II Аввакум в Тобольске

Итак, Аввакум прибыл в Тобольск в начале лета 1663 года. Оттуда он мог добраться до столицы в один или полтора месяца. Но он предпочел задержаться. Каковы же были его мотивы?

Архиепископа Симеона не было уже в Тобольске: он только что 1 марта уехал в Москву[1001]. Старшим воеводой был теперь другой Хилков, Иван, сын Андрея, увлекавшийся тем, чтобы организовать военное дело по польскому образцу. Город и предместья были полны военными: там были тысяча рейтаров и тысяча пехотинцев, вооруженных карабинами и мушкетами, четыре тысячи стрельцов, обученных иноземными офицерами[1002].

Число иностранцев в общем еще увеличилось поляками и литовцами – католиками, пленными, оставшимися после Смоленской кампании. Все это создавало не такую обстановку, чтобы удержать здесь Аввакума.

Но, с другой стороны, момент для перехода Урала был неблагоприятным. Оба склона его горных цепей были объяты восстанием, даже в более сильной степени, чем сама Сибирь. Тюменские и тарские татары, уфимские башкиры, степные калмыки, черемисы и вогулы из окрестностей Верхотурья, остяки Крайнего Севера, западная мордва, находившиеся все под предводительством сибирских царьков: Кучука, Довлет-Гирея и некоего Сеита, в 1661 году восстали, осаждая и сжигая то и дело монастыри, деревни и плохо укрепленные сторожевые посты, убивая крестьян, отнимая скот, часто при том ускользая, благодаря своей подвижности, от своих преследователей. В общем они завладели всей страной с севера до юга. Летом 1663 года русские власти были даже вынуждены пустить в ход уговоры, хотя бы для того, чтобы удержать в повиновении тех, кто еще не присоединился к восставшим царькам[1003].

В октябре полковник Дмитрий Полуектов со своими рейтарами смог нагнать большой отряд башкир и татар, которые как раз осаждали Киргинскую слободу, впрочем, он был позорно разбит и ранен. Воеводы считали, что если только весной не будут приняты широкие военные действия, то даже города будут находиться в опасности[1004]. Итак, Аввакуму, может быть, даже посоветовали подождать более удобного момента. Не выполняя никаких обязанностей, он был, тем не менее, хорошо помещен, обеспечен нужными удобствами и всем необходимым. Он снова пользовался почетом, присущим его сану, присутствовал на приемах у воевод. В Тобольске, особенно в отсутствие архиепископа, играл первую роль протопоп. Будучи протопопом, Аввакум пользовался здесь определенным уважением, и положение его здесь после Даурии было сравнительно сносным.

Однако можно сомневаться в том, что единственной причиной, побудившей его задержаться, была осторожность, хотя он не желал возвращаться в Москву до тех пор, пока не будет хорошо осведомлен о положении тамошних вещей. В Тобольске он был как раз в нужной ему среде. Там была масса высланных священнослужителей, только что прибывших из Москвы: дьякон Успенского собора Василий Иванов; канонарх Иван Назарьев[1005]; иподьякон Никона – Федор Трофимов[1006]; священник Лазарь из Романова[1007]. Всем им было что порассказать; оба последние, по крайней мере, были его друзьями.

Трофимов, к примеру, мог рассказать о причине своей немилости: в 1659 г. был опубликован новый Месяцеслов. Иродион, священник одной из дворцовых церквей, и он сам открыли там, среди других нововведений, и в частности, переноса праздников, возмутительную вещь, а именно: учение о том, что Пресвятая Дева якобы находилась в чреве своей матери 7 лет; они обвиняли в ереси главного справщика Арсения Грека и за это их судили; один был схвачен и закован, другой выслан в Сибирь[1008]. Между прочим, он передавал о Никоне бесконечные слухи: что будто он презирал русских святых, что он признавал и проповедовал эпикурейскую ересь, что он отказывался именовать Господа Иисуса Христа Сыном Божиим, что он покушался на права великого государя, наконец, что он позволял своим молодым дьяконам и иподьяконам «целоваться и щупать друг друга» на хорах собора: это, как утверждал Трофимов, «их жены рассказывали моей жене»[1009].

Лазарь в своих рассказах был много серьезнее. Вынужденное безделье в ссылке и тамошняя среда несколько деморализовали его; по-видимому, в иные вечера он хотел немножко разгуляться в тесном Тобольске и позволял себе рассказывать скабрезные анекдоты, в которых он потом раскаивался[1010]. Для члена кружка ревнителей благочестия это, конечно, было прискорбно. Но ведь он читал и критиковал новые книги, отметил все ошибки и все новшества Никона, собрал тексты и аргументы, чтобы противостать им. У него не было полета, темперамента, таланта, но зато у него были твердые убеждения, у него была диалектика; это был человек, говоривший с весом, умевший судить обо всем. Он умел относиться с почтением к выше его стоящим людям; если, как это возможно, в Москве у него не было времени посещать Аввакума, то в Тобольске он часто посещал его и проникся к нему, несмотря на разницу лет, привязанностью и восхищением, которые не изменились до самого конца.

У Аввакума была в Тобольске одна поучительная встреча: то была встреча с Крижаничем. Этот хорватский священник, обладавший большими познаниями, знавший всевозможные редкие и любопытные случаи из жизни, с детства чувствовал непреодолимое благородное призвание: приобщить всех своих славянских братьев к церковному единству католичества. План быстро созрел в его сознании: во главе славянской семьи должна была находиться Империя царей; пусть только царь признает главенство папы, пусть он увлечет за собой сербов и болгар – и единство вероисповедания будет восстановлено, в то время как будет обеспечена и победа славянского мира над его врагами, турками и германцами. Итак, необходимо было поехать в Москву, сделаться полезным царю, убедить его, склонить его к унии. Несмотря на опасность, несмотря на хорошо продуманные советы римской курии, разубеждавшей его, несмотря на недостаток рвения со стороны польских прелатов, такова, несмотря ни на что, была все-таки непреоборимая мечта духовно изголодавшегося грамотея-искателя. В 1647 году он смог сопровождать в Москву посольство Пака и Техановича; он оставался там с 15 октября по 9 декабря; вернулся он оттуда с более точными знаниями и с многочисленными книгами, среди которых была и Кириллова книга. Это короткое пребывание лишь усилило его пыл. Наконец, в 1659 г., 17 сентября, он предложил царю свои услуги для всех литературных работ, которые пожелали бы ему поручить. Увы! 20 января 1661 г., неизвестно по какой причине, он был уже выслан в Сибирь с иподьяконом Трофимовым.

Эти внешние злоключения нисколько не отразились на его убеждениях: его «Грамматика», написанная языком, понятным для всех славян, его «Политико-экономический трактат», написанный в Тобольске, раскрывают его любовь к русским, которая чувствуется даже в тех упреках, которые он им делает. Будучи католиком, он порицает раскол, но он почитает русскую церковь как таковую, ее обряды, ее святых, ее иерархию. Так же как в Нежине он прожил 5 месяцев у знаменитого протопопа Максима, беседовал в Москве с Морозовым и Ртищевым, он познакомился, вероятно через Трофимова, с попом Лазарем и принял его у себя[1011]. Затем, узнав, наверное, от Лазаря, о прибытии протопопа Аввакума, а также и всю его историю, он отправился к нему. Эти двое людей, столь замечательные каждый в своем роде, которые могли бы друг у друга многому поучиться, положат ли они начало отношениям, которые принесут им взаимную помощь? Увы, вот что произошло, по словам Крижанича:

«Он (Аввакум) вышел на крыльцо навстречу мне. Так как я намеревался встать на ступеньку, чтобы войти, он сказал: “Не подходи, стой там и признайся, какую веру исповедуешь!” Я: “Благослови меня, отец!” Он же: “Нет, я тебя не благословлю. Объяви сначала свою веру”. Я: “Я, досточтимый отче, глубоко верю всему, во что верит святая апостольская католическая Церковь, я почитаю благословение священника и я почтительно прошу его. Что же касается моей веры, то я готов объяснить ее епископу. Но перед всяким встречным, тебе подобным, сама вера которого находится под подозрением, я не буду ни распространяться, ни объяснять своей веры. Если ты откажешь мне в благословении, я получу его от Бога. Прощай”»[1012].

Так, без всякого результата, столкнулись эти два человека. Один, благодаря своему латинскому воспитанию, вежливый, однако непримиримый относительно того, что касается принципов; вместе с тем умеющий проникать в суть дел человеческих, чтобы, если можно, влиять на них; дипломат, полный терпимости по отношению к людям; интересующийся всем, ибо все, что благо, должно само обратиться во славу Божию, – и все же он называет Аввакума фарисеем. Аввакум – не таков. Нисколько не замыкаясь по своей природе от «внешнего» мира, но видя в конечном счете за этим миром только конечные судьбы: смерть, Страшный суд, рай или ад, зная только предания своей церкви, выполняя в точности завет апостола «Кто приходит к вам и не приносит сего учения, того не принимайте в дом и не приветствуйте его»[1013], он относится к Крижаничу так, что тот для него не существует. Этот инцидент показывает, до какой степени Аввакум отличался даже от Лазаря, другого приверженца старой веры.

И как Аввакум мог иметь общение с латинянином, когда он решил бежать от православных церквей, применявших никоновские новшества? Они были введены тут совсем недавно; только после возвращения из Москвы, после марта 1662 года, Симеон издал приказ во всех церквах совершать службу по новым книгам, накладывать на просфорах печать латинского креста вместо восьмиконечного, крестить по-новому[1014] и, конечно, творить крестное знамение тремя перстами.

Реформа осуществлена была не везде, в частности она не полностью коснулась Сибири. Это, впрочем, зависело не только от нежелания ее применять: как могло хватить нескольких тысяч экземпляров Служебника или Требника, выпущенных Печатным двором, для десятков тысяч приходов и монастырей в стране? Все зависело от усердия самого епископа.

От него зависело переписать или не переписать новые книги. Пока каждая церковь не была ими снабжена, духовенство было в нерешительности: зная, что старые книги осуждены, но не обладая другими, оно могло по собственному мудрованию использовать книги старые или новые. Через год после постановления Симеона в Тобольске можно было наблюдать именно такую картину, – картину, которая уже в течение долгих лет наблюдалась в центральной части страны. И в Тобольске, как и повсюду, верующие были в смятении.

В Троицын день, 18 мая 1662 г., какая-то женщина из Абалака, одного из предместий Тобольска, слышала голоса: «Отреклись от старых обрядов и приняли латинские обычаи. Православные не должны ходить на эти латинские службы. Надо вернуться к прежним обрядам, иначе будет моровая язва, голод и огонь». Благочестивая вдова рассказала об этом воеводам. Отчет об этом был тут же составлен, передан архиепископу и отослан в Москву. Месяц спустя, 16 июня, один вольный ямщик из Тюмени также пришел к ним, чтобы довести до их сведения, что Богоматерь во время пения «Хвалите» обратилась к нему от Своего образа со следующими словами: «Иди, Петр, и скажи воеводам и всем честным людям, что обряды нарушены, церковь осквернена, крестное знамение искажено, гнев Божий снизойдет на землю и люди погибнут от бедствий, голода и жажды». Извещенный об этом Симеон передал этот рассказ в Сибирский приказ[1015].

Еще во время пребывания Аввакума в Тобольске, в день Преображения Господня, 6 августа, случилось в соборе чудо, о котором довели до его сведения. В момент, когда протодьякон возгласил «Двери, двери мудростию вонмем!», «тогда у священника со главы взяся воздух» и упал на пол. Затем, когда запели «Верую», воздух, покрывавший Агнца, соскользнул на другие четыре просфоры и после пения Херувимской снова вернулся на свое место. Это, конечно, были менее явственные знамения, но они внушали не менее страха[1016].

Из всей реформы Аввакум к этому времени ознакомился только с новым троеперстным крестным знамением и отменой некоторых земных поклонов. И то и другое он осудил. Он подозревал, что Никон зашел в своих новшествах еще и дальше, но в отношении всего того нового, что последовало в течение этих 10 лет, он еще не определил своего мнения окончательно. Лазарь называл все это ересью; однако Симеон принял это. Тот факт, что новизны внесли смуту в церковь, – говорил против них; с дру гой стороны, Неронов к ним, как говорили, присоединился, а благочестивый государь и епископы, по-видимому, придерживались их, ибо после падения Никона они их не упразднили. Надо было подробно ознакомиться с этими новшествами и разобраться в них. Правда, с момента, когда его жена от своего имени и от имени детей торжественно разрешила ему, в случае необходимости, открыто высказываться, Аввакум уже принял внутреннее решение, но он должен был еще увериться в том, что это было действительно необходимо. У него не было никакого злостного желания во что бы то ни стало поднимать смуту или растравлять еще больше зияющую рану, нанесенную Церкви.

Обуреваемый этими чувствами, Аввакум еще в начале своего пребывания в Тобольске пошел в собор Святой Софии. Будучи протопопом, он, хотя и избегал совершать богослужение, все-таки входил в алтарь. Сначала он был неприятно поражен новым порядком совершения проскомидии. Взятие частиц из просфор, в особенности из четвертой и пятой, которые полагались за живых и усопших в таком количестве, сколько поминалось имен, напоминало ему тараканов, грызущих хлебные крошки. Он не скрыл своего негодования. Он не мог не заметить также и изменений, внесенных в Символ веры: Святый Дух уже не именовался «истинным», к имени Исус было прибавлено еще одно «и», царство Христово было всецело перенесено на будущие времена. Теперь пели: «Его же царствию не будет конца», вместо «несть конца». Были еще и некоторые другие отклонения. Аллилуия теперь пелась трижды; «во веки веком» было видоизменено на «во веки веков». То были определенные новшества, по меньшей мере дерзновенные, может быть даже еретические. Однако его желание мира было столь велико, что он перестал высказываться и продолжал присутствовать на богослужениях. Так продолжалось до того дня, когда, вернувшись после всенощной в день ангела одной из великих княжон, он получил во сне от Христа страшное предупреждение: «Блюди, да не полма растесан будеши», – сказал ему Господь.

На следующий день он удовлетворился тем, что присутствовал на приеме у старшего воеводы, которому он сообщил свой сон, но к обедне не пошел. Он перестал ходить в церковь, где пели по-новому[1017].