О ПЛЕНЕНИИ ЛАТИНЯНАМИ ГОРОДА ФЕССАЛОНИКИ. СООБЩЕНИЕ ЕВСТАФИЯ, АРХИЕПИСКОПА ФЕССАЛОНИКИЙСКОГО, О ПОСЛЕДНЕМ, КАК МЫ НАДЕЕМСЯ, ЗАВОЕВАНИИ ЭТОГО ГОРОДА [368]
О ПЛЕНЕНИИ ЛАТИНЯНАМИ ГОРОДА ФЕССАЛОНИКИ.
СООБЩЕНИЕ ЕВСТАФИЯ, АРХИЕПИСКОПА ФЕССАЛОНИКИЙСКОГО, О ПОСЛЕДНЕМ, КАК МЫ НАДЕЕМСЯ, ЗАВОЕВАНИИ ЭТОГО ГОРОДА [368]
Во время злосчастного правления императора Андроника Комнина [369] Фессалоника ослабела и дошла до истощения, чему уже давно способствовало плохое управление этого императора во всем государстве. Однако избавитель, великий император Исаак Ангел [370]; который к счастью для мира через несколько дней после пленения города сменил его на престоле, милостью и волей божьей восстановил Фессалонику за короткое время; быстро и энергично взялся он за то, что было более всего необходимо, и господь помогал ему во всем; но об этом в свое время расскажет другая повесть.
ПРЕДИСЛОВИЕ К СОЧИНЕНИЮ
Те, кто описывает завоевания городов и в далеком прошлом, и в настоящем, в большинстве случаев используют одни и те же приемы. Конечно, писатель не обязательно прибегает ко всем ему известным средствам, не пользуется он в равной мере и теми методами, которые предназначены для данных двух родов повествования. Однако при повествовании историческом и беспристрастном писатель пространно богословствует; он и о причинах бытия говорит, и обильными риторическими прикрасами свою речь изощряет, и экфразами, и описаниями различных мест свое повествование украшает.
Одним словом, когда писателя глубоко не трогает то, что он пишет, он многое упорядочивает в угоду благозвучию и не отступает от правдоподобия, стремясь при этом, так как он не был свидетелем описываемых событий, впасть в жалостный тон и затронуть им читателя. Так поступает тот, кто описывает исторические события.
Но тот, кто изображает события современные, и на кого несчастье наложило свой отпечаток, тот, конечно, воспользуется всеми указанными средствами, но не перейдет границы. Ему следует только преисполниться сострадания обязательно в соответствии со своими личными склонностями. Если писатель — человек мирской, он даст выход своему горю в любых выражениях, и его никто не осудит. Если же он посвятил себя жизни духовной и замечает, что жалобы и благодарность, возносимые к Создателю, разделяет не то что крепкая стена, а целая пропасть, он воздержится от изображения событий в слишком мрачном свете. Также он не предастся витиевато–шутливым жалобам как бы с целью сделать из воспроизведения чудовищных страданий украшения–побрякушки. Также и другие средства он будет применять умеренно и на свой собственный лад, не прикрашивая невероятные слухи, словно бесталанный летописец, не пользуясь и другим, что заставляет бездаря в его вполне понятном честолюбии поставить на первый план собственную ученость.
2. Покажет ли и меня в подобном свете настоящая повесть, обнаружится в скором времени. Исходным моментом в построении этого сочинения послужит самое несчастье. Ведь было бы невероятным, чтобы кто–нибудь, попав в самую гущу бедствий, не придал им значения с самого начала. Затем повествование обратится к сетованиям, к вескому порицанию и обличению прямого и побочного виновников несчастья и перейдет к понятному, ясному, а местами возвышенному изложению. Один раз оно начнется без прикрас, как бы по–деловому, в другой — более искусно и от времен, которые уместно вспомнить [371]. К последующему оно перейдет связно и в порядке, который не всегда следует оставлять в стороне. Затем оно обязательно даст полную картину завоевания, потому что это и есть главная тема сочинения.
Так как в подобных обстоятельствах бог посылает знамения, которые и здесь появляются совершенно отчетливо, то, конечно, речь пойдет здесь и об этих явлениях. Автор не будет исходить из того, что грехи следует выставлять как причины несчастья, хотя историки разумно считают это своей задачей. Эти причины бегло упоминает нравоучительный очерк в конце сочинения. Ведь его будут читать как раз во время провозглашения начала великого поста. Таким образом, повесть, рожденная страданиями нашего города, кончается церковным поучением.
НАЧАЛО САМОГО СООБЩЕНИЯ О ЗАВОЕВАНИИ
1. Недавно прошедшее время в большей мере, чем давнее, человеку, чуждому сострадания и далекому от опасности, дало бы основание для такого определения: «время великое, тяжкое, полное невероятных ужасов, проклятое, невыносимое, горчайшее, причина потоков слез». Но тот, кто, как говорится, попал в сети и, подобно нам, запутался в обстоятельствах, тому, видимо, трудно подыскать столь точные названия для несчастий. К тому же пестрая цепь ударов судьбы, грозившая поглотить каждого несчастного в отдельности, и множество различных знамений, отвлекают мысль от этой области. Если же кто–либо в состоянии точно обозначить несчастье, он с полным правом назовет его закатом великого светоча.
И хотя он этим ничего не скажет о самом несчастье — для этого возвышенного изображения понадобились бы еще и другие выражения — величину несчастья он все же определит точно.
2. Именно такого рода явлением была теперешняя участь города Фессалоники — города, ярко сверкавшего среди городов нашего мира. Такой участи не пожелали бы городу даже его враги, потому что утрата им его прекрасного облика горестна даже для тех, кто им однажды пренебрег. Проклятие демону, который впал в величайший грех и посягнул на кровь этого города, и пролил ее!
Город был так разрушен, что от былой его красоты и следа не осталось. Его стены были сметены с лица земли, святыни были полностью запятнаны, больше, чем отхожие места, городские здания были повреждены, имущество граждан частью расхищено, частью разбросано, одним словом уничтожено, — как это надо будет назвать, если кто–нибудь вздумает и сможет перечислить все это по порядку? Кто смог бы, как подобает, оплакать огромное число жителей города, не только солдат, но и горожан, и духовенство, и мирских людей? Даже всех тех, кто выдержал бурю жизни и, словно в гавани, укрылся в недоступных пристанищах [372], поток палящей битвы вынес навстречу гибели, подобно саранче, гонимой с нивы огнем.
Враги, окружившие город, раздували пламя ненависти против всех горожан. А из них одни были поглощены, словно водоворотом, потоком этого пламени, так что не могли найти спасения, а только вынуждены были сопротивляться многоликой опасности; других же гибельные удары, подобно стрелам молнии, разили издалека.
3. «Солнце бодрящее близилось к нивам» [373], но оно не могло рассеять смертного мрака. Напротив, тьма от павших, вздымаясь, спорила со светом. Если кто–нибудь еще не проснулся от сладкого сна, на того наваливался сон горчайший, от которого пробуждения не бывает: подобно зловещему призраку вставала перед ним действительность, и тот, кто видел ее, смыкал очи, чтобы умереть. Если кто–нибудь просыпался и поднимался с ложа, вражеский меч валил его, как это обычно бывает, опять на ложе. Это злое животное часто нападало на полураздетых людей, что избавляло его от труда вонзать свои зубы в одежды. Если же он нападал на солдат или на молодых людей в расцвете сил, его острые когти вонзались в них и их разрывали. Это было обычным: ведь он по–своему радуется таким телам, которые готовятся к нему и его ждут. Если же он направлял свой пыл на то, чтобы уничтожить бедных людей, и без того обреченных на смерть, к земле пригнувшихся старцев, которые уже от одного страха попали бы к Харону раньше, чем он поразит их, и старых женщин, которые большей частью были слепы и глухи уже от старости, так что не могли ни видеть сверкания оружия, ни слышать грозящих раскатов, — это был не разумный Apec, а беснующееся войско и мечи, ни для кого различий не знавшие.
4. «Да, поистине это величайшее несчастье для людей» [374]. Самым горестным зрелищем было, когда рядом с погибшими от разных причин взрослыми людьми повсюду лежали распростертые трупы малых детей. Некоторых из них пронзили одновременно с теми руками, которые их держали. Иные гибли от страха, или их убивали как раз те, кто их нес. Большинство из них лежали плашмя. Ведь необходимость бежать влекла за собой подобную смерть, без оружия.
И вот народ кинулся в церкви, и завязалась жесточайшая борьба за жизнь.
Во второй раз это произошло при входе, в акрополь: когда вражеское войско поднялось на восточную башню со стороны моря, это было как бы условным знаком для неприятеля, что город уже покорен, так что все, кто только хотел, могли карабкаться с внешней стороны — тогда нижнюю часть города многие покинули. Они обратили взор к акрополю, «словно к горам спасительным» [375].
5. Судить о размерах уничтожения можно по тому обстоятельству, что рядом с грудами человеческих трупов вырастали горы убитых животных. Так как единственные ворота не давали достаточно выхода для бегущей наверх толпы, и пешеходы, и всадники, чтобы оказаться в безопасности, яростно стремились прорваться, но все же пройти они не могли.
Тогда идущие позади тяжело навалились на передних, но и сами пострадали от тех, кто находился еще дальше. В свою очередь и те не могли избежать подобной судьбы. Так, валящая толпа в стремительном беге превращалась в гору мертвецов, где все находилось в пестром и нелепом смешении: люди, лошади, мулы, ослы, на которых многие поместили поклажу с самым необходимым. Этот холм достиг высоты находившейся там городской башни и был лишь немногим ниже валов перед городскими стенами, а эти валы война как раз и уменьшает.
Итак, это произошло с внешней стороны крепостных ворот. Другая совершенно иного рода трагедия постигла тех, которые прижали ворота изнутри, когда горе–полководец [376] очень некстати соскользнул с них и пустился в позорное и тайное бегство.
6. Так как, видимо, еще недостаточно людей различным способом лишилось жизни, тот человек, в хороших делах ничтожный, а в плохих великий, умножил несчастья и как бы собственноручно увенчал беду короной. Он не мог упустить момент стать собственноручным убийцей еще и для тех, которых он приблизил к гибели уже раньше своими бестолковыми планами, говоря по правде, легкомыслием в битве и плохой охраной города, как дальше еще яснее покажет моя повесть.