Биофилическая революция

В 1984 году Уилсон ввел понятие «биофилия»: оно выросло из его убеждения как биолога, что важнейшая проблема, с которой столкнулось сейчас человечество – вследствие роста населения, развития техники и все более и более искусственной окружающей среды, – потеря биологического разнообразия. В своей книге под этим названием, опубликованной в 1988 году, он описывает множество мировых экосистем, прежде всего тропические леса, показывая, что даже относительно небольшие участки земли населены множеством животных и растений, что даже для формирования относительно простой экосистемы требуется много лет, и – самое важное – что, уничтожив экосистему, восстановить ее почти невозможно. «В пригоршне земной почвы больше организованности и сложности, чем на поверхности всех остальных планет, вместе взятых». Уилсон считает, что сейчас мы уничтожаем природный мир вокруг себя быстрее и катастрофичнее, чем когда-либо, и последствия этого непредсказуемы. Он рассчитал, что сейчас мы, возможно, уничтожаем до шести видов в час – от тысячи до десятка тысяч раз больше, чем в доисторические времена. Биологическое разнообразие, которое он называет современным мифом о творении, сейчас в опасности – и опасность эта вполне реальна, если вспомнить пять предыдущих массовых вымираний биологических видов за предшествующие 550 миллионов лет.

Однако Уилсон не считает, что все потеряно – благодаря биофилии, в которой видит базовую сторону нашей человеческой природы, не вполне осознаваемую и принимаемую, и которую называет «интересом и симпатией к жизни и жизнеподобным процессам». Человеческая склонность отождествлять себя с жизнью и живыми существами врожденна, это часть нашей эволюционной истории, «по-видимому, способная увеличить возможность достижения личного счастья и осмысленности индивидуальной жизни».[812]

У многих биологов идеи Уилсона нашли отклик. Для проверки их было проведено множество экспериментов, о которых сообщалось, например, на конференции в Океанографическом институте Вудс-Хоул в Массачусетсе в 1992 году. Исследования показали в том числе, что пациенты в больницах не только предпочитают палаты с видом на парк или деревья палатам, из окон которых видны лишь стены соседних корпусов; в палатах первого типа они требуют меньше ухода и быстрее поправляются. То же применимо и к заключенным в тюрьмах. Исследования показали также, что маленькие дети демонстрируют естественное предпочтение пейзажей и водных сцен, и что почти все предпочитают городские ландшафты, в которых присутствуют деревья, аналогичным ландшафтам без деревьев.

Дэвид Орр, редактор журнала Conservation Biology, говорит даже о том, что сейчас происходит «биофилическая революция»: он видит «любовь к жизни, основанную на знании и убеждении, что в нашем чувстве глубочайшего родства с природой кроется ключ к удовлетворению фундаментальных потребностей нашего вида – потребностей в осмысленной жизни и насыщенном существовании». Майкл Э. Суле, бывший президент Общества биологии сохранения, добавляет к этому, что пребывание на свежем воздухе, «по-видимому, приносит нам чувство удовлетворения», сравнимое с религиозным опытом, – чувство благодати и связи с природой. Он заключает: «Если биофилии предназначено стать мощным движущим мотивом сохранения жизни на земле, она должна стать квази-религиозным движением. Социальным чревом такого «биофилизма» могут быть био-региональные общины, которые вернут себе языческую мудрость, мудрость охотников и собирателей, сочетая ее с наукой, техникой, планированием семьи и практиками экологичного хозяйствования. Подобные общины уже существуют в предгорьях Сьерра-Невады».[813]

Не удовлетворившись «социобиологией», «биологическим разнообразием» и «биофилией», в 1998 году Уилсон ввел еще одно новое понятие – «непротиворечивость». В своей книге «Непротиворечивость: единство знания» он говорит: «Величайшим предприятием нашего разума всегда был и будет поиск связи между естественными и гуманитарными науками». Это и есть определение «непротиворечивости», цель которой, в наш век синтеза – выработка некоего общего набора абстрактных принципов, объединяющих важнейшие направления человеческой мысли: этику, общественные науки, экологическую политику и биологию. Мы уже видим, говорит он, признаки некоего фундаментального порядка в природном мире: различные сферы, по-видимому, подчиняются схожим алгоритмам – так что мы видим, например, что археология, генетика и лингвистика, или геология тектонических плит, история эволюции и климатические исследования рассказывают нам с разных точек зрения одну и ту же историю».[814]

Это приводит ученого к мысли, что сейчас, на наших глазах, происходит еще одно важное сближение – сближение когнитивной нейропсихологии, поведенческой генетики человека, эволюционной биологии и экологии, вместе способных поднять наше понимание общественных и гуманитарных наук на невиданный ранее уровень. Так, биологическое происхождение искусства, говорит Уилсон, ясно видно из того, что голливудские фильмы понятны и популярны в Сингапуре или что Нобелевскую премию по литературе вручают не только европейцам, но и азиатам, и африканцам. Однако, говорит он, искусство отвечает также и нашей тяге к мистическому – наследию палеолитической окружающей среды, в которой развивался наш мозг. «Думаю, что наша эмоциональная жизнь по-прежнему проходит там».[815]

От этого Уилсон переходит к нравственному поведению, которое, по его словам, «непротиворечиво» сочетается с положениями естественных наук. И здесь Уилсон также отметает «трансцендентальную» позицию, веру в то, что нравственные ценности существуют в некоей независимой метафизической реальности: вовсе нет – это адаптационные механизмы, укорененные в истории нашей эволюции. «В религии я склоняюсь к деизму, однако доказательство его считаю в основном проблемой астрофизиков. Существование космологического бога, создавшего вселенную (в которого верят деисты), вполне вероятно и, быть может, со временем будет установлено – возможно, при помощи таких форм материальных свидетельств, которых мы сейчас не можем себе вообразить. А может быть, это навсегда останется за пределами человеческого знания. Однако куда более важное для человечества существование биологического бога, направляющего эволюцию живой природы и вмешивающегося в человеческие дела (бога теизма), напротив, все более и более противоречит биологии и нейропсихологии. Думаю, что все имеющиеся у нас факты свидетельствуют о чисто материальном происхождении этики».

Далее он переходит к тому, что приблизительно из ста тысяч религий и верований, существовавших в истории, многие не пережили этнических и племенных конфликтов, а это указывает на то, что крупные религии, дожившие до наших дней, – победители в дарвиновской борьбе культур: «Никому еще не удавалось выжить за счет толерантности к своим противникам». Одним из наиболее опасных верований он называет убеждения, присущие христианству: «Мы рождены не для этого мира». «Если всех нас ждет вторая жизнь, это значит, что страдания – особенно чужие – вполне можно перетерпеть. Природу можно эксплуатировать, как нам заблагорассудится. Врагов веры – истреблять». Этические и религиозные убеждения создаются снизу вверх, от людей к их культуре, а не сверху вниз.

Мы по-прежнему отзывчивы на идею бога, продолжает Уилсон; связано это с тем, что, хотя наша этика и представляет собой механизм адаптации к повседневной жизни, нам все же нужно нечто большее – то, что он называет «поэзией утверждения» и тягой к авторитету. Это одна из причин, по которым религия работает: «Когда у нас мурашки бегут по коже от гимнов и молитв – это говорит о присутствии поэзии, о том, что мы ощущаем душу племени».

Но не более того. «Мы, человечество, можем гордиться собой: открыв, что мы одни во вселенной, мы почти ничем более не обязаны своим богам. А смирение лучше проявлять по отношению к собратьям-людям и ко всему живому на нашей планете – и на них возлагать все наши надежды». Важнее всего для нас единство; и идея мистического единства, с природой или со вселенной – «неотъемлемая часть человеческого духа».[816]

Людям, говорит Уилсон, нужно священное писание, однако не в форме космологических мифов: «Его можно взять из материальной истории вселенной и человечества. В этом нет ничего «низменного». Истинный эволюционный эпос, пересказанный на языке поэзии, способен возвышать и облагораживать не менее любого религиозного эпоса… Я убежден, что результатом этого состязания двух мировоззрений со временем станет секуляризация человеческого духа и самой религии».[817]