II Великое гонение 1670 и 1672 годов и центры сопротивления: Поморье, Керженец, Дон, Стародубье

Из Москвы и иных мест дошли печальные вести. Они говорили о новых гонениях. Никогда еще старообрядцы не преследовались так систематически и столь безжалостно.

Уже давно Русь не была в таком смятении: Степан Разин, повсюду, где он только проходил, поднимал восстание угнетенных и бедняков против помещиков, купцов, а равно и против гражданской и церковной власти вообще. Он взял штурмом Астрахань, осадил Симбирск; его сподручные жгли Алатырь, были с восторгом встречены в Лыскове, грабили Макарьев монастырь, окружили Тамбов, на севере дошли вплоть до Унжи. Волга была целиком в руках восставших; торговля была фактически прекращена, ранее лишенные своих наделов местные племена возвращались к своим землям, а в господских особняках Москвы крепостные уже начинали питать странные надежды[1583]. Разин в действительности ничего не понимал ни в старой, ни в новой вере и даже слыл не за очень исправного христианина. Но именно потому, что он не любил официального духовен ства, он казался возможным союзником старообрядцев[1584]. Летом, начиная с Пасхи до 1 сентября, во многих местах вспыхнули таинственные пожары; их насчитано было от тридцати до тридцати пяти[1585]. После дождливого и морозного года был плохой урожай[1586]. Правительство, которому казаки оказали упорное сопротивление, захотело избавиться от своих наименее опасных врагов и стало безжалостно преследовать противников установленной религии.

Репрессии, начавшиеся арестом Авраамия, все разрастались. Не довольствуясь тем, что заключали в тюрьмы и ссылали наиболее упорных, уже стали казнить. В течение этих лет у старой веры не только были свои мученики, у нее были целые легионы мучеников[1587].

Прежний казначей архиепископии в Казани, монах Иона Красенский, в конце 1658 г. испустил в соборе крик ужаса, услышав, что новый митрополит Лаврентий проповедует троеперстие; в 1666 году он отбыл наказание в Троице-Сергиевом монастыре; вслед за этим его четвертовали – «разрезали на пять частей» в Кольском остроге[1588]. В Холмогорах юродивый во Христе Иван был сожжен живым[1589]. В Боровске был сожжен священник Полиевкт и с ним четырнадцать человек[1590]. В Нижнем был сожжен один, во Владимире – сожжены шесть человек; в Казани – тридцать, в Киеве той же участи подвергся стрелец Иларион: вот то перечисление, которое было сделано Аввакумом в начале 1674 г.[1591] Иван Красулин, писец из Свияжска, высланный в 1668 г. в Кольский острог, постригшийся в монахи в Печенгском монастыре, изобличенный в том, что сказал, будто бы царь будет гореть в аду, как когда-то горел город Ярославль, был по патриаршему повелению расстрижен и предан гражданскому суду, а царем приговорен к смерти. Ему всенародно отсекли голову в 1671 г., очевидно, в феврале[1592]. Иван Захарьев был сначала мирянином, писцом на Соловках, затем, после октября 1666 года, он обосновался в одиноком скиту на материке с другим тоже соловецким монахом Пимином и своим учеником Григорием; в 1670 году они были изобличены «в ереси». Их кельи были сожжены, а они сами заключены в Сумском остроге. Из своего заключения Захарьев писал трем ростовским мещанам, заключенным с 1657 года в Кандалакше, а именно Силе и его друзьям, но письмо его затерялось и было вручено только 10 марта 1671 года Иосифу, архимандриту, назначенному на Соловки, но не принятому там. После донесения в Москву его подвергли пытке, сделали ему очную ставку с единоверцами и обезглавили в субботу после Троицына дня, 17 июня 1671 года[1593].

Эти казни, конечно, не были единственными: Аввакум в Житии говорит о «многом множестве (…), их же число Бог изочтет»[1594]. Авраамий еще раньше упоминал о «многих других, что были сожжены». Нельзя сомневаться в том, что систематическое и кровавое гонение свирепствовало по всей Руси с 1670 по 1672 год.

Как общины верующих откликнулись на это? Было отступничество, были и мученики. Но главным образом произошло рассеяние верующих. Из городов, где зажигались костры, они бежали на далекие окраины, чтобы там молиться так, как молились их отцы, а также и чтобы заполучить здесь новых учеников. Так как это бегство совершалось часто либо целыми семьями, либо группами людей, то нарождались новые очаги сопротивления и укреплялись прежние. Старая вера не теряла ничего, скорей, наоборот, укреплялась.

Одним из центров этой относительной безопасности было Поморье. Там большинство приходов и монастырей оставались верными древним обрядам и прежней набожности. Население отказывалось от всяких религиозных перемен, особенно от новшеств, исходивших из Москвы или Новгорода. В Кеми, куда в феврале 1669 года архимандрит Иосиф послал некого монаха Иосифа служить по новым книгам, население бежало от него, как от антихриста; крестьяне покинули церковь, пономарь Яков Кивроев исчез, приходской священник Симеон бежал в Реболу. В Реболе, когда стрельцы вознамеривались арестовать Симеона, жители встретили их с топорами[1595]. Сопротивление Соловков повсеместно вселяло бодрость и силы.

Более чем когда-либо по Поморью ходили странствующие проповедники, сохранившие более или менее близкие отношения со знаменитым монастырем. Дьякон Пимин, отпущенный после казни Захарьева в середине 1672 года, не остался на берегу Белого моря, а ушел в глубь Карелии; он выходил из своего уединения, чтобы проповедовать в селах, и славился своими строгими постами и веригами[1596]. Герман, привезенный в Москву в июне 1672 года, затем освобожденный либо сбежавший из тюрьмы, отправился в Каргополь и, несмотря на новые аресты, стал не менее деятельным[1597]. Игнатий сначала нашел пристанище у каргопольского Спасо-Преображенского монастыря, где он пребывал у игумена Евфимия. Затем он избрал местом своей апостольской деятельности Повенецкую область на север от Онежского озера: он был великим аскетом, любителем книг, приобретал учеников словом и пером и считал себя призванным основать большой монастырь[1598]. Геннадий, после того как бежал из Новоспасского монастыря, укрылся около 1670 года на реке Тихвинке[1599]. То были новые пришельцы, так как они оставили Соловки со времени осады и даже не сколько раньше. Старые друзья Епифания Корнилий и Кирилл продолжали пользоваться прежним уважением: первый жил в Кяткозере, говорили, что ему было сто лет, однако он продолжал рубить деревья и пахать землю: горожане и жители деревень приходили издалека просить у него совета и молитвы[1600]. Кирилл основал скит на реке Суне, создав церковь Святой Троицы, которая превратилась в богослужебный и религиозный центр старообрядцев[1601].

Поморье поддерживало отношения с Пустозерском: монах Филипп, который жил с Корнилием, принес ему известие о совершенных 14 апреля казнях и о последовавших чудесах. Этот монах был не кто иной, как иподьякон Федор Трофимов, который, после того как отрекся перед собором, чтобы получить свободу, вскоре постригся в монахи. Он посетил своего учителя попа Лазаря, на этот раз в том же самом месте, где сам в 1666 году провел несколько месяцев в изгнании[1602].

Но человеком, который в полном смысле объединял все Поморье и связывал его с другими общинами, был не кто иной, как бывший тихвинский игумен Досифей. Когда под давлением последователей Никона он в 1670 году должен был оставить свой монастырь, он приехал в Москву, где мог видеться и беседовать с Морозовой и всеми верующими, ошеломленными и смущенными арестом Авраамия, но так как он не мог долго оставаться в столице, рискуя быть обнаруженным, то он отправился в Курженскую пустынь близ Повенца[1603]. Его известность с этого времени стала расти: Корнилий и Кирилл были лишь простыми монахами, Игнатий и Пимин были иеродьяконами; правда, один священник тоже скрывался на Суне, но Досифей был одновременно и священноиереем, монахом и игуменом. Он полностью воплощал в себе в этом округе все вообще достоинства священства. Досифей был воистину «великим аввою», «апостольским мужем», «человеком ангельского образа» и отцом. Он, без сомнения, заслуживал всех этих наименований своей добродетелью, неутомимой деятельностью, преданностью вере, и, более того, своей здравой и ясной мыслью, чуждой всех крайностей. Множество людей стекалось в Курженскую пустынь: сюда шли известные отшельники, чтобы посовещаться с ним и согласовать с ним текущие вопросы; усердно верующие, чтобы следовать его примеру благочестия; и все остальные, чтобы получить от него причастие, становившееся все более и более редким. То была, сказал сочувственно настроенный Филиппов, лучезарная весна старообрядчества после суровой зимы. Досифей не сидел на месте; он всегда направлялся в самые различные места и, благодаря своей подвижности, был неуловим для гонителей. Он часто бывал в Москве, позднее отправился на Керженец, вслед за чем обосновался на Дону. Аввакум, узнав, что он находится вблизи тех, кому он так много писал, не пропускал случая испросить его благословения[1604]. Вместе с пустозерскими отцами, но более умело, более действенно, даже более духовно-наставительно – так как там, где он появлялся, он всегда исповедовал, служил обедню и оставлял запас Святых Даров для причащения верующих – Досифей осуществлял руководство на путях старой веры.

В воеводствах Ивановском, Суздальском и Вязниковском экспедиция Лопухина не достигла цели. Рассеянные «раскольники» вновь обосновались на местах. У них были свои начальники, которые вербовали новообращенных, укрывали скитающихся верующих, имели даже свои школы, своего рода семинарии. У них было бесконечное количество скитов, они имели влияние даже на монастыри официальной церкви. Мать Евпраксия с монахинями Екатериной и Мариамной из местечка Рамешки заправляли всем. Тут продолжали господствовать самые крайние взгляды. Иеромонах Александр из пустыни святых Петра и Павла на Сахтышском озере в Суздальском воеводстве учил следующему: «В нынешнее де время Христос не милостив, пришных на покаяние не приемлет». Многие другие также утверждали, что не нужно ни жениться, ни жить с женой; не нужно больше крестить детей; не нужно причащаться; нельзя допускать в свой дом попов; короче говоря, нет больше ни таинств, ни священства, ни евхаристии, ни крещения, ни брака, ни покаяния[1605]. Эти новые капитоны, правда, общались со своими соседями, традиционными старообрядцами, но отнюдь не видно было, чтобы они признавали авторитет пустозерских отцов или влияние Досифея.

Ближе к востоку, в направлении Нижнего, старая вера процветала в полной мере. Патриарх Макарий, возвращаясь в июле 1668 года к себе домой и спускаясь по Волге, счел себя обязанным написать патриарху Иоасафу: «Обретаютца здешния страны многия расколники и противники не токмо от невежных, но и от священников; вели тех противников и расколников, где они обрящуюся и слух будет о них, смирять их и крепким наказанием наказать»[1606]. Главным образом именно для того, чтобы побороть старообрядцев, Собор 24 марта 1672 года и учредил Нижнем Новгороде епархию: 2 июня новая епархия была поручена Филарету, уже проявившему себя в борьбе против старой веры. В конце июня он отправился в путь с новонаписанным образом Иверской Божией Матери, принадлежавшим кисти Симона Ушакова[1607]. Тут же, ввиду множества предвиденных им расследований, он потребовал содействия воевод для разыскания раскольников, дабы после расследования духовных властей наложить на них и заслуженную кару[1608]. Объединенные усилия Филарета и воевод очень быстро возымели действие.

В северной части левой прибрежной полосы Волги глухие леса более, чем когда-либо раньше, заселились теперь благочестивыми скрытниками. Зимой глубокие снега, летом трясины, предательски сокрытые под зеленью травы, были верной защитой от гонителей. Ежегодно на Макарьевской ярмарке можно было, пользуясь сутолокой, возобновить общение с внешним миром, обзавестись товарами и продовольствием. Вдоль быстрого и своенравного Керженца образовался целый своеобразный мир; какой-нибудь небезызвестный инок обосновывался в чаще, привлекая учеников, и здесь уже нарождался целый скит или пустынь, а в тени его вырастала и деревушка. Отступничество Ефрема Потемкина не уничтожило его скита Смольяны, который теперь повиновался Дионисию из Шуи. Инок Арсений, вышедший из Соловков во время осады, основал Шарпанскую пустынь[1609]; славу же ей принес другой бежавший из Соловков инок по имени Софоний. В 1676 году существовала еще Онуфриева пустынь. Онуфрий пользовался особой властью, так как Досифей оказывал ему свое особое расположение. Рядом находился и другой скит, управляемой матерью Марфой, уроженкой города Романова, откуда родом был и поп Лазарь[1610]; в этом скиту было около тридцати монахинь.

Керженец был новым необжитым краем, и в нем не было освященной церкви, где можно было бы служить литургию. В этом отношении он стоял ниже Поморья. Тут, на Керженце, ждали главным образом и больше всего набожных странников, священников и мирян, приносивших из какого-нибудь более счастливого места запас Святых Даров, который чаще всего доставлялся в простом холстинном мешке, не привлекавшем внимания. Из этих запасов верующие сами причащались затем в течение долгих месяцев. Нужда заставляла прощать многое, а в будущем приходилось прощать и еще больше, так как Святые Дары становились все более редкими. Их всячески старались продлить, дробя на мельчайшие частицы, разминая их в неограниченном количестве муки, либо только соприкасая их с этой мукой, делая это столько раз, столько это было необходимо. Благодаря этому уже в самом разгаре XVIII века старообрядцы уверяли, что Святые Дары, оставленные Досифеем, неистощимы, даже если бы понадобилось причащать ими сто тысяч верующих в течение пяти тысяч лет[1611].

В южных районах Поволжья гонение, либо только предполагаемое, либо уже начатое, к тому же сопряженное со всеми прочими бедами времени, казалось, так ярко сочеталось с ожидаемым приходом антихриста, что многие не захотели вообще больше жить на свете. Крепостничество усиливалось, отряды Разина гуляли повсеместно. Ужас расправ, длившихся уже более трех месяцев, поражали воображение: одиннадцать тысяч человек, умерщвленных рукою палачей! Предместья Арзамаса с их виселицами, на которых болтались от сорока до пятидесяти тел, со свежеотрезанными головами, истекавшие кровью, с живыми людьми, посаженными на кол и вопиющими до третьего дня – все это являлось как бы прообразом ада[1612]. В этой атмосфере ужаса и отчаяния представление о том, что прежняя вера будет запрещена не только теоретически, как было до сих пор, но и в действительности, на практике вызвало мистическое безумие. «В том же году [1672], – пишет неизвестный летописец из Нижнего, – в Нижегородском Закудемском стану во многих селех и деревнях крестьяня (…) по прелести их с женами и с детьми на овинах пожигалися»[1613].

Эти овины были очень небольшими деревянными постройками, где обычно перед обмолотом сушили снопы: снизу тут была устроена топка. Ничто так быстро не воспламенялось, как эти срубы. Там могли поместиться не более шести человек. По свидетельству Аввакума, там, где он родился и жил, «тысящи з две и сами миленкие от луквых-тех духов забежали в огонь»[1614]. Таким образом, вокруг Княгинина и Мурашкина запылали сотни и сотни семейных костров. Люди привязывались один к другому, чтобы предотвратить бегство малодушных, убоявшихся в последнюю минуту смертного часа. Кто-то один, оставшийся на свободе, разжигал огонь; затем он, если хватало решимости, сам бросался в пламя, либо, если его охватывал страх, убегал[1615].

На Дону другими беглецами был создан новый центр старой веры. Надо сказать, что у казаков с существовавшей церковью вообще были лишь часто прерывающиеся отношения. Для населения около тридцати тысяч душ существовало только две церкви: собор в Черкассах и церковь в Усть-Медведице при Преображенском монастыре, освященная в 1662 г.; в других местах были лишь простые часовни. В отношении же московского правительства казаки вели себя совершено как автономная республика: были то союзниками, то врагами, то просто порой безразличными выжидавшими момента зрителями событий. Смелая вылазка Разина достаточно показала это. Таким образом, гонимые старообрядцы находили на Дону, помимо безопасности, и благодатную почву для проповеди.

Первым пионером в этой религиозной колонии, чье имя дошло до нас, был священник Иов Тимофеевич. С ним мы уже встречались в связи с его служением у Покрова в Ракове, а затем в церкви Святителя Николы, что на Красных Холмах. Среди его учеников был тот самый монах Гавриил, что позднее сыграл столь значительную роль в старообрядчестве[1616]. Когда после церковного собора от Иова потребовали изъявления покорности, он прибегнул к своему излюбленному средству защиты – бегству. Вместе со своим другим учеником, Нифонтом, он направился в степные просторы Юга, но на пути остановился между Рыльском и Курском: тут к нему примкнули другие беженцы, и в 1669 году был основан Льговский монастырь.

Иову было дано откровение о будущем, но он стал действовать и рассуждать и практически, что показывает, что он столько же полагался на Провидение, сколько и на свой реалистический и практический ум. Он подумал о том, что он уже стар и что верующих по-старому священников недостаточно. Подумал он соответственно и о том, что архиепископ Тверской Иоасаф был посвящен в августе 1657 года, то есть до церковного собора и, следовательно, получил сан священника до Никона; он охотно, подумал Иов, стал бы осуществлять и проводить старые обряды, а священство, дарованное им, было бы вполне действительным. Иов направил к нему своего близкого человека, мирянина, с просьбой посвятить его в сан. Архиерей ведь не мог быть ожесточенным новатором: он был, главным образом, великим строителем[1617]. Он дал свое согласие. С той поры преемственность священства, казалось, была упрочена. Но постепенно гонение распространялось все более: в 1672 году Иов, в сопровождении большого количества монахов, послушников и верующих, взял посох странника и ушел[1618] – на этот раз к казакам. На небольшой речке Чир, в пятидесяти верстах от ее слияния с Доном и в трехстах от Черкасс, он основал новый скит с церковью во имя Покрова; под покровительством казацких властей это иноческое поселение долго процветало: в начале 1677 года там насчитывалось двадцать монахов и более тридцати послушников.

Слава о старце Иове уже широко распространилась в Москве, и эта слава все больше увеличивалась вплоть до самой его кончины в 1680 году[1619]. Она-то и привлекла на Дон других беглецов: попа Савелия и двух ино ков, которые к 1676 году обосновались невдалеке от устья Хопра, а также попа Пафнутия, который к 1678 году основал скит на реке Цымле. Две колонии старообрядцев существовали также на Белой Калитве, недалеко от слияния обеих рек[1620]. Старообрядческие общины Дона заставят о себе говорить до конца XVII века.

Для гонимых было еще одно направление, по которому они могли искать спасения, то были знаменитые брянские и карачевские леса на юго-западе. Там и был основан Милеевский скит, где в 1676 г. настоятелем был некий Досифей. Самые смелые из проповедников старой веры порой выходили из лесов, чтобы появиться в Белеве или Калуге. Многие же шли дальше, к Стародубью. Это лесистая местность находилась на границе с Польшей и была завоевана Русью в 1654 году, заселялась она всякого рода беглецами из той и другой страны. Район этот пользовался как бы своего рода фактической автономией. Первые старообрядцы появились там в местечке по названию Понуровка в 1667 году; в 1670 году село Азаровка было в основном заселено ими; затем заселилась и слобода Демьянки; те, кто уже в 1676 году находились в Стародубье, пришли из Москвы по приглашению полковника Гавриила Дащенко. Архиепископ Лазарь Баранович, которому область подчинялась в церковно-административном отношении, был человеком веротерпимым: тогда как повсюду старые книги преследовали, он в 1677 году заставил вернуть жителям Демьянки отнятые у них прежде книги. Поэтому-то, вероятно, в 1678 году Козма, приходской священник церкви Всех Святых на Кулишках, и оставил Москву, направляясь на юго-запад и взяв с собой человек двадцать прихожан. Эта новая колония обосновалась в Понуровке. В Замишево, на самую границу, пришел из Белева поп Стефан. Ни Козма, ни Стефан не считали, впрочем, возможным привезти из своих церквей антиминсы, так как антиминсы освящались всегда для точно указанного престола и их нельзя было переносить. В Стародубье же не было церкви. Божественная служба совершалась в избах, а так как литургию служить не могли, то довольствовались Преждеосвященными Дарами, сохранившимися у обоих попов[1621].