ОБЗОР ДЕЛ БЛАЖЕННОЙ ПАМЯТИ ИМПЕРАТОРА И ПОРФИРОРОДНОГО ГОСУДАРЯ ИОАННА КОМНИНА, А ТАКЖЕ РАССКАЗ О ДЕЯНИЯХ СЛАВНОГО СЫНА ЕГО ИМПЕРАТОРА И ПОРФИРОРОДНОГО ГОСУДАРЯ МАНУИЛА КОМНИНА, СОСТАВЛЕННЫЙ ИМПЕРАТОРСКИМ СЕКРЕТАРЕМ ИОАННОМ КИННАМОМ  [303]

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ОБЗОР ДЕЛ БЛАЖЕННОЙ ПАМЯТИ ИМПЕРАТОРА И ПОРФИРОРОДНОГО ГОСУДАРЯ ИОАННА КОМНИНА, А ТАКЖЕ РАССКАЗ О ДЕЯНИЯХ СЛАВНОГО СЫНА ЕГО ИМПЕРАТОРА И ПОРФИРОРОДНОГО ГОСУДАРЯ МАНУИЛА КОМНИНА, СОСТАВЛЕННЫЙ ИМПЕРАТОРСКИМ СЕКРЕТАРЕМ ИОАННОМ КИННАМОМ [303]

КНИГА ПЕРВАЯ

1. Древние мудрецы занятие историей считали делом почетным, весьма многие из них даже прославились этим. Один предметом своей истории брал дела эллинов; другого волновало воспитание Кира в его детстве, а также он рассказывал о подвигах, которые тот совершил уже взрослым [304]. Так как появилась опасность, что события, случившиеся давно, придут в забвение, то они описывали их в книгах, будто начертывали на вечных стелах, и сведения о них передавали дальнейшему потомству. В этом их задача. Но я думаю, что приступающие к подобному труду, чтобы не оказаться недостойными своей цели, должны быть хорошо знакомы с каждым событием и свободны от всех забот и хлопот, непрестанно вплетающихся в эту жизнь; а у нас нет достаточно ни того, ни другого. Из–за этого, однакож, не следует умалчивать о тех делах, которые случились в наше время, а надобно стараться, чтобы представляющийся нам благоприятный случай не прошел без пользы. И он не пройдет, если мы, решительно оставив повествование о всем другом, что входит в понятие жизни человеческого общества, опишем дела двух императоров, из которых один окончил дни свои прежде, чем родились мы на свет, а другой был в расцвете сил при нас и умер, оставив царство еще несовершеннолетнему сыну.

Это — Иоанн и Мануил Комнины.

… Дел Иоанна я коснусь кратко, только в общих чертах, потому что в его время, повторяю, я еще не родился. Что же касается царствовавшего после него Мануила, то не знаю, может ли кто лучше меня исследовать его жизнь; потому что мне, даже прежде, чем достиг я юношеского возраста, довелось участвовать во многих его походах на обоих материках [305]. Таково мое намерение.

… Во время этих военных действий, а именно тогда, когда продолжалась еще осада Неокесарии [306], случилось нечто, достойное быть рассказанным и услышанным. Однажды между ромеями и персами произошла сильная схватка и последние в силу каких–то причин стали одерживать верх. Мануил, который, как уже было сказано, был младшим сыном императора Иоанна, заметив это, взял окружавших его воинов и, без ведома отца врубившись в середину неприятелей, отразил их и воодушевил уже терявшее присутствие духа ромейское войско. Этим поступком отец справедливо был недоволен и такую отвагу считал опасной; однакож внутренне удивлялся ему и чрезвычайно изумлен был тем, что юноша, еще не достигший восемнадцатилетнего возраста, дерзнул подвергнуться таким опасностям, а потому всенародно признал его спасителем ромейского войска. Так–то доблесть не всегда определяется летами.

10. …Иоанн еще задолго до смерти завещал скипетр ромейской империи Алексею [307], который был старшим его сыном. Когда же родился у него последний сын — Мануил, тотчас стали ходить толки о признаках, что это дитя будет царствовать. Упомянуть об одном или о двух из них будет, думаю, своевременно. Однажды Мануил заснул, — и вот представилась ему во сне какая–то величественная женщина в черном платье, державшая в руках туфли, какие обыкновенно носят императоры. Она подавала их Мануилу и приказывала надеть, а свои сбросить, указывая при этом на обыкновенные его голубые. Проснувшись взволнованным и :не найдя туфель, какие видел во сне, он, как свойственно детям, начал плакать и думал, что их унес кто–нибудь из слуг. Таков был этот признак; не менее замечателен и другой. Был один монах; отечество его Галилея, а жизнь отшельническая в горах. Однажды, беседуя с императором Иоанном, он увидел подошедших к себе императорских детей и к прочим отнесся, как к частным лицам, а к Мануилу подошел благоговейно и благословил его. Когда же император спросил, почему он так сделал, монах в ответ сказал, что из всех детей Иоанна один Мануил кажется ему императором. Хотя эти и другие подобные случаи возбуждали в душе императора различные помыслы, однакож, не решаясь нарушить то, чего прежде хотел, он продолжал иметь в виду упомянутую цель. Но ни одно из дел не зависит от предположений человеческих.

… А император, почувствовав уже, что ему становится худо, приказал явиться к себе сановникам, вельможам, воеводам, вообще всем знатным лицам, и говорил им следующее: «Ромеи, все сюда собравшиеся, послушайте меня! Многим уже и из предшествовавших императоров угодно было передавать своим детям власть, как некое отцовское наследие. И сам я знаю, что получил царство от отца–императора, и каждому из вас должно быть это известно.

Поэтому вы, конечно, думаете, что ожидая конца жизни и оставляя после себя двух сыновей, я, по общечеловеческому закону, передам власть и престол тому из них, который старше возрастом. Но у меня столько заботы о вас, что если бы ни один из них: по своим качествам не был способен взять на себя это бремя, я избрал бы кого–нибудь иного, кто соответствовал, бы моим и вашим мыслям. Ведь мне кажется, что и дающему и принимающему не принесет пользы, если кормчий по невежеству потопит свой: корабль и, что еще хуже, сам погибнет с вверенным ему кораблем, не воздав даровавшему добром за добро. Вообще не вижу ничего хорошего в том, чтобы осыпать дарами неопытность и невежество. Таковы мысли мои относительно вас, и вот вам доказательство: как скоро дело идет о вашей пользе, я готов забыть даже право природы. Оба сына мои хороши, один из них старше другого по возрасту, но мой ум устраняет преимущество старшинства, ищет наилучшего и убеждает меня предпочесть доблесть доблести. Из всех подвигов самый трудный — стараться избрать наилучшее. А так как наилучшему должно быть и воздаваемо наилучшее, выше же императорской власти ничего другого быть не может, то я желал бы, дорогие соратники, чтобы к преимуществу старшинства присоединялась еще более совершенная доблесть.

Но это соображение обращает мое внимание на последнего моего сына и присуждает ему жребий царствования. И не ослеплением, происходящим от пристрастия, внушено мне такое заключение; оба мои сына равно дороги мне, и с этой стороны ни один не имеет для меня преимущества перед другим. Потому–то приговор относительно их обоих скорее можно доверить мне, чем вам. Но вот что особенно важно обсудить на общем совете: как бы младший мой сын, оказываясь лучше своего брата теперь, не стал хуже его по восшествии на престол; ибо в этом отношении я не доверяю самому себе, боясь в единоличном суде увлечься: пристрастием, которое особенно способно подкупить приговор, если он не ограничивается другим, равносильным. Итак, если хотите, я опишу вам его свойства, а вы потом сами выскажете свое мнение.

Сколько у него силы, мужества и отваги в воинских подвигах, все вы знаете; об этом свидетельствует дело при Неокесарии, где он возобновил сражение и спас ромеев, когда они начинали уже отступать перед врагом. Но выслушайте еще слово мое о том, свидетелем чего не мог быть никто, кроме отца.

Когда мне в делах государственного правления случалось встречать многочисленные серьезные затруднения и когда другие не знали, что делать, он был великим советником, обнаруживал способность предвидения наступающей невзгоды и показывал ловкость в отклонении бури и обуздании противных ветров. Но мы, предпочтительно перед всем другим, должны обращать внимание на то. что этому юноше готовит награду сам бог. И смотрите как.

Наследником царства мной был уже наречен Алексей, и эта моя воля незадолго перед тем была объявлена. Но бог, наперед уже указавший мне более юного, на котором покоилось его око, избранного мною юношу взял из среды живых. Сказал бы я вам и о некоторых знамениях, предсказывавших ему настоящую его судьбу, если бы не знал, что многие почитают их сказками; ибо ничто с такою легкостью не подвергается человеческим пересудам, как вещие сны и намеки на будущее. Вот я вам сказал, что сам знаю о моем сыне; теперь остается вам объявить свои намерения».

Как только император сказал это, они с удовольствием и со слезами на глазах одобрили его мнение. Тогда Мануил, любивший отца больше, чем кто–либо другой, и уважавший законы природы, потупил глаза и, склонившись головой на грудь родителя, оросил слезами его постель. Потом облекся в порфиру, возложил на себя диадему, и все войско провозгласило его императором. После этого император Иоанн, прожив еще несколько дней, скончался.

КНИГА ВТОРАЯ

7. … Между тем многочисленные силы персов, обитавших выше города Икония [308], которыми командовал Танисман, пришли на помощь к султану и присоединились к нему. Воспрянув от этого духом, султан не хотел теперь как прежде бежать, но, построив свою армию, задумал сам напасть на ромеев, остановившихся в месте, которое на наречии варваров называлось Циврилицимани. Это место было неприступнее всех других и трудно проходимо не только для военного строя, но и для небольшого числа путешественников. Здесь один отряд ромеев трудился уже над укреплением лагеря.

А император, подстрекаемый юношеским жаром, желал, как это принято, недавно совершившееся вступление в брак ознаменовать каким–нибудь подвигом в сражении; ведь для латинянина, недавно введшего в дом жену, не показать своего мужества считалось немалым стыдом. Итак, он устроил в двух ущельях отдельные засады; в одной из них находились люди, близкие ему по крови, и много иных родственников вместе с мужьями его сестер; а в другой залегли два военных отряда, которыми управлял Николай по прозванию Ангел, человек непоколебимого мужества и с сильной рукой. Всем им император приказал оставаться в покое, пока не увидят его помчавшимся на противника; а сам только с братом Исааком и доместиком восточных схол Иоанном, которые едва упросили его взять их с собою, выехал в поле и, увидев там несколько ромеев, поодиночке собиравших фураж, спрятал свое оружие, чтобы по нему не быть узнанным персами, и ожидал, когда они, по всей вероятности, нападут на фуражиров. Но так как персы ниоткуда не показывались, то император, подозвав к себе одного воина, родом тоже перса, по имени Пупака, впрочем, человека храброго и отважного, приказал ему ехать вперед и внимательно смотреть, не наступают ли они откуда–нибудь. Пупака поехал и вскоре возвратился в известием, что видел персов, но не более восьми человек. После того император, оставив прочих, как сказано, в засадах, сам с братом и доместиком быстро поскакал вслед за указывавшим дорогу Пупакой.

Родственники же императора, считая, что ими пренебрегли, были так раздосадованы этим, что каждый из них и все вместе поклялись страшными клятвами не ходить более с императором в сражения, хотя бы даже он стал приказывать. Между тем император еще не успел встретиться с виденными Пупакой персами, как их собралось уже человек до восемнадцати. Несмотря на это он сгорал нетерпением сразиться с ними. Но так как, по дальности расстояния, ему нельзя было вдруг напасть на них, то, боясь, чтобы они, всегда легкие на бегу, не ушли, он придумал следующее: приказал Пупаке, бывшему ближе всех к персам, чтобы он, как только заметит их наступление, обратился в бегство и скакал изо всей силы, пока не доскачет до императора. Пупака так и сделал. Когда варвары начали преследовать его, он пустился бежать, впрочем не слишком быстро, но как будто подавал персам надежду схватить себя, и таким образом влек их за собою до самого императора. Однако и таким образом император не достиг своей цели. Персы, лишь только увидели его, сперва в один миг ускакали, а потом, соединившись с другими пятьюдесятью, которые шли позади, сделались при мысли о своей многочисленности смелее и уже думали, как бы сопротивляться наступающему императору.

В эту минуту окружавшие императора очень не одобрили его намерения, говоря, что и без того уже они далеко оставили за собою войско; но он, не теряя нисколько времени, пустился на неприятелей во весь галоп. До некоторой поры рядом с ним скакал и севастократор, но, наконец, задерживаемый усталостью коня, не мог уже далее за ним следовать, а потому начал падать духом и, отчаявшись в спасении, усердно умолял брата позаботиться о его жене и детях. Но император сделал ему выговор и, обвиняя его в малодушии, сказал: «Так ты полагаешь, дорогой брат, что, пока я жив, я позволю врагам прикоснуться к тебе? Нет, не думай этого и не произноси столь недостойных меня слов. Когда же тот прибавил: «Подожди только меня, и я последую за тобою против варваров», император отвечал: «После схватки я, даст бог, скоро вернусь к тебе. Теперь же у меня иное на уме: мною овладело сильное желание показать свое мужество». Сказав это брату, он полетел на врагов. Так было здесь с императором.

Между тем находящиеся, как сказано, в засадах, немедленно послали от себя одного из должностных лиц, по имени Котерца, осведомиться, как обстоят у него дела. А император этого человека тотчас отправил к пославшим с приказанием, чтобы они как можно скорее сами шли к нему. Потом он перевалил, чрез ближайший холм и встретился с целым персидским отрядом, состоявшим из пятисот человек, позади которого на небольшом расстоянии со всем войском шел султан. Как только увидел император врагов, тотчас бросился на них с копьем наперевес и многих поверг на землю, а прочие будто онемели и стояли, как вкопанные. Пока это происходило, появились вблизи и силы ромеев, которые прежде, как сказано, скрывались в засадах, а теперь шли к императору по упомянутому его требованию. Заметив это, персы отделили один отряд своего войска и велели ему зайти в тыл императору, чтобы не допустить идущих к нему ромеев; они думали, что теперь–то попал он в их сети.

Так действовали персы; а император, опершись на воткнутое в землю копье, отдал приказ Пупаке, который тогда находился при нем, чтобы он строго наблюдал, как бы персам в самом деле не удалось отрезать ромеев от ближайшего холма и таким образом поставить его в совершенно безвыходное положение. Но Пупака, давая советы, противоречащие желанию императора, говорил: «Полно слишком отважничать, государь, полно! Разве ты не видишь, в какой беде мы можем оказаться? Подумай, наконец, о собственном спасении». Высказав это и еще более того, он не мог, однакож, убедить императора и пошел исполнять его приказание. А император между тем, так как бежать ему было нельзя, не обесчестив себя, вопреки внушениям Пупаки, снова напал на врагов и, убив одного из них, а на прочих наведши страх, воспользовался этой минутой и поднялся на какой–то пригорок, куда в то же время подоспели к нему несколько ромеев и впереди всех Иоанн, которого, как сына брата впоследствии почтил он достоинством протосеваста. Спасенный таким образом, он прекратил свои нападения, тем более, что и конь его был весь в мыле и совершенно задыхался.

Что же касается доместика Иоанна, то все время, пока император сражался с неприятелями, он оставался позади и, боясь, как бы при наступлении врагов с разных сторон в большем и большем числе не остаться ему без всякой помощи и не попасть в их руки, для личной своей безопасности придумал неблаговидный предлог: он утверждал, что место, где он стоит, самое выгодное и что поэтому войска, шедшие на помощь к императору, должны собираться здесь. Удержав таким образом при себе немалое число воинов, спешивших, как сказано, из лагеря к императору, он под их охраной и сам прибыл к нему. Тут Иоанн и многие другие ромеи стали укорять императора и в своих укорах доходили почти до дерзости. Мне же, всякий раз, как об этом подумаю, приходится удивляться, как это случилось, что император в тот день среди стольких опасностей не был ни ранен, ни убит. Потому ли казался он для всех варваров неприступным, что еще раньше, часто совершая подвиги, показывал им свое мужество, или просто хранил его промысл ему одному ведомыми способами, утверждать наверное не решаюсь; скажу только со своей стороны, что подобных поступков не одобряю. Так, не могу хвалить и отчаянной смелости Александра, когда успехи его рассматриваю независимо от случайностей и порывов юношеского возраста. Юность есть что–то неодолимое, а как скоро к ней присоединяется сила и крепость, она бывает еще неодолимее. Но об этом пусть всякий думает и говорит, как ему угодно.

Итак, когда окружающие осыпали императора укоризнами, он сказал: «Теперь не в этом дело. В настоящую минуту надобно подумать о том, как бы нынешний день не был днем гибели для большего числа ромеев: ведь их много идет, и все они позади нас». Сказав это, он счел нужным, чтобы одни из воинов сели в засаду в ближайшем ущелье с целью помочь идущим позади ромеям, а другие тихим шагом отправились в лагерь. Так и было сделано. Тогда сам император с небольшим числом находившихся при нем людей поехал вперед, а Николай, о котором я уже упомянул, оставался позади в засаде с двумя фалангами, вверенными ему еще при начале наступления на персов. И не успел еще император отъехать подальше, как вдруг, проезжая мимо какого–то ущелья, видит наступающих на него персов и тотчас делает следующее распоряжение: сам с небольшим числом людей становится по одну сторону ущелья, а другим приказывает перейти через ущелье и устремиться прямо на неприятеля. Едва только эти последние вошли в соприкосновение с варварами, как о начинающемся сражении узнали и те, которые сидели в засаде, и поспешно прибежали на помощь. Тут Николай, о котором сейчас было упомянуто, ударил одного перса копьем, но не мог выбить его из седла, потому что удар, нанесенный снизу вверх, из–за их положения на склоне горы был не так силен. Потом, чтобы долго не заботиться об отражении неприятеля, император приказал окружающим скакать изо всей силы к ущелью, но не переходить через него, и персы, заметив это, тихо отступили. В то же время подоспели к императору и предводительствуемые Котерцою стрелки, которых он, как сказано, посылал на помощь к оставшимся позади ромеям. С этими стрелками царь снова устремился на врагов; но они сверх ожидания поворотили коней и начали бежать. Тогда, смотря на бегство их, он сказал окружавшим: «Не теряйте бодрости, к нам идут силы всего лагеря», а так как некоторые не верили словам его, прибавил: «Персы столь неожиданно показали нам спину вовсе не оттого, будто гонит их страх. До сих пор мы были слабее их. Они бегут, конечно, потому, что им с высот можно видеть то, чего мы пока не видим». И предсказание императора точнейшим образом оправдалось на деле, ибо стоявшие в лагере ромеи, узнав, что император находится в крайне затруднительном положении, быстро пошли к нему на помощь.

8. … Император с прибытием стоявшего в лагере войска, ободренный его многочисленностью, тотчас поскакал на неприятелей и, лично совершив подвиги мужества, в стройном порядке возвратился в лагерь, а, встав поутру, отправился в путь.

Между тем персы, также стоявшие где–то недалеко лагерем, видя, что ромейские войска расположились на невыгодной местности, напали на него с обеих сторон и нанесли ему сильное поражение, так что у ромеев пало множество пехоты, и причина тому была следующая. В ромейском лагере находился человек с отличными воинскими способностями, по имени Критопл, командовавший в то время пехотою. Отделившись от армии, он вздумал сразиться со следовавшими по пятам его персами; но, одолеваемый многочисленностью врагов, принужден был обратиться в бегство и, лишившись немалого числа своих воинов, едва спасся сам.

Узнав об этом, самодержец вверил свою фалангу брату и многим другим своим приближенным, сам же с небольшим числом воинов поспешил поддержать пострадавшую часть войск. Став посреди, он призвал их к мужеству и повел против персов. Но персы, заметив это, уклонились от боя с ромеями. Несмотря на это, императора сильно беспокоило, каким бы образом восстановить бодрость ромейского войска, так как упомянутое событие с пехотою начало мало–помалу ослаблять в нем мужество. В самом деле, ничто так не может потрясти душу, как вид льющейся вблизи крови соотечественников. Наконец он вынимает из–за пазухи свиток, в котором поименно значились все полки, и посылает каждому из них предписание, что надо делать при таких бедственных обстоятельствах. В это время значительная часть строевых воинов, отказавшись ежедневно ходить в сражения с врагами, оставила ряды и, не принимая во внимание многократные призывы императора, перешла в армейский обоз. И хотя многие в тот же день получили за то телесное наказание, — других это нисколько не удержало от подобного поступка.

Известно, что кто слишком привязан к жизни, тот всегда забывает о мужестве. Когда таким образом составляющие задний отряд постоянно уходили и соединялись с теми, которые шли вперед, вся тяжесть битвы падала на императора и подавляла его. Несмотря на то, по своей воинской опытности, он успевал отражать неприятелей и оставался невредимым. К тому же некоторым казалось, что лучше остановиться где–нибудь лагерем и не ходить далее, но императору это вовсе не нравилось, потому что ромеям было выгоднее воевать теперь, пока в войске не было еще замешательства и мятежей, чем немного погодя или даже в следующем году, когда они могут оказаться в крайне затруднительном положении. Он говорил, что в настоящее время гораздо полезнее вести войну наступательную, потому что, если удастся им прогнать неприятеля, они изберут любое место для лагеря и не придется им останавливаться в какой–нибудь теснине. Сказав это, хотя и видел он, что не все принимают его слова, однако оставив смотреть за лагерем Цикандита и Синопита, также Критопла и многих других военачальников, сам схватил царское знамя и, понесшись со свитой во всю прыть на врагов, изумил их настойчивостью нападения, обратив в бегство. Тут началось блистательное преследование: гонясь за врагами по пятам, ромеи многих положили на месте, а некоторых взяли в плен, и в том числе Фаркуса, знатного перса, который за столом собственноручно подавал султану чашу. Ромеи зовут его пинкерна. В войске варваров находился некто, по имени Гавра, по происхождению ромей, но выросший и воспитанный в Персии, и потом какими–то судьбами примерно в то время получивший сатрапию. Ромеи в этот день его умертвили, и даже возвратились в лагерь с отрубленною у него головою.

Так как наступила уже глубокая ночь, император остановил дальнейшее преследование и, с трофеями возвратившись в лагерь, нашел ромеев в смятении и среди величайших беспорядков оттого, что все грузы обоза находились еще на вьючных животных. Поэтому он быстро объехал весь лагерь и каждому полку указал подходящее место. При всем том многим воинам пришлось ночевать на конях, так как из–за крайней тесноты не было никакой возможности сойти с них. Так провели они эту ночь.

И когда лик солнца поднялся над землей, император приехал к войску, и, по обычаю командующих армиями полководцев, сказал следующее: «Храбрые воины! Я призываю вас к мужеству, не потому, что замечал в вас трусость или малодушие. Ромеям ли падать так низко и посрамлять славу отцов!… Нет, я только исполняю правило военачальников и хочу обезопасить вас на будущее время; ибо непредвиденно наступающее бедствие может смутить и мужественную душу. Итак, знайте, соратники, что нам сегодня предстоит сражение поважнее прежних; это будет заключительный и последний бой. Поэтому надо хорошо приготовиться как ради прежних подвигов, так и для того, чтобы не унизить доблести, уже доказанной нашими делами, и принести величайшую пользу для нас самих. Ведь если прежняя неудача обыкновенно исправляется последующей удачей, так и последующая неудача уничтожает прежнее успешное дело.

Поэтому, чтобы и с нами не случилось чего–нибудь такого, бесценные мои, нужно каждому, как возможно более, держаться строя, хорошо зная, что, когда правила тактики у нас будут строго и неукоснительно соблюдаться и каждый станет помогать другому, нам останется только побеждать, слава наша упрочится и непременно перейдет в потомство; а если, напротив, у нас в какой–либо степени произойдет раскол, то будьте уверены, что враги легко одолеют нас. Разломайте одну сторону стены в осажденном городе — и враги без труда вступят в него; то же надо сказать и о лагере. Не без цели, конечно, еще древними выдуманы эти засады и боевые порядки, передовые и задние фаланги, правый и левый фланги, равномерность и однообразие воинских отрядов. Ведь лагерь — тот же город; а в городе нужны и ворота, нужны и стены, нужны и рвы, и другие подобающие городам принадлежности. Так надобно и нам запастись этим, тем более* что мы теперь среди земли вражеской и блуждаем далеко от ромейских границ».

Сказав все это, император построил свое войско и повел его прямо к озеру, которое в древности называлось Склиром, а теперь известно под именем Пунгусы [309]. По этому пути, вышедши на равнину и, расположив свое войско не в прежней теснине, а на открытой местности, он приказывает одному из воинов громким и зычным голосом позвать к себе какого–нибудь перса. Воин исполнил это приказание, и, когда перс явился, император сказал ему: «Вот что передай султану: великий государь объявляет тебе через меня: мы пришли к самому Иконию и обошли всю твою землю, сильно желая наказать тебя, особенно за все твои проступки перед нашей царственностью. Но ты всегда уходишь, как беглец, перебегая то туда, то сюда, и до сих пор не осмеливаешься стать против нас лицом к лицу. Теперь мы идем отсюда восвояси; но тебе надобно приготовиться: будь уверен, что с наступлением весны мы снова нападем на тебя с большими военными силами». Дав персу это поручение и подарив ему панцирь, какой носят военные сановники, чтобы видно было, что он послан императором, самодержец отпустил его. Выслушав такую речь, султан не земедлил прислать послов с просьбой о мире. Император, взвесив всю важность этого дела, не пренебрегал им, но под разными предлогами уклонялся от мира, откладывая со дня на день решительный ответ послам пока, думаю, не получил достоверных, известий о событиях, которые, как сказано, готовились на Западе.