О ПЛУТАРХЕ  [474]

О ПЛУТАРХЕ [474]

Теперь следует вспомнить о Плутархе и об огромной мудрости этого человека; о нем, пожалуй, легко сказать в общих словах, как бы выхватив совершенно произвольно из обширного материала короткие куски; но, вероятно, трудно придется тому, кто, не охватывая всего и отклонив многое, тщательно выберет кое–что и использует для своей цели; однако, обратившись к воспоминаниям, надо говорить о Плутархе так, чтобы слова создавали живой его образ. То, что мы хотели бы и могли бы сказать, целиком и полностью в нашей власти, мы ничем не связаны; но никто из нас не сделал бы ничего полезного и даже не нашел бы правильного пути, если бы мы не могли правдиво изображать действительность.

Итак, оказавшись по природе восприимчивым к разнообразным знаниям, Плутарх очень легко умеет пользоваться всякими учениями; стремясь все рассмотреть и осмыслить, этот человек не оставил в стороне ни одного раздела, ни одного способа воспитания, тогда как многие знаменитые и образованные люди древности да, пожалуй, и некоторые наши современники чувствовали себя хорошо только в тех науках, которые ближе их складу ума, а прочее для них было неприемлемо и доступно лишь в виде каких–то отрывочных сведений, так что с этими людьми, как и с любыми мужами ученой породы, очень легко общаться и подражать им; одни из них занимаются серьезным делом, может быть, и достойным пристального внимания, а другим это не свойственно; что же касается вещей менее значительных — речей важных и второстепенных — это дело любителей прекрасного и словесников.

Но Плутарх, как я уже сказал, имеет природную склонность ко всему и охотно исследует и крупные и мелкие вопросы воспитания, не разделяя их на великие и ничтожные; более того, он относится ко всему с любовью, и нет такого предмета, коснуться которого он не счел бы нужным из–за своей ненасытной жажды знаний и нескончаемого стремления насладиться всем самым прекрасным, тем, что иные люди делят на части, из которых они бесповоротно выбирают что–то будто бы важное и тратят на это всю жизнь полностью, полагая, что они удовлетворены и для них этого достаточно, чтобы заслужить всеобщее внимание и почет; так бывает оттого, что у подобных людей мелкая душа, или оттого, что в области прекрасного они довольствуются самым малым и копаться в мелочах не доставляет им неприятности. А для Плутарха, я повторяю, природа сделала родной любую отрасль науки, его заботило все, старание его не ослабевало, если даже ему приходилось трудиться в одном случае больше, чем в другом, хотя он, как мне кажется, не считал возможным тратить очень много времени на то, что, по его мнению, можно было рассматривать как нечто второстепенное; на первое место в жизни он ставит философию; он пользуется ею в высшей степени определенно и на словах и на деле, применяя эту науку и к познанию жизни и к суждению о ней. Поэтому в большей части своих сочинений он касается этических установлений, государственного устройства, правил поведения, и он проверяет свои положения, по которым следует жить, и свои выводы на примере того, что было до него. Отвлеченные науки о природе, их содержание мало интересуют его, а более очевидно, что он стремится к наукам точным. Также очевидно, что этими науками он занимается в достаточной мере, вовсе не отказываясь говорить, откуда он что берет. Именно он спорит со стоиками, уличая их и в неверных суждениях о природе и во всем остальном; он уличает их в том, что они противоречат не только действительности, но и самим себе. Бесспорную ценность представляет собой Плутарх как свидетель тех философских учений, самый расцвет которых совпал с его временем, начавшись незадолго до него и прекратившись немного спустя после его смерти, учений, которые упорно развивали общие положения философов и их мысли о вселенной, показав при этом какой–то путь совершенствования в знаниях и обнаружив большой труд кропотливого исследования.

Немало вопросов о природе Плутарх старается объяснить сам, прилагая очень большие усилия, и во многих своих сочинениях вспоминает о тех, кто занимался точными науками, высказывая при этом собственные суждения, несомненно тщательно их продумав; и поэтому он в состоянии говорить об этом предмете, а именно о родоначальниках и о выдающихся ученых, живших до него, — он причисляет к ним Пифагора, его учеников, Евклида, Платона, Гиппархов, Архимеда и всех из того же войска и хоровода. На него еще не оказали влияния тогдашние Птолемеи и Феоны, его интересуют и дают ему большое поле деятельности все виды философии: он показывает их непреходящее значение и скрытые в них сокровища мудрости. И мне кажется, что если кто–нибудь изгоняет Плутарха из этой области знания — дает ли сам Плутарх для этого повод, или не дает, — такой человек, пожалуй, пострадает и навлечет на себя гнев, так как он невольно, а может быть и сознательно, но во всяком случае нелепо лишит ученого его разносторонности.

А я совершенно убежден, что Плутарх в высшей степени достоин почитания за всякие знания, многогранность и память, и я не знаю, может ли сравниться с ним кто–нибудь из мудрых людей на протяжении целого века; ведь он показывает, что он изучил всю философию и в ней все вопросы, над каждым из которых всячески трудились ученые, изучил все, что было до него в действительности, так сказать людские деяния и, кажется, не счел ничего достойным презрения — относилось ли это к первоначальным знаниям, опыту или к делам божеским и человеческим.

Он одинаково принимает участие во всем и не придерживается одной какой–нибудь философской школы, чтобы зависеть от нее и получить ее имя, как делают почти все воспитанники философии. Во времена Плутарха и немного после него был распространен такой обычай: некоторые люди, связавшие жизнь свою с философией, не считали себя ни платониками, ни последователями Аристотеля, т. е. перипатетиками, и уж во всяком случае ни кем Другим в большей или меньшей степени, чтобы, сосредоточившись на какой–то особой части философии, пользоваться ее положением и названием. Так и Плутарх знает все и никогда не обнаруживает невежества, делая себя общим другом всех философских школ и всех их наставников, словно судья, наблюдающий с возвышения философский агон, борьбу философских атлетов и состязателей, сознательно не отдавая никому предпочтения, но оценивая каждого с точки зрения их пользы для философии и жизни. Он считает нужным отовсюду получить пользу и выгоду для собственной жизни и ученых занятий; исследовав все, он совершенно отвергает взгляды Эпикура как неприемлемые, сопротивляется и спорит с этой системой, используя всю силу своего знания. И мне кажется, вот самое верное определение жизни и учения этого человека: учитель добродетели, он проповедует всякую красоту в жизни и неизменно почтительное отношение к богам, ничего не отталкивает, не отвергает, не оскорбляет чужих обычаев, законов религии.

Эпикур, напротив, любит раздор и настойчиво пытается опровергнуть божий промысел и заботу о делах человеческих, а также и людские установления в том, что касается божества. Он — учитель всяческой гордыни, беспорядочности в религии и в заботе о добродетели, как будто во всем этом нет никакого смысла, а лишь одни пустые домыслы; лишь на словах и в длинной болтовне о вещах несуществующих и пустых, как, например, телесная свобода и праздность, несправедливость и тягчайшее самовластье и другое что–то в этом роде, обещает он ложное блаженство, противореча таким образом всем мудрым, людям, всем выдающимся поборникам правды, всем защитникам прекрасного, проповедуя нечто чуждое философии. А Плутарх, как я уже говорил, отовсюду извлекает полезное для философии, и у него это не бесплодно, и трудно упрекать его, если он не все использует для прикрас и в удобных случаях, но из лучшей и наиболее содержательной части прочитанного отбирает лишь самое ценное. Также он поступает и с теми вещами, в которых есть хоть капля добра и которые могут хоть в чем–нибудь помочь нравственному усовершенствованию, и нет такой вещи, которая представлялась ему маловажной, и он пренебрег бы ее содержанием: он принимает с благодарностью все, что дает ему знание, по причине своей кротости и спокойствия, а также по причине какого–то человеколюбия и любознательности, при отсутствии вместе с этим хвастовства и завистливости, он каждым явлением пользуется, как помощью, кроме одного Эпикура и его сторонников, против которого он на всю жизнь выбрал непримиримую и безоговорочную войну; при этом он всеми стараниями отвращает от душ их учение и догмы, их гнилую и отвратительную мудрость, разнузданность их суждений и их грубый юмор. Откровенно отражает он всякие их доводы и доказывает совершенно противоположное: но если все–таки у них он находит что–нибудь, достойное упоминания и могущее быть удобно применимым из того, что постоянно его заботит, он поступает так, что не стыдится вставлять в текст их положения, в общем спорные, но которые каким–то образом могут быть ему полезны.