Конец мета-нарратива

15 июля 1972 года, в 15:32 был взорван первый из домов многоэтажного жилого комплекса Прюитт-Игоу в Сент-Луисе, штат Миссури. Этот комплекс, творение архитектора Минору Ямасаки, созданный в лучших традициях «машины современного жилья» Ле Корбюзье, когда-то прославленный и получавший награды, теперь превратился в трущобы, место обитания бедняков, которым не хватало средств на жилье поприличнее. Этот момент, говорит историк архитектуры Чарльз Дженкс, стал символическим концом модернизма и знаменовал собой переход в эру постмодерна. Он объявил о конце абстрактных, теоретических, доктринальных идеалов – в данном случае в архитектуре – и о вторжении постмодернизма во все или почти все сферы жизни.

В литературе, кино, живописи, философии, как и в архитектуре, вышли на сцену новая этика и новая эстетика. Как сформулировал историк культуры Дэвид Харви, самое удивительное в постмодернизме – то, что он вполне принимает эфемерность, фрагментарность, разорванность и хаос современной жизни. Универсальные и вечные истины, «если они и существуют, невозможно постичь и сформулировать». Все «мета-нарративы», которыми мы пытались объяснить ход истории – марксизм, фрейдизм, христианство, да и само секуляризирующее влияние модернизма, – теперь отвергаются. Хотя постмодернизм – чисто западное явление, сам западный образ жизни он также подвергает критике за его многовековое пренебрежение к «другим». Теперь важны иные миры и неисчерпаемость нашего собственного мира – не утопия, а гетеротопия.

Мы не можем более удовлетвориться единой картиной мира «или представлять себе мир как нечто целое и связное, а не как разрозненные осколки». Об «отчуждении» индивида говорить больше не приходится – ведь это понятие предполагает единый центр, от которого можно «отчуждаться».[833] Отчуждение заменяется фрагментацией.

Фредрик Джеймсон полагал, что именно такая культура логически неизбежна для позднего капитализма: постмодернистский плюрализм подпитывает маниакальную жажду земных удовольствий (все более разнообразных и все более доступных), потребление в этом мире заменяет собой утешение и спасение в другом.

Это верно; однако это не все. Уже Карл Маркс и Фридрих Энгельс мрачно предсказывали «вечную неопределенность и вечное возбуждение» позднего капитализма, питаемое техническим прогрессом, в котором «страсть к новизне так сильна, что “новые моды и идеи устаревают прежде, чем люди успевают к ним привыкнуть”». Бесконечный потребительский карнавал, где информация, «факты» превращаются в такой же объект потребления, как вещи, где полу-истина, полу-ложь рекламы задает циничный стандарт для общественного дискурса, где факты и события в новостях мелькают так быстро, что никто не успевает сложить из них единую картину… В таких условиях особую привлекательность приобретают готовые системы верований и убеждений.

Эти готовые системы – не обязательно традиционные религии: скорее, это то, что Филиппа Берри, перефразируя Жака Деррида, называет «верой в таинственную нечеловеческую силу, расплывчато именуемую “духом”». Отчасти они вырастают из рефлексии над цифровым миром, открывшимся нам в информатике, где «биты» информации кодируются последовательностями двух цифр – 1 и 0. Постмодернизм противостоит этой двоичной системе, заявляя, что все противопоставления – в политике (левое-правое), в философии (разум – чувство), в истории (классицизм – романтизм), в литературе и искусстве (нарратив – дискурс), в науке (прогресс – регресс) и в повседневной жизни – представляют собой чрезмерные упрощения и ведут в тупик.[834]