Вера Рассела в познание и любовь

Рассел же шел совершенно иным путем. В его книгах и статьях «Почему я не христианин?», «Покорение счастья», «Сатана в пригородах», «Бихевиоризм и ценности», «Восточный и западный идеалы счастья», «Опасность войн за веру» Рассел говорит о проблемах, с которыми столкнется секулярное общество, и о его новых возможностях, притом изъясняется куда понятнее, чем Уайтхед. Рассел, которого Пол Эдвардс называл «одним из величайших еретиков в сфере нравственности и религии», никогда не интересовался чистой философией самой по себе. Он, по словам Эдвардса, «всегда испытывал глубокий интерес к тем фундаментальным вопросам, на которые давали ответы религии одна за другой, – вопросам о месте человека во вселенной и о природе хорошей жизни.[544]

Стиль Рассела – это стиль бескомпромиссного борца. «Я полагаю, что все великие мировые религии – буддизм, индуизм, христианство, ислам и коммунизм – и лишены истины, и вредны». Отметив, что христианину уже не обязательно верить в ад (набор их представлений стал «меньше»), он говорит, что у человека нет причин верить в бога. «К вере в бога человека подталкивают отнюдь не разумные аргументы. Большинство людей верит по той причине, что их этому учили с рождения, и это самая главная причина веры». Он сомневался в историческом существовании Христа и говорил, что христианство было доктриной, которая «принесла жестокость в мир и стала жестокой пыткой для многих поколений». Он решительно утверждал, что религия не делает людей более добродетельными, – фактически «в каждом случае нравственный прогресс в истории мира был противостоянием организованным церквам».[545]

Кроме того, говорил он, ни опыт, ни наблюдение не позволяют сказать, что верующие когда-либо были в среднем счастливее или несчастливее, чем неверующие.[546] «Концепция бога целиком и полностью проистекает из концепции древнего восточного деспотизма… она заслуживает порицания и недостойна людей, уважающих себя… Хорошему миру нужны знания, доброта и смелость». Все великие вселенские философии (как он их называл) содержали в себе наивный гуманизм: «Великий мир, насколько мы знаем из философии природы, ни добр, ни зол и не стремится сделать нас ни счастливыми, ни несчастными. За всеми такими философиями стоит идея нашей значимости, которую прекрасно корректирует небольшая доза астрономии… Только мы сами в итоге выносим суждения о ценностях, а в мире ценностей Природа есть только часть целого. Таким образом, в этом мире мы больше Природы».[547]

Первая мировая война «имела чисто христианское происхождение». Всех участвовавших в ней политиков «превозносили как ревностных христиан». Рассел также утверждал, что ужасы коммунизма «напоминают церковь Средневековья: это фанатическая приверженность доктринам, содержащимся в Священной Книге, нежелание исследовать эти доктрины и яростное преследование тех, кто их отвергает».[548]

Но Рассел не был просто еретиком-отрицателем, указывающим на ложь религии и вред, который она приносит. «И познание, и любовь всегда можно расширить, – говорил он, – а потому, какой бы прекрасной ни была чья-то жизнь, можно представить себе жизнь лучше. Ни любовь без знания, ни знание без любви не могут создать хорошую жизнь». Любовь здесь важнее, «поскольку она заставляет разумных людей приобретать знания, чтобы понять, как сделать что-то хорошее любимым».

«Думая о хорошей жизни здесь, на земле, мы всегда должны ставить на должное место животную энергию и животный инстинкт; без этого жизнь становится прирученной и неинтересной. Цивилизация должна быть добавкой к этому, а не его заменой; святой аскет и отрешенный мудрец в этом отношении не могут стать полноценными людьми. Небольшое число таких людей может обогатить сообщество, но если бы мир состоял только из них, он бы умер от скуки». Любовь в самом полном смысле слова, говорил Рассел, «есть неразложимое сочетание двух вещей – наслаждения и доброжелательности… Наслаждение без доброжелательности может обернуться жестокостью; благожелательность без наслаждения легко становится холодной и начинает глядеть на другого сверху вниз… Наслаждение в нашем мире, каков он есть, непременно избирательно, оно не позволяет нам испытывать одинаковые чувства относительно всего человечества».

Рассел не сомневался в том, что поведение человека всегда возникает из желания, а потому думал, что этические соображения неважны, если только они не влияют на желание. «Не существует нравственных стандартов вне желаний человека». «Вся дееспособность любого этического аргумента лежит в его научной части, то есть в доказательстве того, что именно такое поведение, а не другое есть средство для достижения крайне желанного результата».[549]

У Рассела было также несколько любопытных идей «поменьше» на эту тему – например, как он считал, детям надо все объяснить про сексуальность до наступления половой зрелости, «когда это не вызывает чрезмерного интереса»; он полагал, что совесть есть «дурной» поводырь, «поскольку ее составляют туманные воспоминания о вещах, услышанных в юности, так что она по своему уму не превосходит няню или мать», и что христианская идея обращения опасна, поскольку косвенно передает мысль о внезапном обретении спасения. Тогда как «не существует быстрого пути к хорошей жизни, ни на личном, ни на общественном уровне». Вот почему, говорил он, личное спасение «не может играть роль определения хорошей жизни».[550]

Чтобы жить хорошо в самом полном смысле слова, «человеку нужны хорошее образование, друзья, любимые дети (если он того хочет), достаточно высокие доходы, чтобы человек не нуждался и не беспокоился, хорошее здоровье и достаточно интересная работа. Все это, в той или иной степени, зависит от общества, а политические события или благоприятны для них, или нет. Счастливой жизнью можно жить в благополучном обществе, без которого она невозможна».[551] Рассела не убеждали аргументы Мура. «Бесполезно давать людям некое абстрактное «благо»; им нужно дать нечто желанное или нужное, если мы хотим сделать их счастливее. Возможно, наука со временем научится формировать наши желания таким образом, чтобы они меньше, чем сегодня, вступали в конфликт с желаниями других людей; это позволит нам удовлетворять относительно больше наших желаний, чем сейчас. В этом (но и только в этом) смысле наши желания станут «лучше». Само по себе единичное желание, если рассматривать его изолированно, не лучше и не хуже любого другого, но определенный набор желаний может быть лучше другого набора, если все желания из первого набора можно удовлетворить одновременно, а желания из второго противоречат одно другому. Вот почему любовь лучше ненависти».[552]

Рассел был согласен с Уильямом Джемсом в том, что убеждение нельзя проверить по его соответствию какому-то «факту», «поскольку нужные факты здесь всегда недоступны; проверить его можно по тому, насколько оно поддерживает жизнь и способствует удовлетворению наших желаний». Он согласен с Уайтхедом в том, что материя, вещество есть ряд событий, но решительно не согласен с ним в вопросе об участии (или неучастии) бога в этих событиях: «У нас нет причины отрицать тот факт, что мир фрагментирован и хаотичен по своей природе». Тем не менее знание, которое он ставил превыше всего прочего наряду с любовью, – это «такое же природное явление, как и другие, оно не имеет ни мистического смысла, ни вселенского значения».[553]

Рассел приходит к выводу, что в сфере религиозной философии Восток отличается от Запада тем, что на Востоке нет концепции первородного греха. Так, Конфуций считал, что человек рождается хорошим. Это великая разница, поскольку отсюда следует, что люди на Востоке «в большей мере склонны подчиняться разуму».[554]

Быть может, оба этих мыслителя – благородных и оригинальных в своем стремлении к цели – оказали бы большее влияние на людей, если бы внимание всех не отвлекли события, происходящие в Германии в 1930-годах.