходилось восемьдесят четыре взрослых, не имевших собственного дома, и среди них шестьдесят семь нищих[1453].

Эта опустошенная, унылая местность была как бы уготована для пребывания изгнанников. Немногим раньше, в 1656 году, из Красноярска в Пустозерск были направлены семнадцать осужденных, которые, кстати сказать, в ужасе от предстоящей перспективы обратились в бегство по направлению к Березову[1454]. Около 1658 года бывший игумен Феоктист чуть не умер там с голода[1455]. В июле 1662 года там находилась группа польских заключенных в одно время с неким Юшкой Федоровым, высланным из Москвы за разбой[1456]. Именно в Пустозерск были направлены: Аввакум в 1664 году[1457]; в сентябре 1665 года Андрей Самойлов с женой[1458] и детьми; в 1666 г. иподьякон Трофимов и попы Дементий и Лазарь; они приехали туда после краткого пребывания в Москве, а их семьи прибыли туда из Сибири непосредственно в последних числах июля[1459]. Новые ссыльные прибыли на место 12 декабря 1667 года.

Сразу же они причинили крупные неприятности воеводе, Ивану Саввичу Неелову[1460]. В отличие от предыдущих ссыльных, живших в Пустозерске, одни из которых жили нищенством, другие же небольшими пособиями от казны, иные трудом, но все были свободными, вновь прибывшую партию «страшных» преступников нужно было держать под стражей. Но так как в Пустозерске не было тюрьмы, указ предписывал построить таковую, притом «крепкую», окружить ее «тыном вострым» в 10 сажень, внутри же поставить четыре избы, где держать ссыльных, а избы отгородить одна от другой подобным же дощатым забором. Кроме того, иметь караульное помещение для сотника и стрельцов. Но в декабре подобная работа была невозможна: вода, увлажняющая тундру, превратилась в лед, и, кроме того, не было леса. Воевода доложил об этом в Новгородский приказ, от которого зависело все это дело, и временно разместил вновь прибывших в четырех избах, из которых выселил жителей. В то же время он велел своим подчиненным заготовить необходимый лес и переправить его по Печоре тотчас же после ледохода. Однако его хлопоты этим не закончились. Весной 1668 года вместо леса он получил две челобитные: 20 мая гарнизон Пустозерска попросили о помощи жители Ижмы и Усть-Цильмы; последние 8 июня отказались от всякого рода оброков. Москва, предупрежденная об этом, ответила: делай что знаешь, но тюрьма должна быть построена. На этот раз сослались на низкий уровень воды. Прошел 1668 год: ни леса, ни плотников. В 1669 году при приближении вес ны воевода отправил строгий наказ: 10 марта крестьяне уведомили его через своего выборного, что они отправили челобитчика в Москву и будут ждать его возвращения. Вслед за этим Москва запросила, были ли прецеденты тому, чтобы жители Ижмы и Усть-Цильмы использовались для нужд Пустозерска: было сказано, что если нет, то не нужно их к этому принуждать. 4 июля пришло угрожающее напоминание от Дементия Башмакова. Выбившись из сил, Неелов сложил всю тяжесть работы на жителей Пустозерска. В августе постройка тюрьмы была уже на ходу, по крайней мере, он так писал[1461] в Москву. Но и 14 октября тюрьма еще не существовала, за отсутствием строительного леса[1462]. Она была занята заключенными лишь к концу года.

У воеводы было слишком много своих серьезных забот, чтобы интересоваться четырьмя никому не известными «фанатиками»; устроил их с грехом пополам в тюрьме и дело с концом. В феврале 1668 года остяки из Обдорска, объединившись в большом количестве с карскими самоедами[1463], приблизились к озеру, захватили рыболовные снасти, топоры, выделанные кожи и продовольствие – богатства воистину тут незаменимые. Тревога была велика: Неелов немедленно потребовал из Холмогор подкрепления в пятьсот человек, но прибыло лишь пятьдесят. В Пустозерске русские чувствовали себя осажденными: они не смели выходить за ограду города[1464]. Оленей уводили стадами либо убивали, рыбная ловля была затруднена, налоги и подати не поступали, а Москва все требовала и требовала и спрашивала даже недоимки. Кроме того, она предписывала организовать экспедиции для поисков руды на Урале и на острове Вайгач[1465].

При таких обстоятельствах, естественно, первыми пострадали заключенные: «А хлеба дают нам, – пишет Лазарь, – по полтора фунта на сутки, да кваса нужнова, – ей, ей, и псом больши всего метают! – а соли не дают, а одежишка нет же, ходим срамно и наго»[1466]. Аввакум писал: «А корму твоего, государь, дают нам в вес – муки по одному пуду на месяц; да о том слава Богу. Хорошо бы, государь, и побольши для нищие братии за ваше спасение»[1467]. Однажды, правда, он напишет: «Я веть богат: рыбы и молока много у меня»[1468]. Но ведь он был аскетом! С какой благодарностью получали небольшие добавления к скудному пайку, посылаемые с Мезени или из Москвы: гречневую и овсяную крупу, ячневую муку, мед, малину, пирожки[1469]. Узники пользовались в течение двух добрых лет своего рода автономией, они зависели только от своих стражников: сотника Федора Акишева и его девяти стрельцов[1470]. Но не было случая, чтобы русские люди, находясь вместе, не пришли к соглашению. Чем дольше продолжалось их совместное житие, тем более те и другие несчастные, занесенные на край света москвичи чувствовали себя солидарными. Тюремщики превращались мало помалу в их сообщников, а автономия в относительную свободу. Можно ли было удалить от Лазаря его жену и трех малолетних детей, если они находились рядом? Однажды ночью Аввакум и один из его товарищей вышли вместе из ограды и пошли к «брату» Алексею вместе побеседовать с пришедшим с Мезени человеком, неким Поликарпом[1471]. Эта смелость была не единственной в своем роде.

Лазарь первым вновь взялся за перо. Его «Свиток» был опровергнут во второй части «Жезла». Этот труд появился в августе, и он смог с ним познакомиться. Его возражения не были воспроизведены честно. И не все они были рассмотрены[1472]. Он считал необходимым продолжить полемику. Тотчас по прибытии, невзирая на то, что он был лишен в течение десяти лет всяких книг, и на то, что память его, вследствие горестей, ослабела, он начал новое обращение к царю. Он напоминал ему о его обязанностях монарха, покровителя православия, ставил ему в пример его отца и деда, святейшего патриарха, которые никогда не терпели ни малейшего искажения в вере и поэтому были избранниками Божиими; затем появился Никон… Здесь возобновлялась дискуссия, возобновлялся спор о пагубных новшествах, введенных этим волком в овечьей шкуре; работа сопровождалась иногда оригинальным толкованием текстов и обрядов и искусным объяснением Апокалипсиса. В заключение Лазарь просил об очной ставке с архиереями и «новолюбными книжники» в присутствии представителя от царя. Кроме того, он предлагал, так же как и ранее Собору с участием вселенских патриархов, суд Божий: «Предо всем царством самовластно взыти на огнь во извещение истинны, и да явленно будет благочестие отец твоих, и отымется всяко сомнение от душа благочестивых, и соединится святая церковь»[1473]. В то же время он предупреждал: «Власти наши (…) говорят тебе, бутто мы одне стоим в книгах и в законе отеческом. Ей, ей, не одне. Есть в Великой Русии и сто тысящ готовых умрети за законы отеческия; по писанию же, и страха ради властительска, прикровенны суть»[1474].

Эта челобитная[1475] была смелой: требовать от царя нового разбора дела! Видели ли когда-либо еретика, выносящего приговор еретику? Разве когда-либо сатана изгоняет сатану? Так спросил позже по этому поводу дьякон Федор[1476]. Однако тридцать глав челобитной были все-таки написаны; Лазарь же составил другое послание («Сказку») в пятнадцати главах, адресованное уже патриарху. В нем он настаивал – этому посвящены семь глав – на пришествии антихриста, предсказанном святыми Ефремом Сирином и Ипполитом: его предтечи уже наложили нечистую печать на просфоры, на чело и руки христиан! Он настаивал, главным образом, на том, что священнический сан, дарованный ему при Филарете митрополитом Варлаамом, оставался в силе, несмотря на отлучение от церкви. Но, видимо, ожидая меньшего от патриарха, чем от царя, он не высказывал никакого конкретного пожелания. Он ограничивался констатацией фактов: нужно, чтобы всякий верующий боролся до конца. «Блаженны умирающие о Господе». Однако он делал заключение: «Сам себе вразумляй, нас же юзников благослови, содержащих закон отец твоих, да и сам от Бога благословен будешь»[1477].

Эти два текста были закончены в феврале 1668 года[1478]. На обратной стороне первой страницы тетради, содержащей послание к Иоасафу, инок Епифаний изобразил досточудный крест Господень, о котором говорилось в тексте: то был крест восьмиконечный, воздвигнутый на Голгофе, с главой Адама внизу, имеющий по бокам орудия Страстей Господних и различные священные начертания. Документ был запечатан, и Лазарь передал его воеводе как «великое тайное дело, касающееся царя и патриарха». Все доносы, касающиеся царя, должны были пересылаться в Москву без предварительного рассмотрения и безотлагательно! Лазарь и его друзья надеялись таким образом доставить свое послание по адресу. Однако воевода потребовал прочтения послания и на отказ Лазаря позволить ему сделать это вернул ему весь свиток; в конце концов, он согласился отправить в Москву лишь жалобу, составленную Лазарем в связи с этим. Оба документа пролежали под спудом в Пустозерске целых два года[1479].

Следующий день после этой неудачи ознаменовался большим событием: прибытием дьякона Федора. 21 февраля ему был вынесен окончатель ный приговор: отрезать ему язык и под охраной выслать в Пустозерск в сопровождении Перфилия Чубарова из полка Артамона Матвеева и четырех стрельцов из того же полка[1480] и сдать его на руки Федору Акишеву. 25-го во втором часу палач выполнил свою обязанность и в тот же самый день Федор был отправлен в путь. Он прибыл в Пустозерск 20 апреля[1481].

Перфилий должен был вернуться в Москву. Ничто не помешало Аввакуму использовать этого гонца, чтобы доставить царю краткое письмо следующего содержания:

«Список з грамотки. Государь царь, державный свет, протопоп Аввакум не стужаю ти много, но токмо глаголю ти – радоватися и здравствовати о Христе хощу, и благоволит душа моя, да благословит тя Господь и света мою государыню царицу, и детишек ваших, и всех твоих, да благословит их дух и душа моя во веки. (…) Протопоп Аввакум не помнит тово ничево, благодатию Божию, что над ним делается. (…) Да и заплутаев тех Бог простит, кои меня проклинали и стригли. (…) Не оне меня томят и мучат, но диявол наветом своим строил. (…) Прости ж, государь, уже рыдаю и сотерзаюся страхом, и недоумением содержим есмь; помышляю моя деяния и будущаго судища ужас. Брат наш, Синбирский протопоп Никифор, сего суетного света отыде; по сем та жа чаша и меня ждет: Ох, увы мне окаянному и горе! Како отвещаю безсмертному Судии, Царю всех и Богу? (…) Подобает, государь, и во всем нам помышляти смерть, ад, небо; и отца нашего, протопопа Стефана, учение помнить. (…) Изволь, самодержавне, с Москвы отпустить двух сынов моих к матери их на Мезень, да, тут живучи вместе, за ваше спасение Бога молят; и не умори их с голоду, Господа ради. А обо мне, якож Богу и тебе годе: достоин я, окаянный, грехов ради своих, темнице Пустозерской. Умилися, святая душа, о жене моей и о детех»[1482].

Федор должен был содержаться в особом срубе, дабы он не встречался с другими заключенными и не говорил бы с ними, но все это писалось в расчете на постройку тюрьмы, но так как таковая в действительности не существовала, Федор мог свободно общаться со своими товарищами.