I На следующий день после изувечения

На следующий же день после казни Аввакуму захотелось удостовериться: он провел рукой по рту Лазаря. Но сколько он ни щупал, все было гладким, никаких следов языка не было! Оба стали шутить: «Щупай, протопоп, забей руку в горло-то, небось, не откушу!» – «Чево щупать? на улице язык бросили!». – «Собаки оне, вражьи дети! пускай мои едят языки!» Лазарь без языка говорил также чисто, как и с языком[1573]. Федор со своим обрубком языка говорил кое-как. Но вскоре этот обрубок стал расти, выступил даже за пределы губ, стал вновь нормальным языком, только немного слабоватым, и дьякон стал говорить так же чисто и ясно, как раньше[1574].

Что касается Епифания, то он трижды думал, что умирает, так много крови терял он из своей культи; в отчаянии взывал он к Богу: «Возьми душу мою к себе, не могу я больше терпети». Но по прошествии пяти дней десятник Симеон, по его просьбе, омыл его рану, обмазал смолой и забинтовал. На седьмой день во сне ему явилась Богоматерь; она коснулась его больной руки, и вся боль пропала. Он стал мысленно говорить келейное правило – читать псалмы и молитвы. Говорил он только носом.

Либо ободренные этими милостями Провидения, либо обретя снова какое-то желание жить, заключенные к концу второй недели стали уже принимать пищу. Епифаний был сначала в очень затруднительном положении. Ему нечем было ворочать пищу во рту. Тогда из супа, рыбы и хлеба, что ему приносили, он приготовлял своего рода похлебку, которую и глотал одним глотком. На месте, занимаемом раньше языком, у него вытекало столько слюны, что если он лежал, то все, что было под головой, становилось мокрым. Он очень горевал. Однажды, когда он читал «Помилуй мя, Боже» и дошел до стиха: «Возрадуется язык мой правде Твоей», слезы выступили у него на глазах, он смотрел на крест и изображение Господа Исуса Христа и думал: «Господи, кому во мне возрадоватися, у мене и языка нету, чем возрадуюся!» Каждый раз, как встречались подобные слова в псалмах, он смотрел на изображение Господа и вздыхал: «Господи, дай ми язык бедному на славу Тебе свету, а мне грешному на спасение». Так продолжалось более двух недель, и вот однажды, когда он возлежал на ложе своем, то вдруг увидел себя на бескрайнем светлом поле: слева от него, чуть повыше его, висели оба его языка, – «московский» и «пустозерский», первый немного бледный, второй очень красный. Он протянул левую руку, схватил красный язык, взял его правой рукой и долго на него смотрел: язык трепетал. В восхищении он его ворочал и переворачивал обеими руками. Затем он вложил его в рот, приложив к отрезанному месту, и он подошел сюда превосходно. Это было лишь сном, но с того дня его язык стал понемногу удлиняться, вырастая до самых до зубов. Скоро он стал таким, каким был со времени рождения, и пригодным ко всему, и есть, и молиться, и читать псалмы и священные книги. Язык был только несколько короче прежнего, но более плотный и широкий. Обретя язык, он воспел хвалу Господу![1575]

Темница, в которую узники были переведены незадолго до казни, состояла из четырех срубов в одну сажень с таким низким потолком, что они касались его головами[1576]. Это были скорее клетки, чем дома. Елагин велел засыпать их землей, оставив лишь небольшое слуховое окно для передачи пищи и дров. Вокруг каждой избы поставили частокол из высоких заостренных кольев. Теперь это были настоящие склепы, в которых Аввакум, Лазарь, Федор и Епифаний были заживо погребены.

Но даже и в этих склепах жизнь их как-то наладилась. Сначала все было совершенно ужасно: темнота, мрак, пыль, нагромождающиеся нечистоты, дым и зола от печки. Они задыхались от зловония, а едкий дым разъедал им глаза. У Епифания шел обильно гной, и он не видел достаточно хорошо, чтобы даже подбрасывать дрова в огонь, не говоря уж о чтении. Несчастные обвиняли Провидение, как Иов, проклинали день своего рождения, пренебрегали молитвой[1577]. Затем каждый понемногу при норовился. Освобождались от нечистот, выбрасывая их деревянной лопатой через слуховое окно[1578]. Чтобы избавиться от дыма, можно было лечь ничком и прижаться ртом к земле[1579]. Как-никак была скамья, на которой можно было спать. У каждого была своя икона, своя лестовка и по меньшей мере одна Псалтырь на всех. У Аввакума было кадило[1580]. А когда уехал грозный Елагин, то были допущены некоторые облегчения.

Епифаний рассказывает, что однажды сотник принес ему куски кедрового дерева, чтобы он мог делать кресты; в то же время он вернул ему его рабочие инструменты, нож и стамеску, которые он после казни забросил. «Зделай мне крестов Христовых не мало таки, – сказал сотник, – много надобе мне вести к Москве и давать боголюбцем». – «Не вижу, а се и рука сеченая болна». Так как тот настаивал, узник послал его испросить благословение на это дело Аввакума. Сотник благословение принес. Тогда Епифаний помолился Богу и всем святым и принялся за работу. Глаза его оказались достаточно здоровыми, рука все-таки довольно ловкой. Он смог вернуться к своему ремеслу. Каждый раз, как он заканчивал крест, он торжественно, в зависимости от его размера, клал или ставил его на должное место и склонялся перед ним. Затем он читал похвалу Честному Животворящему Кресту с многочисленными земными поклонами. Этот труд доставлял ему большую радость. Иногда ночью он слышал чудесные голоса, утешавшие его: окруженный сиянием юноша обращался к нему с обычно принятым монашеским приветствием: «Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Он отвечал: «Аминь». Затем вставал. В тот день его работа была особенно плодотворна. Когда раньше он изготовлял ящики, ведра или иные деревянные предметы, он часто ранил себе руки или ноги, но вот уже в течение около тридцати лет, как он делал кресты, он никогда не причинил себе ни малейшего вреда[1581].

Инок Епифаний был поистине хорошим человеком: его наивная набожность не нуждалась в углубленном раскрытии божественных тайн; чуть более изнеженный, чем его сотоварищи, не то из-за возраста, не то потому, что он был менее крепкого телосложения, он плохо переносил физическую боль и простодушно предавался жалобам и сожалениям, вслед за чем, впрочем, у него неизменно наступало раскаяние. Он не стремился руководить кем-либо, не занимался сличением книг, предпочитая изготовлять свои кресты с такой же верой и любовью, как такой далекий ему фра Беато Анжелико писал красками свои иконы. Он не вступал ни в какие пререкания, но своей молитвой помогал всем, кто только обращался к нему. Он питал особое пристрастие к Аввакуму, чтил его, благоговел перед его превосходством. С другой стороны, этот исключительный человек, который иной раз мог поддаться запальчивости и стремлению к господству, а равно и другим искушениям, связанным с его активной деятельностью, почувствовал необходимость подчиниться этой несложной простой душе. Руководство оказалось, впрочем, обоюдным, так как Епифаний, не любивший писать, по указанию Аввакума составил свое собственное житие, книгу, чудесную по своей наивности, полную бессознательной и подлинной жизненной правды, где фигурируют и ряд допущенных им оплошностей. Друзья Епифания, люди действия, едва оправившись от своих ран, сразу стали подумывать о том, чтобы сообщить верным о свершившихся с ними чудесах. Был даже составлен своего рода протокол всего происшедшего. Хотя бы только из-за физической возможности, Аввакум, оставшийся один невредимым, должен был взяться за перо[1582].